====== Эта история началась в дождь, как и многие до нее... ======
Сумерки.
Дождливые, слякотные и промозглые.
Город стремительно уходил из закатного марева в глухую глянцевую ночь.
Одна за другой вспыхивали рекламы магазинов и баров, искажая свой смысл отражением в лужах, где плавали вчерашние газеты и пластиковые крышки от бутылок. Дешево и крикливо вывески старались зазвать посетителей, переливаясь убогими лампочками, словно стремясь перекричать друг друга.
«Как шлюхи, которые выставляют напоказ свои прелести и обещают клиенту неземные удовольствия».
Эти магазины и ресторанчики, кособокие пивные ларьки, обмотанные новогодними лампочками, готовы принять любого, у кого достаточно денег, чтобы угодить их владельцам. И подобострастные продавцы улыбаются каждому, кто кинул взгляд на прилавок и полез в карман, а официанты, ненавидя в душе каждого, кому несут поднос с едой, тоже улыбаются и любезно расставляют тарелки на столе.
«Именно как шлюхи. В чем разница, чем торговать – своим телом или своей душой, если и то, и другое равно готовы продать за деньги, лишь бы спрос был? Как будто весь мир вокруг за одну только ночь превратился в продажную суку. Танки, шедшие по проспекту, наверное, раздавили сам хребет нашей страны…»
Все вокруг хотят лишь одного – денег. За них теперь можно все – купить закон, землю, водку… за деньги можно спасти свою жизнь или купить чужую.
И от того, сколько их в твоем кошельке, зависит какого качества ты можешь приобрести себе жизнь, или какую именно смерть для своего конкурента.
Все измерено деньгами.
Шуршащими бумажками, которые есть у толстопузого удачливого дельца, и которых нет у продавцов и официантов, у шлюх, дворников, рабочих, у полудохлых алкашей, что трутся у ларьков в надежде выклянчить стакан за компанию с кем угодно.
Неяркие измятые фантики, засаленные купюры мелкого образца, которые непременно оставит пьяный любимчик судьбы, если достаточно лебезить перед ним и рассыпаться в бисере комплиментов.
А может быть, он даже оставит зеленые хрустящие бумажки другой страны, если сегодня он в ударе и пьян, или куражится перед друзьями, тряся толстой кожаной барсеткой с модным по новым временам кодовым замком.
Невысокий парень в серой толстовке с закатанными рукавами и серых широких джинсах сунул руки в карманы, брезгливо оглядев яркую вывеску «Бильярд. Казино», и отбросил с лица косую неровно стриженную челку.
- Погуляем, красавчик? – его взгляд поймала одна из девушек, стоявших на ступеньках казино, и улыбнулась как можно откровеннее.
- Не сегодня, – парень отрицательно качнул головой. – Я сваливаю.
Девушка отлепилась от стены, которую подпирала до этого, и подошла к нему, заглянув в глаза.
- Брось, пойдем, развлечемся. Ну, что ты теряешь? Я даже готова дать тебе скидку, ты же знаешь, Грей.
Она закинула руки ему на шею и попробовала поцеловать.
Парень нахмурился и откинул голову назад, избегая ярко накрашенных губ.
- Я не в настроении, Наташ.
- Натали, я же просила, – девушка погладила его по щеке и намотала на палец прядь волос. – Хотя для тебя могу быть и Наташей, и кем захочешь.
Грей отстранился, размыкая ее руки, и убрал челку за ухо.
- Тогда побудь ненавязчивой девочкой, – холодно усмехнулся он. – Пока. Тебя же, наверняка, папочка ждет.
Отвернулся и пошел прочь, недовольно копаясь в карманах в поисках сигарет.
«Чего они привязались? Знают же, что я не люблю такие развлекушки, – Грей свернул с улицы в подворотню, закурил и пошел быстрее, стремясь затеряться в ночной темноте хотя бы от чужих глаз. – Я не люблю этот город, в отличие от этих понаехавших куриц и модных пацанчиков. Я все в нем не люблю, начиная со спального района, подарившего мне жизнь, и заканчивая новыми ларьками и киосками».
Перескочив через забор, Грей остановился и задумался, вдруг поймав себя на очень интересной, как ему показалось, мысли.
