Все случаи, произошедшие не на наших глазах, мы принимаем на веру, на слово. Но Кавалер слову не очень-то доверял. Поверить в то, что сокровища безвозвратно уничтожены стихией уже несколько месяцев назад, да еще в такой дали, было для него равносильно тому, чтобы поверить в смерть любимого человека, случившуюся так же далеко и так же давно. Подобная смерть накладывает своеобразную печать на сомнения относительно реальности произошедшего. Если в один прекрасный день вам скажут, что человек, с которым вы хотели бы без оглядки соединить свою жизнь, уехал на другой конец света и там спустя несколько месяцев умер, пока вы тут жили-поживали без всяких особых забот и перемен, вы никак не поверите в такую утрату и даже, пожалуй, скептически отнесетесь к печальной вести. Смерть принижает достоверность новости. А новость всегда несколько искажает реальность — вот потому-то мы и носим ее так долго в душе в надежде, что все окажется неправдой.
Кавалер скорбел по утраченным сокровищам. Но его скорбь, начавшаяся с таким запозданием, с сомнениями и неверием, не была столь сильной. А так как он не смог почувствовать настоящей печали, то вознегодовал. Способность Кавалера к выживанию в новых условиях уже подвергалась жестокому испытанию в первые мрачные недели в Палермо. Но он сумел быстро адаптироваться и собрать кой-какие давно нравящиеся ему предметы, правда, немного. Потеря сокровищ явилась для него болезненным ударом. Он чувствовал, как его душу все больше заполняют горечь и разочарование. И это у человека, который никогда прежде даже мысли не допускал, что он может стать несчастливым.
Мир Кавалера стал сужаться. Он очень хотел вернуться в Англию, хотя и понимал, что спокойно жить-поживать в отставке ему не придется: его долг банкирам достиг пятнадцати тысяч фунтов стерлингов, а он так надеялся покрыть значительную часть его за счет распродажи последней коллекции ваз. (Остальную сумму Кавалер намеревался занять у своего друга адмирала, который был хотя и не богаче его, но зато столь великодушным.) Но пока, до поры до времени, и он осознавал это, ему не удастся вырваться из Палермо. Если бы имелся малейший шанс, что первая столица королевства в ближайшие месяцы снова вернется под власть короля и королевы, то ждать стоило бы. Кавалер понимал, что прежняя жизнь в Неаполе уже никогда не вернется, но, по крайней мере, надеялся, что те, кто разрушил его беззаботную жизнь, понесут заслуженное наказание.
Пространство предало его. А время превратилось во врага. Он стал смотреть на время и на перемены так же, как смотрят на них большинство глубоких стариков: ненавидел какие-либо изменения, поскольку любые из них ни для него, ни для его организма ничего хорошего не сулили. Ну а раз уж перемены неизбежны, то Кавалеру хотелось, чтобы они произошли поскорее, так как жить ему оставалось совсем немного. Ему было невтерпеж излить свое негодование. Он внимательно следил за новостями из Неаполя и частенько совещался с королевской четой и их министрами. Способность дипломата терпеливо ждать, пока события не созреют и не прояснятся, окончательно покинула его. Он желал, чтобы все свершилось сразу, одним махом и можно было бы свободно уехать из этого отвратительного Палермо домой, в Англию. Ну почему все это тянется так медленно?
Для супруги Кавалера и героя мир тоже сузился, но в самом восторженном и счастливом для них смысле. Любое изменение в сложившейся обстановке представлялось им чреватым возможной разлукой. А Палермо стал Кавалерше даже нравиться, из всех троих только в ней одной частично была кровь южанки.
Пусть ничего не меняется!
В мае впервые за пять месяцев их пребывания в Палермо герой отправился во главе эскадры в плавание к западным берегам Сицилии с целью разведать возможное передвижение французского флота. Перед отплытием он заверил своих друзей, что будет отсутствовать всего с неделю. Море было спокойным. Погода стояла великолепная. Культя не ныла и не покалывала, а это был верный признак того, что шторма не ожидается.
Видя своего друга выздоровевшим, Кавалер несколько воспрял духом. И Кавалерша, которую все считали виновной в бездействии героя, тоже немало обрадовалась. Осчастливив героя, она тем самым способствовала восстановлению его здоровья, и в этом тоже заключался особый смысл: теперь он смог вернуться на войну и одержать новые громкие победы, тем самым принести Англии еще большую славу. Однако разлуку она переживала тяжело, хотя они и обменивались письмами почти ежедневно.
Расставаться с тем, чем или кем дорожишь, даже на время всегда грустно. Здесь сказывается синдром расстояния и разобщенности. Ей даже не верилось, что он уплыл, пока она не села писать ему первое письмо (всего через несколько часов после отплытия адмирала). Потом мысль о том, что он плавает где-то неподалеку, что его отсутствие продлится недолго, перестала утешать. И в самом деле Кавалерша с болью сознавала, что скоро он будет держать в руках и читать ее послание. Она пристально глядела на письмо, этакую птичку-весточку, которая полетит над морскими волнами и опустится ему прямо на грудь. Нужно передать письмецо молоденькому розовощекому лейтенанту, почтительно дожидавшемуся у дверей гостиной, а он быстро поплывет на Запад, отмерит сотню миль и вручит его герою прямо в руки. Но ей не хочется отдавать письмо, не хочется расставаться с ним, хотя он и получит его завтра, а ее рядом не будет, она останется здесь. От таких дум у жены Кавалера просто голова пошла кругом, и она заплакала. Как-то сразу пространство и время потеряли для нее всякий смысл. Почему здесь все происходит не так, как надо? Почему все не случается мгновенно?
