— Да нет же, дорогуша. Это другое жестокое существо, — мягко поправил жену Кавалер. — Но я ничуть не удивлюсь, если в этих залах мы наткнемся на вашего египетского сфинкса или еще на какого-нибудь похожего монстра, затаившегося среди каменных компаньонов князя. Не поискать ли нам его?
— И мы сами загадаем загадку! — воскликнула супруга Кавалера.
Они прошли в следующий зал для приемов, похожий на остальные, где было еще больше таких же уродливых существ. Позади вышагивал дворецкий, не осмеливавшийся нарушить оживленное веселье гостей и помешать им осмотреть помещения и скульптуры.
Человеческий ум всегда занимал разные фантастические биологические мезальянсы и живые существа, тела у которых вовсе не походили на нормальные. Художники под любым удобным предлогом любили рисовать таких вымышленных тварей. Их показывали в цирках и на ярмарочных балаганах: разных уродов, странных сиамских близнецов, чудных животных с явными отклонениями в развитии. Кавалер, может, и не был знаком с картинами Босха и Брейгеля о муках святого Антония[62], но ему доводилось видеть кое-какие малопривлекательные рисунки и картинки подобных анатомических уродов, собранных из частей разных биологических существ и называемых демонами, чертями или монстрами. Но если бы в жилище князя оказались лишь эти фантастические скульптуры, то оно не выглядело бы таким уж оригинальным. Гораздо сильнее поражало изобилие странных, угрожающих, нет, скорее, причудливых архитектурных сооружений.
Колонны и пирамиды, штук сорок по меньшей мере, напоминали по виду разнообразную фарфоровую и фаянсовую посуду. У одной колонны цоколь был изготовлен в форме ночного горшка, капитель окружала гирлянда из маленьких цветочных горшочков, а от цоколя до капители стержень колонны составляли поставленные друг на друга чайники, постепенно уменьшающиеся в размерах. На многоярусных люстрах, как сережки, висели подвески в виде донышек, горловин и ручек разбитых винных кувшинов, бутылок и барометров. Сильно изогнутые и перекошенные подсвечники высотой с метр были кое-как слеплены из черепков и осколков чашек, блюдец, кувшинов, мисок, чайников. Внимательно приглядевшись к одному из подсвечников, Кавалер с удивлением обнаружил, что среди черепков неказистой скромной посуды имелись и крупные осколки великолепных фарфоровых изделий. Изнутри каждой вазы (их здесь было немало) высовывалась фигурка какого-нибудь диковинного мутанта или безобразной улитки.
Наконец, когда гротеск в восприятии сменился сарказмом, Кавалер почувствовал легкое недомогание и тошноту. К ощущению от увиденных аллегорических фигур он приготовился заранее. Но к тому, чтобы признать князя в качестве своеобразного коллекционера, готов не был. Этот сумасбродный князь не собирал и не покупал предметы для своей необычной коллекции, а заказывал их по собственным эскизам, претворяя в жизнь необузданные фантазии. Подбирать кусочки и осколки дорогого фарфора и соединять их с черепками дешевой кухонной посуды — не похоже ли это занятие на показушный демократизм многих коллекций аристократов, таких, как, например, герцогиня Портлендская, которая выставляла на всеобщее обозрение изящную живопись вперемежку с веточками кораллов и морскими раковинами. Как и любой коллекционер, князь окружил себя такими предметами, на которые люди, придя к нему в гости, больше всего обращали внимание, изумляясь и дивясь. Эти вещи выделяли князя и наглядно демонстрировали пристрастия и взгляды на жизнь их владельца. Но экспонаты не говорили того, что Кавалер, как все великие коллекционеры, хотел бы услышать от своих коллекций: любуйтесь на всю эту красоту и любопытные вещи, существующие в нашем мире. Вместо этого они извещали: мир сошел с ума. Если держаться от этого мира подальше, то заурядная жизнь станет нелепой. Одно может превратиться в нечто другое, что-то может стать опасным, а иное даже рухнуть, сломаться и уступить дорогу чему-то иному. А обыкновенный, обыденный предмет может возникнуть из… чего угодно. Любая форма способна деформироваться. Разочарование порождает простые и понятные цели.
