Вот еще одна выдержка из его письма: «Как же мне жаль, любезная Кэтрин, что приходится отказаться от надежд провести весну в Портичи и поехать погулять в дикие заросли Калабрии вместе с вами. Я буду все время молиться и просить Господа Бога, чтобы вернуться к вам и слушать вас часами, беспрерывно. Больше всего меня волнует то, что мы снова не увидимся в течение длительного времени. Я не смею надеяться встретить когда-нибудь другого человека, столь глубоко и верно понимающего меня. Не замедлите дать мне знать в любое время, если станете сожалеть о благодарном и любящем вас…»
Пересекая Альпы, Уильям сообщал, что воздух там чище и прозрачнее, чем в любом другом месте, где ему приходилось вдыхать его. Он подробно описывал долгий путь, когда ему довелось пересечь множество долин, окаймленных скалами и наполненных ароматом цветущих пахучих трав, а также рассказывал о своих мысленных путешествиях, где он был вынужден прыгать с камня на камень и возводить замки в стиле Пиранези на вершинах неприступных гор.
И еще он писал, что никогда не перестанет думать о ней. «Только вы одна можете представить, какие мудреные мысли обуревали меня ясным морозным вечером, когда на небе четко виднелась каждая звездочка, — говорилось в его письме. — Жаль, что вы не слышали, что нашептывал мне ветер. А я слышал о странностях во Вселенной, и в ушах у меня звенели голоса, раздающиеся в эфире. Какой же сонм различных голосов доносил до меня холодный ветер, дующий на эти громадные фантастические горы. Я все время думаю о вас, которая находится сейчас там, где всегда лето».
В Неаполе в ту пору зима выдалась необычайно холодной. Здоровье Кэтрин стало резко ухудшаться. Ее домашний врач, пожилой доктор Скотт, поселившийся в Неаполе много лет назад морщинистый человек с высохшей кожей (глядя на него, она каждый раз вспоминала гладкие щеки Уильяма), бросил свои дела и почти все дни проводил в посольском дворце, чтобы наблюдать за больной.
— Неужели я настолько больна, что вы примчались сюда издалека? — спросила она.
— Ну какое там издалека? Всего каких-то пятнадцать километров. А еще я без ума от дальних прогулок, — ответил он, улыбаясь.
И все же излишняя деликатность и озабоченность, которые она поймала в его взгляде, обеспокоили Кэтрин. «А теперь я в Париже, — писал в очередном письме Уильям. — Мое очаровательное затворничество заканчивается. Меня ожидает Англия. Но, дорогая Кэтрин, боюсь, что никогда не стану пригоден для чего-нибудь толкового в этом мире, а обречен лишь сочинять странную музыку, строить воздушные замки, разбивать волшебные сады, собирать картины старых японских мастеров и совершать мысленные путешествия в Китай или на Луну».
А в Неаполе в это время, впервые за тридцать лет, выпал снег.
От Неаполя до Англии — путь неблизкий, но еще дальше от него лежит Индия, родина Джека. Кавалер с болью в сердце заметил, что его обезьянка больна. Джек больше не ходил гоголем, важничая, а еле-еле тащился от стола к креслу, от бюста к вазе. Когда Кавалер звал его, он медленно, с трудом поднимал голову. Из его впалой грудки вырывались булькающие хрипы. Кавалер подумал, а не слишком ли холодновато в хранилище. Он хотел распорядиться, чтобы Валерио перенес спальный ящик макаки на верхних этаж, но забыл. Ему было жаль своего маленького шута, но делать нечего, пришлось начать мало-помалу вытеснять обезьянку из своего сердца. Здесь сыграла далеко не последнюю роль не простая человеческая забывчивость, а нечто более важное.
Случилось так, что королю приспичило затеять охоту на кабанов. Кавалеру пришлось перевозить почти всех своих домочадцев (а это Кэтрин с нужными ей музыкальными инструментами и избранными книгами, а также несколько сокращенный штат обслуги — всего тридцать четыре человека) в охотничий дом в Казерте, где обычно дуют еще более холодные пронзительные ветры. Чтобы Джек не замерз окончательно, его оставили в городском дворце под присмотром молодого Гаетано, которому строго-настрого наказали не спускать с обезьянки глаз. И вот король пригласил Кавалера поохотиться с недельку-другую в предгорьях Апеннин. «Да ладно, я уже привыкла к его отлучкам, — сказала Кэтрин доктору Друммонду, который приезжал через день проведать ее и осмотреть. — Не нужно, чтобы мой муж беспокоился еще и обо мне».
