Да, по сути дела, Уильям и Кэтрин были одни.
Их отношения, не лишенные трепетного возбуждения в предвкушении запретного, развивались на глазах Кавалера и даже с его благословения. Хотя они и не собрались доводить свои отношения до логического конца, все же это был любовный роман. Им было легче любить друг друга от того, что каждый из них не удовлетворился бы любовью к кому-то другому. И в самом деле, Кэтрин прожила в замужестве с Кавалером уже двадцать два года, но в сердечных делах оставалась несчастна. А Уильям, воспылав пылкой страстью к мальчику из своего круга, которого тщательно опекали и который не достиг даже половой зрелости, совсем не думал о возможных последствиях и не боялся, что кто-то может помешать их взаимной любви.
Полюбив друг друга, но будучи не в состоянии признаться в этом, они с готовностью вели общие разговоры о любви.
— Есть ли на свете что-то более жестокое и в то же время более нежное, чем любовь, — размышлял вслух Уильям. — Сердце настолько переполнено чувствами, что не может их выразить, а лишь мечтает и поет. Вам же знакомо это чувство, Кэтрин. Знаю, что знакомо. Если бы вы не знали, то не понимали бы так глубоко, что я переживаю, но вынужден скрывать от всех.
— Да, любовь — всегда жертва! — согласно восклицала Кэтрин, которая прекрасно знала, о чем идет речь. — Но тот, кто любит, находится в лучшем положении, нежели тот, кто позволяет себя любить.
— Нетерплю быть нелюбимым, — отвечал Уильям.
— Ах, — лишь томно вздохнула Кэтрин и припомнила свою долгую несчастливую жизнь, не имея права считать ее таковой, ибо все еще была признательна Кавалеру за то, что тот взял ее замуж. Думая о себе, как о невзрачной, некрасивой скромнице, убежденная, что мысли ее известны всем, — она испытывала глубокое уважение гадкого утенка по отношению к импозантному мужу, которого находила таким неотразимым из-за его длинного крючковатого носа, худых голенастых ног, решительных, не терпящих возражений высказываний и пристального строгого взгляда. Она любила весь его облик. Кэтрин все еще скучала по Кавалеру, если тот отсутствовал более суток, и испытывала робость, когда он входил в комнату и приближался к ней.
— Вы не осуждаете меня? — тихо спросил Уильям.
— Да вы уже сами осудили себя, дорогое дитя. Вам надлежит лишь идти по избранному пути, который наметили. Ваша непорочность, учтивость, утонченность вкусов, музыка, которую мы вместе играем, — все это говорит о том, что сердце ваше целомудренно.
Несмотря на значительную разницу в годах и во взглядах на жизнь, на извращенность натуры юноши, они открыто признавались друг другу в своих беспорочных чувствах.
Уильям не поддавался соблазнам страсти к прелюбодеянию. Кэтрин же возбуждала у юноши любовь к особам его же пола, но это отнюдь не ослабляло ее прирожденную склонность к осуждению порока. Что касается Кавалера, друга Уолпола и Грея[23], покровителя того самого лжеученого, который самозванно стал бароном д’Анкервиллем (он был редактором-составителем книг Кавалера о древних сосудах), то поведение Уильяма его вообще не возмутило. В ту пору мир коллекционеров и знатоков, в особенности антиквариата, уже отличался значительным числом гомосексуалистов. Кавалер гордился тем, что он свободен от привязанности к вульгарным извращениям, но считал, что эти выверты затрудняют его взаимоотношения со знатоками древностей, а иногда даже, увы, подвергают опасности.
Никогда не изгладится из памяти Кавалера ужасный конец великого Винкельмана[24] в дешевенькой гостинице в Триесте, где его зарезал молодой воришка-гомосексуалист, когда увидел сокровища, которые Винкельман отвозил назад в Рим. Уильям, берегись! Общайтесь с молодыми людьми только из своей среды!