Сколько же таких чудовищ и уродов скопилось под крышей виллы! По мере того как наша тройка переходила в сопровождении дворецкого из зала в зал, из комнаты в комнату, реакция на увиденное под эмоциональной нагрузкой и огромным количеством так и лезущих в глаза предметов постепенно стала притупляться. Как и любой одержимый коллекционер, князь не мог довольствоваться тем, что имел, ему все время хотелось расширять коллекции. Помещения переполнялись, численность накапливаемых предметов и вещей постоянно росла. И князь придумал способ, как умножать дальше коллекции.
Они вошли в огромный зал, каких на вилле насчитывалось немало, этот отличался тем, что потолок, стены, двери, даже дверные петли и засовы были покрыты зеркалами — целыми и осколками.
— А где же монстры, — поинтересовалась Кавалерша. — Что-то их не видно здесь?
Кавалер объяснил, что кое-какие наиболее жуткие творения, порожденные безумной фантазией князя, после его смерти были вынесены из здания и уничтожены по распоряжению брата, нынешнего главы семейства, которому претила дурная слава виллы.
Слуги принесли чай и поставили чайные приборы на большущий буфет с панелями из выпиленных кусочков антикварных позолоченных рамок с инкрустацией. Когда гости появились в этом зале, дворецкий в черной ливрее сразу как-то оживился.
— О-о, вы бы видели виллу в те дни, когда мой хозяин был еще жив, — начал он. — Подсвечники и люстры горели вовсю, в зале полным-полно друзей их светлости, они танцуют и забавляются.
— А разве князь задавал балы? — резко спросил Кавалер. — Удивлен услышать такое. Я почему-то склонен думать, что человек с таким вкусом и характером скорее предпочел бы жить затворником.
— Верно, ваше превосходительство, — ответил дворецкий. — Мой хозяин любил сидеть на вилле в одиночестве. Но его жена не могла обходиться без шумной, многочисленной компании.
— Его жена? — удивилась Кавалерша. — Так он, выходит, был еще и женат?
— А были ли у них дети? — поинтересовался герой, сильно удивившись, в свою очередь, так как искренне считал, что если беременную женщину окружают такие уроды и чудовища, то и родит она непременно монстра.
— Мой хозяин не нуждался ни в чем таком, что приносит человеку счастье, он и без того все имел, — уклончиво заметил дворецкий.
«Что-то с трудом верится», — подумал Кавалер и принялся осматривать комнату.
— Позвольте мне, ваше превосходительство, — предупредил слуга, — покорнейше просить не садиться…
— Что значит «не садиться»?
— Не садиться вон туда, — показал дворецкий.
— A-а, понятно. Вряд ли кто соблазнится и отважится сесть на стулья с ножками разной длины.
— И на те тоже? — поинтересовался герой, указав рукой на сдвинутые спинками друг к другу нормальные с виду стулья.
— И вон на те тоже, — серьезным тоном предупредил дворецкий, показав на три красиво изукрашенных стула.
— А почему нельзя? — громко спросила супруга Кавалера и заговорщицки посмотрела на мужа.
— Да если ваша милость только прикоснется к любому из этих стульев…
Кавалерша подошла к стулу.
— Осторожнее, миледи!
Не утерпев, она быстро провела пальцами, унизанными кольцами, по вельветовой обивке сиденья и тут же со смехом отдернула руку.
— Что такое? — всполошился герой.
— А там под обивкой острый шип.
— Может, нам лучше отказаться от чая и выйти в парк прогуляться? — предложил Кавалер. — Какой великолепный денек!
— И мой хозяин тоже пожелал бы выйти, — угрюмо заметил дворецкий.
Кавалеру не понравился тон, которым говорил слуга. С самого начала, когда они только приехали в имение, он показался ему немного нагловатым и дерзким. Поэтому, отвернувшись к окну с суровым, осуждающим видом, Кавалер жестом дал понять, что тот может быть свободен. Потом обернулся (это был один из тех редких случаев, когда ему доводилось смотреть с близкого расстояния прямо в лицо слуге) и только тут заметил, что у дворецкого разноцветные глаза: один — тусклый и голубой, а другой — блестя шин и коричневый, словом, как раз в унисон тем гибридам и уродам, которых «вывел» покойный князь.