«А что тут любить-то можно? Ну не ту же поломойку, которая произвела на свет меня и брата? Или алкаша, что сделал ей детей, бросив потом на произвол судьбы? Что тут любить, в этом прогнившем, вонючем мире, где все решает толстая пачка купюр?»
Грей поднял голову, всмотревшись в длинные иглы дождя, мелькавшие в свете уцелевшего фонаря, и улыбнулся сам себе, пряча окурок в ладони.
Дождь сегодня был холодный, отвесно бьющий по мостовым и крышам, превративший реку в мелкую рябистую поверхность.
Затянувшись еще пару раз, Грей щелчком отбросил окурок прочь.
Он любил дожди. В детстве ему казалось, что у них какой-то особенный ритм, которому хотелось подстукивать пальцами по столу во время обеда. Дожди казались ему нежеланными гостями в городе, как он и его брат в хорошем обществе, теми, перед кем закрывают дверь. Они были родными.
«Они просто понять не могут, как это красиво. Разве можно даже за пачку бабла купить вот это? Звук… ритм… капли…»
Натянув капюшон на голову поглубже, Грей перемахнул еще один забор и пошел в сторону освещенного проспекта, собираясь вернуться домой.
Было уже очень темно, да еще позднее ночное небо вдруг решило пролиться на землю потоками своих безысходных слез и превратить этот вечер из просто унылого серого марева в совсем уж тоскливый мрак.
На остановке с выбитыми стеклами, тупо ощерившейся в ночь осколками, Грей краем глаза заметил девушку, привалившуюся к металлической опоре, и замедлил шаг.
Проще всего было привычно пройти мимо, как в принципе он делал всегда, стараясь не касаться чужих бед и проблем.
«Своих навалом».
Девушка зябко повела плечами и закуталась в тонкий палантин, насквозь промокший от дождя. Она стояла, опустив голову, словно в глубокой задумчивости, и бессмысленно дергала черный шифон, словно он мог укрыть ее или согреть.
Грей остановился, рассматривая ее и размышляя, пройти мимо или нет. На остановке в такое время суток могла торчать только шлюха, которых в этом районе он знал всех наперечет. Эта не была похожа ни на одну из них, и одета была непривычно хорошо и дорого.
Вздохнув, Грей вернулся к остановке.
Девушка даже головы не подняла на звук шагов, или ей было все равно, кто мог подойти к ней в этом безлюдном месте поздним вечером…
«Может, под кайфом? Тут вообще-то и грохнуть могут, чтобы пошарить у нее в карманах».
Стащив с себя балахон, Грей набросил его на плечи этой странной цыпочке и пошел дальше.
«Ну, вот. Кофту я, конечно, просрал. Брат будет ворчать – он же ее подарил. Но, может, хоть не околеет эта фиалка в такой дождь… Курица! Че она вообще тут забыла в своих брюликах и бархатном платье?! Откуда только взялась?!»
Раздражено мотнув головой, Грей пошел быстрее, чувствуя, как дождь заползает за воротник футболки.
«Что меня дернуло в рыцаря-то играть? Я же, в общем-то, никогда не претендовал на эту благородную и крайне хлопотную роль…»
Дождь. Монотонный, прямой как стрелы, бьющий в самое сердце своим дробным перестуком по мостовой, словно вновь и вновь повторяя ритм похоронного марша, все еще звучавшего в ушах.
Герда повела плечами, бессмысленно дернув черный палантин, как будто хотела укрыться от целого мира за этой тонкой прозрачной вуалью траурного одеяния. Холода она не ощущала, как и тепла, и потоков воды, сбегавших по рукам и плечам. Ничего не было, только барабанный бой в ушах: «Покойся с миром. Покойся с миром… покойся с миром…»
Перед глазами все еще стояло застывшее в гробу лицо отца. Такое спокойное и строгое, такое чужое в этой фальшивой патетике торжественных похорон. Его не стало, и с ним словно лопнула нить, что связывала девушку с ее семьей и родным домом.
«Покойся с миром».
Потом долгая, невыносимо тяжелая дорога до кладбища. Цветы, горькие соболезнования родных и знакомых, друзей семьи, всех тех, кто ничего не знал об отце при жизни, но торопливо примчался на похороны, как стервятник на свежий труп.