Ей не хотелось, чтобы он беспокоился и о бедном Джеке. Как же подготовить его к неизбежному? Она с опаской думала об этом. И вот пришло известие, что в воскресенье утром Джек не проснулся. Кавалер, услышав горестную весть, отвернулся и долго молчал. Потом расстегнул свою охотничью куртку и обратился к гонцу: «А что, земля все еще мерзлая?» — спросил он. «Да нет, оттаяла», — последовал ответ. Тогда Кавалер тяжело вздохнул и отдал распоряжение похоронить обезьянку в саду.
Кэтрин стало немного полегче, когда она увидела, что муж не слишком уж расстроился, но сама вдруг опечалилась из-за смерти маленького заморского существа, которое так ревностно служило Кавалеру. Ей вспомнилось, как обезьянке нравилось сидеть сгорбившись, словно скрипичный ключ, свернув калачиком волосатый хвост.
Следующее письмо от Уильяма пришло уже из Англии. Молодой человек сообщил, что пишет новую книгу и уже почти заканчивает ее. В этой книге он подробно рассказывает о своих путешествиях, о фантастических мыслях и воображаемых встречах с духами тех мест, где ему приходилось останавливаться. Вместе с тем Уильям поспешил заверить, что, хотя все это и будет написано как бы с точки зрения Кэтрин, тем не менее волноваться ей не стоит, ибо ее имя нигде упомянуто не будет. Он возьмет на себя полную ответственность за все идеи и соображения, которые они породили сообща, и защитит ее от пересудов, злобы и зависти общества. Никто не сможет сказать про нее дурного слова или даже догадаться о ее причастности к книге. Ее роль в его жизни навечно останется тайной, святым таинством. Они оба предстанут перед обществом только в его лице.
Так уж и в его?!
Кэтрин почувствовала себя раздавленной. Может, все же что-то такое хоть в малюсенькой мере и выдает их совместное путешествие в этой книге?
Потом он написал, что отпечатал пятьсот экземпляров книги, а в следующем письме сообщил, что передумал делать тираж в пятьсот экземпляров, оставил всего пятьдесят, а остальные велел уничтожить. Ее он защитил, а себя нет. Если книга попадет в недобрые руки, ее могут неверно истолковать. Поэтому ему не хотелось бы выставлять себя на посмешище. «Но тем не менее книга целиком посвящена вам, любезная Кэтрин», — писал он напоследок.
Она не желала признаться даже самой себе, что Уильям бросил ее, но признаться все же пришлось.
Он писал ей, что сейчас перечитывает свою… нет, нет их… любимую книгу. «Кэтрин, дорогая Кэтрин, помните ли вы то место в начале „Вертера“ после слов героя: „Быть непонятым — наша доля“, где он рассказывает другу о своей юности? Ну разумеется, вы хорошо помните. Но я все равно не могу устоять, чтобы не процитировать этот отрывок, поскольку он весьма точно и образно отражает мои переживания. Итак, слушайте:
„Я мог бы сказать: „Глупец! Ты стремишься к тому, чего не сыщешь на земле!“ Но ведь у меня была же она, ведь чувствовал я, какое у нее сердце, какая большая душа; с ней я и сам казался себе больше, чем был, потому что был всем тем, чем мог быть. Боже правый! Все силы моей души были в действии, и перед ней, перед моей подругой, полностью раскрывал я чудесную способность своего сердца приобщаться к природе. Наши встречи порождали непрерывный обмен тончайшими ощущениями, острейшими мыслями, да такими, что любые их оттенки, любые шутки носили печать гениальности. А теперь! Увы, она была старше меня годами и раньше сошла в могилу. Никогда мне не забыть ее, не забыть ее светлого ума и ангельского всепрощения!“[28]»
«Ах, — подумала Кэтрин, — да он же убивает меня наповал!»
Но эта мысль, вопреки ожиданиям, почему-то сильно не потрясла ее.