Оба они непрактичны и не приспособлены к жизни, любят то, что им недоступно. И в то же время они — союзники. Она оказывает ему покровительство, он заставляет ее ощущать, что она желанна. Они нуждаются друг в друге в таком конгениальном альянсе. Как же приятно им обоим сознавать, что они любовники. Это значит, что она считает его потенциальным любовником женщины, а себя — все еще привлекательной и желанной для мужчин. Оба же поступали, как отчаянные смельчаки, отбросившие всякую предусмотрительность. Подобные отношения, которые, однако, редко доходят до постели, являются одной из классических форм гетеросексуальной платонической любви. Когда такая любовь достигает пика, могут произойти и отклонения. Тайный союз двоих предполагает, что оба участника испытывают возвышенные, восторженные чувства, а их взаимоотношения сложны и запутаны до крайности.
Голоса у них зазвучали звонче, в беседах чаще наступали многозначительные паузы. Когда их ладони соприкасались на клавишах пианино, она поворачивалась к нему и слегка наклоняла голову. Они улыбались друг другу, когда исполняли захватывающие дух, пронзительные произведения Скарлатти, Иоганна Шуберта или Гайдна. В такие минуты они не обращали внимания даже на спазмы вулкана. Их не могли отвлечь друг от друга никакие красоты природы.
Когда играла она, он мог не то чтобы ощущать, а даже видеть музыку. От ее ног, изящно нажимающих на педали инструмента, устремлялась вверх искра, пробегала по всему телу и соскакивала с кончиков пальцев. Она слегка наклонялась вперед, прядь ненапудренных волос падала ей на лоб, руки, чуть-чуть задержавшись, порхали над клавишами, будто стремясь обнять их все разом, сияющее лицо выражало наслаждение, с губ срывались еле различимые стон и напев.
Всякий любовник с ходу распознал бы страсть Кэтрин по ее игре на пианино (она брала сразу несколько октав, дабы энергичнее выразить свое наслаждение или удовольствие) и почувствовал бы себя сопричастным к любви женщины, лишь случайно увидев как она ведет себя с любимым молодым человеком: все эти ужимки, гримасы при нечаянном соприкосновении, охи да ахи, кивки, блаженные улыбки были весьма красноречивы. Уже потом, более отчетливо распознав Кэтрин как сексуальное существо, Уильям понял, что больше всего влекло его к ней, отпугивало и волновало. Она представлялась такой невинной, когда (он догадался) хотела показать, что значит для нее музыка и что эта музыка дала ей.
— Иногда я ощущаю, — говорила Кэтрин, — как музыка захлестывает меня всю и ввергает в забвение, когда я становлюсь совершенно безвольной и больше как бы не существую. Музыка столь глубоко проникает в меня, что лишь она одна и направляет мои помыслы и действия.
— О да, — соглашался Уильям, — я это тоже чувствую.
Они подошли вплотную к такому звучному аккорду, когда все вокруг кажется метафорой для их отношений. Во время поездки в Геркуланум они вдвоем в восхищении застыли перед руинами древних античных зданий.
— Их надо представить себе мысленно, Кэтрин, — рассказывал Уильям про фрески на вилле патриция Мистерии, где стояли колонны, ничего не поддерживающие, а воздвигнутые просто так, чтобы обозначить укромное местечко: свободные элементы здания, сооруженные лишь для контраста света и тени, для выражения пространства и изящества. — Ну так вот, я займусь их реставрацией, — решил Уильям.
Перед входом в пещеру кумской сивиллы[25] они одновременно почувствовали дыхание античного мира. В Аверунсе они стояли перед затхлыми водами, под которыми покоился затопленный кратер, который в древности считался входом в ад и где Вергилий[26] наблюдал, как Эней спускается в подземное царство.
— Помните ли, о чем предупреждала сивилла Энея? «Вход в подземное царство открыт для всех, — продекламировал Уильям свои высоким напряженным голосом, бросая на Кэтрин влюбленный взгляд, — но возвратиться живым оттуда простым смертным несуждено».
— Да, мое дорогое дитя, да. Поэтому-то и нельзя сидеть сложа руки.
— С Вергилием и я могу утверждать, что спуститься в ад можно без особых трудностей. Но вот назад вернуться… О Кэтрин! С вами, с вашей отзывчивой душой… Да разве это была бы для меня тяжелая задача, разве труд был бы непосилен…
Теперь, чтобы наслаждаться присутствием друг друга, им больше не надо было посещать местные развлекательные вечера. Во время премьеры оперы в театре Сан-Карло, в которой любовницу выручают из гарема злодея Муриша, тенор-кастрат заставил их пустить слезу.