А потом ресторан…
Этот поминальный ужин стал последней каплей в бесконечном кошмарном дне.
Когда мать начала долгую и невероятно трогательную речь о своем любимом безвременно почившем муже, Герда не выдержала и вылетела прочь.
Все ложь! Мать говорила о нем, как о нежном супруге, заботливом и ласковом отце, талантливом художнике, которого просто не смогло принять и поддержать общество. Говорила то, что должно, что хотели услышать родные, и что мечтала видеть она сама при жизни отца. Но Герда знала, лучше других, как брезгливо кривила мать губы, когда смотрела на него, и как холодно позволяла целовать себя в щеку.
Он не оправдал ее надежд.
Как они сошлись такие разные и чужие друг другу, Герда не знала. Она еще с детства поняла своим крошечным умом, что родители совсем чужие друг другу, и просто приняла это, как и все остальное, что ее окружало. Но отца она любила. За его теплый настоящий смех, редкие, но такие важные похвалы и ту доброту, с которой он шел сквозь жизнь, стремясь помочь всем и каждому, кто его окружал…
И вот теперь отца не стало. Его добросовестно оплакали и отпели, опустили холодное тело в могилу в дорогом красивом гробу и вычеркнули из памяти, отправившись в ресторан утолять горечь по своим несбывшимся мечтам, а не по погибшему человеку.
А Герда бросилась бежать прочь. Прочь от этого ресторана, от родни и друзей, от мужа и прежде всего от себя самой.
Как она оказалась на этой ужасной остановке с разбитыми стеклами, без денег, телефона, машины и сумочки?.. Куда идти дальше и стоит ли вообще это делать, или подождать, пока местная подвыпившая шпана убьет ее в надежде найти в карманах пару мелких купюр?..
Что-то теплое обняло плечи, обдав непривычным запахом табака. Герда инстинктивно перехватила руками плотную ткань, еще сохранившую живое человеческое тепло, и закуталась в нее, даже не подняв головы.
Какая разница, кто вдруг решил на пустой улице вот так запросто поделиться своим теплом с совершенно незнакомой девушкой? Какая теперь разница, если отца все равно уже нет на свете, и некому будет рассказать, что в людях все еще жива доброта…
Герда вскинула голову, уставившись прямо перед собой, вдруг осознав, что так мог поступить ее отец, будь он жив.
Она обернулась, лихорадочно всматриваясь в пустую улицу, а потом совершенно бессознательно плотнее закуталась в чужую кофту.
- Такси? – из обшарпанной машины высунулся водитель и уставился на нее вопросительным и просительным одновременно взглядом.
Герда с трудом смогла оторвать ищущий взгляд от пустой улицы и сфокусировала зрение на водителе, машинально назвав свой адрес.
Парень вытаращил глаза, но только кивнул. Один из самых богатых и дорогих районов, куда он не смел соваться на своем стареньком автомобиле.
Он торопливо выскочил под дождь и распахнул пассажирскую дверцу, пока странная девушка не исчезла, как видение, лишь поманив хорошим заработком.
Герда села в машину, даже не обратив внимания на то, что сиденье продавлено и порвано в нескольких местах. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, все еще кутаясь в теплую пропахшую табаком кофту.
====== Брат ======
Уже подходя к дому, Грэй привычно окинул взглядом окна и понял, что у них в квартире горит свет.
«Грэнзэ дома? Странно для него».
Бегом поднявшись на второй этаж, Грэй ощупью отыскал ключи в кармане и открыл дверь.
В коридоре свет не горел, поэтому он споткнулся об брошенные прямо у входа ботинки, тихо матернулся и пошел к себе, решив сперва переодеться, а уже потом выяснять, что случилось.
- Ну и где тебя носило на этот раз?
Грэй остановился уже у двери, ухмыльнулся сам себе и пожал плечами.
«Сколько лет ни пройдет, а он не изменится никогда, видимо. Как будто мне все еще 12».
- Я не просился на этот свет!
Грэй сжимается и втягивает голову в плечи, ожидая неизбежного скандала.
Он пытается делать уроки в их общей с братом комнате, расчистив кусок древнего письменного стола от вороха бумаг и комиксов. А мать и брат разговаривают на кухне.