Супруга Кавалера, привыкшая за эти годы с женской принципиальностью и заботой угадывать малейшую перемену в настроении мужа, вмиг узрела, что заметил Кавалер. Как только дворецкий поклонился с важным видом и попятился к дверям, она что-то шепнула на ухо герою. Тот улыбнулся и, подождав, пока слуга выйдет из комнаты, сказал, дескать, был бы рад иметь один глаз коричневый, а другой голубой, лишь бы видеть ими обоими. Кавалерша тут же воскликнула, какой бы он тогда был симпатяга с разноцветными глазами.
— Ну что ж, пойдемте в парк, — напомнил Кавалер.
— Извините меня, если я ненадолго оставлю вас, — сказал герой, выглядевший в тот момент немного утомленным. Теперь он частенько уставал. Похоже было, даже с усилием надевал повязку на поврежденный глаз, чтобы уберечь его от палящих ослепительных лучей яркого сицилийского солнца.
— Останьтесь, пожалуйста, с нашим другом, — попросил Кавалер супругу. — Я полюбуюсь видами в одиночку.
Однако прежде чем оставить их одних, он не устоял и еще разок оглядел помещение, дабы убедиться, что самобытность комнаты, в которой они находились, им понравится. Посмотрев на искривленное зеркало на потолке, он объяснил, что большое число зеркал, по его мнению, — это самый последний из замыслов покойного князя.
— Я тогда как-то подумал… — начал было Кавалер и остановился, с огорчением вспомнив зеркальную стену в своей домашней обсерватории в Неаполе и великолепную перспективу, открывающуюся из окна, — заметил, как по-умному все тут устроено, — продолжал он, подавив в себе боль воспоминаний. — Берутся большие зеркала и разрезаются на множество мелких, причем все они должны быть разных размеров. Затем эти зеркальца искусно соединяются под определенным углом. В результате создается удивительный эффект: когда внизу только трое, то в отражении на потолке — уже триста.
Кавалерша и герой слушали внимательно и с уважением. Их искренне интересовало то, о чем говорил Кавалер. Хотя одновременно они следили и за ходом мысли рассказчика и друг за другом. Комната с зеркалами страшно соблазняет. Даже больше, чем комната, сплошь обклеенная разбитыми зеркалами, словно многогранный глаз мухи, в которой они видят себя многократно умноженными и обезображенными — но такое уродство вызывает один лишь смех.
А когда Кавалер направился осматривать другие помещения, а потом вышел в парк и они почувствовали, что остались одни (словно дети в комнате смеха, когда оттуда уходит строгий отец), располневшая леди и маленький однорукий мужчина сначала молча замерли, стараясь глядеть только в зеркала. Но вот на них нахлынула волна счастья, которое, казалось, не знает границ, бьющее через край блаженство, и они, измученные неутолимым желанием и избытком чувств, повернулись друг к другу и слились в исступленном поцелуе, а их объятия разбились на множество кусочков и многократно отразились в зеркалах на высоком потолке.
В обстановке, потребовавшей уединения, отказа от обыденной сентиментальности, где любовь признает только конкретные объекты, двое давно любящих людей дали простор своим естественным и сильнейшим чувствам, от которых возврата назад уже не бывает.
Что касается Кавалера, то его ждали другие откровения. Он отсутствовал почти час, время вполне достаточное, чтобы супруга с героем досыта насладились выпущенными на волю чувствами и, ощутив неловкость от их силы, пошли на поиски Кавалера и нашли того в парке. Он сидел на мраморной скамье, повернувшись спиной к багрово-красным розам и малиновым вьюнам, густо облепившим невысокую стенку, окруженную несколькими монстрами. Кавалер поведал о странном приглушенном звуке, исходящем изнутри весьма интересной фигуры, которую он увидел по пути в парк: Атласа[63], согнувшегося под тяжестью пустой винной бочки, стоящей на его мускулистой спине. Влюбленных, естественно, волновал вопрос: не означает ли хмурый вид Кавалера, что он догадался о произошедшем между ними, но Кавалер все это время даже и не вспомнил о них.
Когда он спускался по огромной лестнице с двумя маршами, направляясь в парк позади виллы, то еще думал о жене и адмирале, но, увидев затем весьма нечто любопытное, сразу же забыл обо всем на свете, не то что о них двоих.