— Это же самая плохая музыка и самый прекрасный голос, которые мне когда-либо доводилось слушать, — тихонько проговорил Уильям. — Вы заметили, как он затянуто пролепетал легато[27] в этом дуэте?
— Да, заметила, заметила, — шепнула она. — Никто больше не может спеть так прекрасно, как он.
Кэтрин снова обрела сладострастие и стала понимать прелесть городских пейзажей, и все благодаря Уильяму. До сих пор она не воспринимала их из-за распутства двора. Тупой праздности аристократии, дурацких предрассудков религии, беспредела преступности и ужасающей нищеты простого люда. С Уильямом же она смогла позволить себе замечать эротическую энергию, пульсирующую на улицах Неаполя. Поощряемая похотливыми взглядами юноши, она и сама с удовольствием рассматривала готовый ко всему чувственный рот и длинные черные ресницы молотобойца с обнаженной, без единого волоска, грудью. Впервые в своей жизни, когда она уже была слишком измотанной и довольно пожившей, чтобы поддаться соблазну, ее ошеломил вид прекрасного молодого человека.
А тут еще золотистый свет. И захватывающий дух пейзаж. Гранатовые деревья. И (Боже ты мой!) настоящие живые розы.
Под пластами истории все говорит о любви. Согласно местным преданиям, происхождение географических названий в Неаполитанском королевстве связано с несчастной любовью. В честь героев этих преданий и названы те места, где они жили и любили. Эти названия сохранились до наших дней и стали нарицательными.
Вот взять, к примеру, Везувий. Так звали когда-то одного молодого человека, который однажды увидел нимфу, прекрасную, словно драгоценный бриллиант, что он ни о чем другом и думать не мог, только она одна занимала его мысли. Распаляясь от любви, Везувий накалился до того, что стал выдыхать из себя горячий воздух. Наконец он не выдержал и кинулся нимфе навстречу. Но та, обжегшись страстью юноши, бросилась в море и превратилась в остров, который назвали Капри. Видя это, Везувий сошел от любви с ума. Он стал быстро расти и вскоре достиг размеров горы, а печальные вздохи его исторгали пламя. И теперь, не в силах сдвинуться с места и дотянуться до своей возлюбленной, он лишь исторгает огонь и заставляет Неаполь дрожать от страха. Как беспомощный город сожалеет, что несчастный юноша не может дотянуться до своей любимой! Капри лежит в водах моря, и вулкан раскаляется, пышет от страсти и извергает огонь…
Как же мы любим друг друга, могли бы они сказать. (Насколько глубоко проникает самолюбие под видом самозабвенной любви.) Ее тревожило все, но главное его выдержка: ведь ему ведомо, что у нее свое предназначение, свои взгляды на жизнь, а у него в голове опасные мысли. И все же Кэтрин была более предусмотрительна по сравнению с Уильямом, ибо ему предстояло следовать дальше (он молод, и к тому же мужчина), а ей оставаться на месте. Их любви, как не крути, должен наступить конец. От этого прежде всего потеряет она; молодой человек уедет и полюбит снова, физической либо платонической любовью, а у нее больше любви не будет — эта последняя.
Он уезжал в январе, убитый горем, даже плакал навзрыд. У нее же глаза оставались сухими, хотя в душе она переживала разлуку сильнее его. На прощание они обнялись.
— Я буду жить надеждой получить от вас письмо, — сказал он напоследок.
«После отъезда я утонул в грезах», — писал он ей в первом письме. Он рассказывал, как тоскует по ней, описывал примечательные ландшафты, которые напоминали ему… самого себя. Каждое новое местопребывание навевало на юношу воспоминания, он описывал свое состояние (и местные достопримечательности заодно), возникающие ассоциации. Писал он довольно небрежно (Кэтрин находила даже, что его почерк весьма затруднительно разобрать), бесцельно перескакивая с одной мысли на другую.