«Если это можно назвать разговорами. Ну, почему?! Почему у всех все нормально и только у нас все не так? Почему они вечно ругаются?»
Грэй захлопывает учебник и зажимает уши руками, против воли вслушиваясь в разгорающийся скандал.
Мать кричит и плачет на кухне, обвиняя брата в своих бедах, неудачах и проблемах. Кричит так, словно он может исправить ее убогую жизнь или изменить хоть что-то. А брата, как всегда, почти не слышно. Он никогда не кричит. Молчит или огрызается короткими шипящими фразами и язвит ей в ответ.
«Господи, когда это закончится? Почему мы не можем быть нормальной семьей?!»
По полу кухни резко скрипит стул. Грэй отнимает ладони от ушей и удивленно вслушивается в неожиданно прервавшийся скандал.
«Неужели поладили? Пожалуйста! Пожалуйста, пусть они помирились!»
В комнату вваливается его брат и с грохотом захлопывает за собой дверь.
Минуту смотрит на Грэя, как будто оценивает, и начинает собирать вещи, кидая их в сумку.
С кухни раздается новый крик, но брат даже бровью не дергает, продолжая свое занятие. Шмотки, кассеты, фотоальбом и недавно появившийся у него магнитофон – все это летит в большую спортивную сумку.
Уже закидывая ее на плечо, он останавливается и оглядывается.
- Идешь? – коротко бросает он. – Или останешься тут учиться пить водку и жаловаться на жизнь?
Грэй нервно дергается, но не встает со стула.
Уйти из дома? Куда? Как? Конечно, он тоже ненавидит это поганое грязное место с щербатой посудой и немытым полом… но все же – это их дом…
- Ну? – брат хмурится. – Или хочешь и дальше слушать упреки этой пропитой стервы и ее причитания о бросившем ее алкаше?
Грэй, с трудом соображая, кивает.
«Они же наши родители. Какие есть. Почему он так говорит?..»
Еще толком не понимая, что делает, Грэй вскакивает и начинает собираться, пытаясь понять, надо ли взять учебники, в чем завтра в школу идти и кто его будет будить.
- Куда ты собрался?! – в комнату с криком врывается мать и застывает на пороге, увидев собранные сумки. – Сам хоть на тот свет проваливай, а младшего я погубить не позволю!
Грэй оборачивается, нерешительно сжимая в руке коробку с настольной игрой. Ему страшно от происходящего, и в то же время он хорошо понимает, что потерять брата он не хочет.
- Грэнзэ… – нерешительно тянет он, почему-то думая, что это просто очередной виток скандала и все сейчас как-то уляжется.
- Да? – брат вскидывает бровь, даже не обратив на него внимания. Он глядит прямо на их мать, демонстративно закуривая в комнате. – А на кой черт он тебе сдался? Орать не на кого станет? Или винить в своих бедах?
Они секунду смотрят друг другу в глаза. А Грэй смотрит на них.
Он только в этот миг понимает, что его старший брат давно вырос. Он выше матери и смотрит на нее сверху вниз. Глаза у них одинаковые – болотно-зеленые. Только у матери уже чуть поблекшие и плывущие от водки, горько-разочарованные, обиженные, а у брата – холодные, презрительно прищуренные, но в них тоже обида, как лед.
Грэй смотрит на них и не может понять, кто из них двоих сейчас больше имеет право обижаться на другого. Мать, за то, что брат хочет бросить ее, как бросил уже отец, или он, потому что она не любит его?..
- Отойди, – цедит Грэнзэ. – Он уходит со мной, потому что я не хочу встретить через пару-тройку лет пьяного укуренного малолетку в обносках, который выпрашивает мелочь на бухло и сигареты.
- Ты не можешь так поступить со мной, – мать вдруг оседает у двери, привалившись к ней спиной. – Не можешь забрать его… моего мальчика… сыночка родного…
- Сыночка? – Грэнзэ кривится и шагает прочь. – Надо же, как нежно. Знаешь, если он и сдохнет однажды, то хоть не в луже собственной блевотины. А у тебя больше не будет тех, кто вечно портит тебе жизнь и вынуждает думать о доме. Бывай.
И распахивает дверь.
Грэй кидает короткий взгляд на скорчившуюся в их опустевшей комнате мать и идет за братом.