Это была маленькая часовня. Едва он ступил внутрь, где было довольно темно, как услышал высоко вверху какое-то шевеление и тут же замер, остановившись. Что это? Может, летучая мышь? Брр — он терпеть не мог этих омерзительных тварей. Тут до него дошло, что это нечто гораздо крупнее мыши, к тому же не порхает, а просто раскачивается. Под позолоченным потолком висело что-то непонятное и шевелилось от дуновения свежего потока воздуха, проникшего сюда, когда он открыл дверь. Теперь Кавалер смог разглядеть, что это такое. Это было чучело человека, стоящего в молитве на коленях, хотя стоять-то было особенно не на чем. Когда глаза у Кавалера совсем привыкли к темноте, он рассмотрел, что чучело свободно раскачивается на длинной цепи, прикрепленной к короне на его голове. Другой конец цепи висел на крюке, ввинченном в пупок Иисуса Христа, распятого на приделанном к потолку кресте. И распятый Христос, и раскачивающаяся молящаяся фигура были раскрашены в немыслимо пестрые цвета.
Такое богохульство ничуть не задело нашего стойкого атеиста. Тем не менее беспокойство возникло, но совсем по другому поводу: ему вдруг стало жутко при виде раскачивающегося подвешенного человека и выражения беспокойного страха на его лице. Скопление гротесковых фигур и предметов вовсе не означало, что князь был сумасшедшим. Скорее всего, он чего-то боялся.
«И все же он был смелее меня», — подумал Кавалер, выбираясь из часовни, чтобы разыскать жену и их общего друга. Ему стало ясно, что князь находился в последней стадии состояния коллекционирования, когда на смену стремлению к накопительству приходит неуправляемое желание подшучивать. У князя были все основания бояться, и поэтому он пытался насмехаться над своими страхами. Принижая и высмеивая коллекционные предметы, князь тем самым принижал самого себя, плыл по воле волн, безвольно снижаясь на дно собственных чувств, а раз уж опустился довольно глубоко, то, само собой разумеется, приплыл в конце концов прямехонько в ад.
Наконец-то из письма Чарлза кавалеру стало известно о гибели его драгоценных ваз на борту «Кэлосеса», затонувшего 10 декабря. Стало быть, когда сам он еще находился в том жутком и рискованном плавании, все вазы уже покоились под толщей воды. Если бы удалось спасти хотя бы несколько ящиков! Он узнал, что морякам все же удалось погрузить в шлюпку один ящик. Они думали, что там лежат сокровища, но, когда ящик вскрыли, в нем оказался заспиртованный труп одного английского адмирала, которого везли на родину для похорон. «Черт бы побрал этот труп», — написал Кавалер Чарлзу.
Гибель коллекционных раритетов огорчила его даже больше, нежели смерть любимого человека. Как ни тяжело свыкаться с этой мыслью, но люди все же смертны. Живет ли человек скучной, размеренной жизнью, подобно Кавалеру, или же намеренно ищет героической смерти в бою, как его знаменитый друг, все равно и у того и у другого конец неизбежен. Но довольно прочные античные коллекционные предметы, вроде великолепных антикварных ваз Кавалера, и особенно то, что изготовлено много веков назад, должно быть бессмертным. Мы и привязываемся к ним, и коллекционируем раритеты отчасти потому, что верим в их вечность и думаем, что они все же не исчезнут в один злосчастный день с лица земли. Но если, даже по небрежности коллекционный предмет гибнет и наша вера в его бессмертие разрушается, все становится бессмысленным. Случайность мало чем утешает. Но скорбеть по этому поводу тем не менее не стоит, ибо скорбь размывает горе, а значит, и ослабляет его.
Первая наша реакция на весть о том, что все дорогое и ценное пропало или уничтожено, — это неверие. Чтобы начать скорбеть, надо покончить с мыслью о том, что этого не могло или не должно было произойти. Еще важнее — быть свидетелем катастрофы. Скорбно наблюдая, как таяла Кэтрин, присутствуя при ее последнем вздохе, Кавалер видел своими глазами, что его несчастная жена умерла, и, простившись с ней навсегда, перестал скорбеть. Если бы сокровища сгорели в огне в его собственном доме, если бы их поглотила лава, льющийся поток которой он не раз видел, в таком случае Кавалер знал бы, как следует скорбеть по поводу исчезнувших любимых предметов; тогда скорбь, сделав свое дело, прошла бы, не успев нанести его душе незаживающую рану от непоправимой, несправедливой утраты.