Где бы Уильям ни находился, он ощущал себя очевидцем событий. В Мессине он побывал вместе с Плинием Старшим. У входа в пещеру сивиллы стоял рядом с Вергилием. В других местах думал в одиночку непонятно о чем. Несуразная мешанина пустых исторических фактов и вымыслов, готовность воплотить любую реальность в пустопорожние мечты заметно ослабляли очарование, таящееся в его посланиях. Без всякого сомнения, такое происходило потому, что Кэтрин больше не была соавтором грез Уильяма, а всего-навсего читательницей его измышлений.
Она тщетно ожидала, что он напишет о ней хотя бы два слова: это показывало, что у нее был твердый характер. Она никогда не находила ничего необыкновенного и примечательного в том, что превосходно играла на клавесине (а это было так на самом деле). Однако не ждала многого от других, чтобы не разочаровываться в себе. От Уильяма же она вообще ничего не ждала. Она сама была… Уильямом, а он был ею.
Любить кого-то означает мириться с такими его (или ее) недостатками, какие себе нипочем не простишь. И если бы Кэтрин решила, что крайний индивидуализм Уильяма в ответной реакции на раздражения нуждается в защите, тогда она, по всей видимости, стала бы взывать к его молодости или же просто к мужской гордости.
— Словно пригрезилось, — так он порой говорил о чем-то только что увиденном. — Я грезил, будто оказался в прошлом. Я шел и шел и все время мечтал. Потом лежал целый час и созерцал гладь воды. А когда меня отвлекли от созерцания, очень рассердился.
Он подробно описывал каждую остановку в своем длительном путешествии. И везде находил предлог для затворнического житья и сладострастной дезориентации. Куда бы юноша ни направлял свои стопы, всегда наступал момент, когда он вопрошал: где это я нахожусь?
— Да, Кэтрин, Кэтрин, я совсем забыл. А где это вы?
Их интимные отношения теперь казались сновидением.
— Я обычно слушал ее музыку будто завороженный, — отозвался как-то Уильям много лет спустя об игре Кэтрин. — Ни один другой музыкант не вызвал во мне такого восторга, как она. Даже не представляете себе, насколько прекрасно она играла, — говорил он, вспоминая ее исполнение произведений разных композиторов. — Казалось, что она не просто играла, а сама сочиняла музыку, наполняя ее смыслом, и музыка лилась прозрачным, ничем не оскверненным потоком. Искусство и личность сливались в ней в единое целое. Она вращалась в самом центре неаполитанского двора, но оставалась ангельски чистой, морально неиспорченной.
Поскольку в те времена, восхваляя добродетели женщины, было принято называть ее ангелом или святой, Уильям старался, чтобы его слова воспринимались не просто как обычное почитание, а проявление глубоких искренних чувств.
«Нужно знать, что из себя представлял в то время неаполитанский королевский двор, чтобы по достоинству оценить значение моих слов, — вспоминал впоследствии Уильям. — Никогда прежде не доводилось мне встречать столь божественно мыслящего небесного создания».
Совершая короткое путешествие по северу Италии, во время которого он сделал бесполезную остановку в Венеции (лишь повздыхал по тому мальчику, а встретиться с ним так и не довелось), Уильям все время продолжал писать Кэтрин, делясь с ней своими безумными фантастическими мыслями, которые мог доверить лишь ей одной. И заявляя о том, что, обладай он достаточной силой духа («меня совершенно не интересует, знают ли другие о моих фантазиях или нет»), изменил бы свое твердое намерение вернуться в Англию, а вместо этого сразу бы приехал обратно в Неаполь. Ничто не смогло бы сделать его более счастливым, лишь бы провести еще несколько месяцев в компании Кэтрин, встретить вместе с ней весну, читать ей книги под любимой скалой на мысу Позиллипо и слушать, как она играет.
В письме, отправленном из Швейцарии, он пишет о музыке, которую сам сочинил: «Читали ли вы когда-нибудь о гномах, прячущихся в глубоких ущельях среди огромных гор? Странные, необычные звуки издает сейчас мой клавесин, и это та самая музыка, под которую в моем воображении танцуют эльфы и гномы — живо и энергично. Всего лишь несколько смертных и мы, любезная Кэтрин, в их числе, можем расслышать слова, что шепчут в темное время окрестные скалы».