Вернулся с охоты Кавалер, разрумянившийся, возбужденный. На следующее утро, во время завтрака, взглянув на бледное вытянувшееся лицо Кэтрин — какой же измотанной она выглядела, а он чувствовал себя бодрым и энергичным, как всегда, — Кавалер весь зарделся от напряжения и острых впечатлений, от пронзительного ветра, криков, резкого запаха крови убитых зверей и лошадиного пота, которыми пропитался, пока скакал верхом. И жена стала ему неприятна из-за ее возраста и хрупкой ранимости, из-за того, что всегда сидела дома. Потому, что она печалилась сейчас — он прекрасно знал причину. А также потому (о ревность!), что не мог сдержаться и не стать жестоким.
— Позвольте мне, моя дорогая, напомнить, что мы оба в глубоком трауре.
Она промолчала.
— Вы потеряли моего молодого племянника, я же — Джека.
Пришло еще одно письмо от Уильяма. В нем он выражал недоумение по поводу того, что Кэтрин не ответила на его предпоследнее и последнее письма. «Не покидай меня, ангел мой!» По правде говоря, она уже приготовилась «снять» траур. Уильям стал казаться таким далеким. «Неужели из-за всего этого я переживала? Да еще столь глубоко?»
Как постепенно затихает звук, и вот уже его совсем не слышно, так и возвышенные чувства мало-помалу ослабевают и со временем незаметно исчезают. Становилось все труднее и труднее вспоминать, что она испытывала и чувствовала, когда Уильям находился здесь. В те дни глубина ее чувств была подобна… подобна… Теперь она даже могла спокойно назвать это слово — подобна сновидению.
7
СИМПТОМЫ. Сильно затрудненное дыхание, тупые боли в области сердца. Потеря аппетита. Жалобы на боли в кишечнике, левом и правом боку, в груди. Периодическая сильная рвота, выворачивающая желудок. Ощущение слабости в правой руке. Большинство этих симптомов проявляется время от времени. Головные боли. Слабость и сонливость. Каждое утро на подушке остаются седые волоски. (Женские слабости — характерные. Мужчина болеет, женщина благородного происхождения угасает.) Потеря самоуважения. Беспокойство, что ее состояние вызывает у мужа озабоченность. Отвращение к пустословию других женщин. Мысли о небесах. Похоже, возникает безразличие ко всему.
ДИАГНОЗЫ. Доктор Друммонд заподозрил упадок сил. Или, может, полное истощение жизненных сил. Ей исполнилось всего-навсего сорок четыре, но болеет она уже десятилетия.
МОЛИТВЫ. Воздавать хвалу Господу за все его благодеяния. Смиренно молить о прощении за все прошлые прегрешения и о снисхождении к нечестивому безбожнику-мужу. Больше думать о небесах, где вылечат все хвори. Боже всемилостевый и справедливый.
ПИСЬМА. Друзьям и родственникам, возвращающимся домой, не показывать удрученности и уныния. «Боюсь, что больше никогда не увижу вас». В письме к мужу, написанном в феврале, когда охотничьи оргии были в самом разгаре, и Кавалеру приходилось частенько уезжать из дома, просматривается мучительное самоуничижение: «Как нудно тянутся часы, которые мне доводится проводить в отсутствие любимого моему сердцу и как тягостно мне без него. Вот стул, на котором он любит сидеть, а теперь он стоит пустой, и сердце мое наполняется болью, а бедные глаза застилают слезы. Прошедшие годы, когда мы были женаты, ничуть не ослабили мою любовь, а наоборот, возвысили ее до такой степени и столь разбередили мои раны, что ничего не могу с этим поделать. Какие силы я только не прилагала, чтобы обуздать свои чувства, но совладать тем не менее не смогла. Как я ни убеждала себя, да все без толку. Никому не позволено познать ничтожную тревогу неразделенной любви, кроме тех, кто на самом деле испытал это чувство. Когда он представляет все в ином свете, когда его нет, какой же одинокой и отчужденной ощущаю я себя. Я ищу утешение в общении, а обретаю там еще большую тревогу. Увы, единственное мое наслаждение, единственное утешение — все замыкается на нем».
МУЗЫКА. Не верно, что в его отсутствие музыка была ей безразлична. Но мелодия, исполняемая на клавесине, всегда в таких случаях носила грустный оттенок. Музыка возвышала чувства, но никогда не прогоняла их прочь.
СТРАСТНОЕ УВЛЕЧЕНИЕ. С отъездом Уильяма она стала более ранима, чем когда-либо раньше. Но подобная страсть в замужестве обычно неестественна. В таком случае всегда нужно стремиться обуздать страсть, отвлечь себя чем-то.
Она принялась осматривать новые места в мертвых городах, ходить на музыкальные вечера во дворце австрийского посла и наносить визиты одной сицилианской аристократке из знатного рода, которая, отправив на тот свет десять, нет, одиннадцать человек с помощью кинжала или яда, в конце концов была осуждена всеми своими сородичами и в качестве наказания заточена в роскошные апартаменты в монастыре под Неаполем. «Ей было примерно двадцать три, — рассказывала Кэтрин своему супругу. — Она приняла меня, сидя в постели и опираясь на атласные подушки, предложила отведать макарон и всякие прохладительные напитки, разговаривала вежливо и весьма оживленно. Невозможно было представить, что кто-то с такими элегантными манерами, как у нее, способен на подобные злодейства. У этой женщины застенчивое, даже доброе выражение лица», — с удивлением отмечала Кэтрин.
Этот факт не удивил бы даже самого тупоумного туземца страны, где она жила, поскольку любой местный крестьянин знал, что бракованные товары нередко продаются под видом доброкачественных. Но Кэтрин была пришелицей с Севера, воспитанная в ласке и неге, она не принадлежала ни к крестьянскому, ни к аристократическому сословию, истово верила в Бога и, будучи протестанткой, считала, что внешность должна соответствовать внутреннему содержанию. «Она совсем не похожа на убийцу», — мягко говорила Кэтрин.
Пришла весна, наступил теплый благоухающий апрель. Большую часть дня она лежала в постели. В своих письмах Уильям по-прежнему восторженно писал о будущем, но его послания не радовали Кэтрин. Она знала, что для нее будущего нет. Она могла лишь вспоминать прошлое и любить его.
Кавалер больше недели находился в археологической экспедиции в Апулии. Кэтрин, не в состоянии подняться с постели, с каждым часом чувствовала себя все хуже и хуже. В душную апрельскую ночь, когда приступ астмы был просто невыносимым и пришла мысль, что уже начинается агония, она, пытаясь отвлечься от мрачных предчувствий, решила написать мужу письмо.
Раньше Кэтрин никогда ничего не боялась, а теперь вдруг испугалась. Долгий и мучительный путь к смерти назойливо вызывал кошмарную мысль, что ее могут похоронить заживо. Кто знает, может, она избавится от этого наваждения, если напишет письмо Кавалеру с просьбой не закрывать крышку гроба в течение трех дней после смерти. Но, чтобы попросить об этом, ей прежде нужно признаться в своих опасениях, что через несколько дней, даже через несколько часов не сможет писать ему. Затем сообщить, что не способна выразить должным образом свою любовь и нежность, которые испытывает к нему, и что только он, он один, был для нее источником радости и всех земных наслаждений. Одно лишь его слово, прозаическое слово, спасет ее от всех этих сумасбродных, земных чувств, испытываемых к Кавалеру, подведет к мысли о еще более величайших райских блаженствах и позволит надеяться, что наступит день, когда и он окажется убежденным приверженцем христианской веры и прилежным прихожанином.
Вообще-то, Кэтрин не думала, что ее муж станет когда-нибудь верующим (он им так и не стал). Ее странное желание обратить мужа в христианскую веру возникло из привычки разговаривать в возвышенной, напыщенной манере. Ей хотелось, чтобы он понял и согласился с реалиями такого подхода, дабы они общались в подобной форме и в конечном счете поверяли друг другу истинно сокровенные чувства.
Однако он, разумеется, никогда не сможет оценить вознаграждение, полученное от высокопарной речи. Поскольку все глубоко упрятанные и сдерживаемые чувства, которые… Тут Кэтрин начала задыхаться, хватать воздух и мучительно вспоминать, что еще хотела написать в этом письме, искреннем прощальном письме. Помимо уверений в любви, помимо того, что просит забыть и простить все ее прегрешения, сама прощает мужа за то, что он оставляет ее одну на длительное время, кроме того, благословляет его и просит поминать ее добрым словом… Все это она помнит, а вот какая же еще была просьба? Ах, да: «Пожалуйста, не заколачивайте гроб, когда я умру и меня положат в него, до тех пор, пока не возникнет острая необходимость». Она напоминала мужу, чтобы он в своем последнем завещании выполнил то, что обещал и распорядился похоронить его рядом с ней в церкви Слебеха, когда Господь соизволит призвать Кавалера к себе.