Кавалер был без ума от женщины, которую сделал своей женой, околдован талантом и чарами, он глубоко любил ее и продолжал любить, но не боготворил так, как боготворил герой. Ей шел уже четвертый десяток, и она стала для него менее привлекательной. Они не занимались любовью почти два года. Кавалеру было любопытно знать, хочет ли она по-прежнему близости с ним. Обычно, когда у мужчины исчезает желание, жена не очень-то расстраивается из-за этого. Эмма никогда не приставала к нему и не упрекала, а его восхищение ею, надежды и упование на ее таланты с годами ничуть не уменьшились — все эти чувства живы, пока горит огонек любви; ему, как и встарь, по-прежнему нравилось ухаживать за ней. Но желанна ему была прежде всего ее красота, непревзойденная, не имеющая себе равной.
Герой любил ее всю, и не только за красоту. И его любовь была именно такой, о какой мечтала всю свою жизнь лучезарная в прошлом красавица. Он считал Эмму по-прежнему великолепной и величественной.
В обществе, на виду у всех, не боясь пересудов, они, появляясь вместе, открыто бравировали своей близостью. Когда же оставались вдвоем, наедине со своей любовью, между ними возникало целомудрие. Временами у них даже бывали моменты, когда они стеснялись прикасаться друг к другу. Герой как-то с беспокойством спросил, не считает ли она его культю омерзительной. Эмма ответила: со всеми его ранами и травмами он стал еще дороже для нее. Она призналась также, что испытывает неловкость, будучи намного выше его ростом, но надеется, что он на это не станет обращать внимания, а она уж расстарается и сделает все, чтобы ублажить его, поскольку он заслуживает любви самой прекрасной женщины на свете. Адмирал сказал, что считает ее своей женой. Они поклялись друг другу в вечной любви и решили, что как только разведутся со своими супругами или освободятся от супружеских уз за счет какого-то другого обстоятельства, например, начинающегося на букву «с» (само слово «смерть» влюбленные не решились произносить вслух), так сразу же и поженятся.
Прежде герой никогда не испытывал сексуального блаженства. Да и она тоже, по сути, впервые узнала вкус наслаждения только в его объятиях. Она вынудила его рассказать о всех его любовных похождениях, обо всех женщинах, с которыми ему довелось переспать, — к счастью, их было раз-два и обчелся. Мужчина, вынужденный восхищаться, чтобы удовлетворить свою страсть, по всей видимости, ведет умеренную половую жизнь. Герой же, хоть и был более ревнив, чем она, никогда не позволял себе расспрашивать Эмму о ее связях с мужчинами до свадьбы с Кавалером. (О том, что у нее есть дочь, она никогда ему не говорила.) Он признался, что ревнует ее к Кавалеру. Его неотступно преследовал страх потерять ее. Она даже вынуждала его трепетать от этого страха.
Не ту, так другую ловушку можно подстроить любому.
Завязав с сексуальной жизнью, Кавалер отнюдь не стал равнодушным ко всяким любовным романам, то и дело возникающим среди благородных леди и джентльменов из его окружения, и замечал, что между его супругой и их общим другом произошло что-то серьезное. По сути дела, он, как и любой на его месте, догадался бы, что они стали любовниками еще за несколько месяцев до поездки на ту княжескую виллу с монстрами. Кавалер всегда знал, что рано или поздно такое случится — любой мужчина, женившийся на красавице на целых тридцать шесть лет моложе его и вообразивший, будто та никогда в жизни не изменит ему, оказался бы в дураках. А то, что в течение последних лет у него с женой не было интимной близости, не могло служить ему оправданием, хотя своей вины в том он не чувствовал. Кавалер мог только поздравить себя с тем, что его супруга никогда, до самого последнего времени, не давала ему ни малейшего повода для ревности или для насмешек со стороны высшего света и что после стольких лет безоблачной семейной жизни ее выбор пал на человека, к которому он питал самую глубокую привязанность.
Кавалер не принадлежал к числу тех, как его жена или их общий друг, кто уклоняется от нелегкого бремени смотреть правде в лицо. Он не строил иллюзий относительно их двоих. Но вот в чем обманывался, так это в собственной реакции. Он не был уверен, что не испытывает ревности, обиды и унижения. Но поскольку проявлять эти чувства даже показно считалось неблагоразумным, то как же ему поступать в дальнейшем? Он решил, что ему не следует уделять большого внимания этому вопросу, и не уделял. Но все-таки нет-нет да и возникала такая мыслишка, поскольку он знал, что его супруга подобных чувств по отношению к нему никогда не испытывала. Такого рода самообман не что иное, как всепоглощающее желание Кавалера жить счастливой безмятежной жизнью, избегая всяких треволнений, за исключением разве предсмертных мук. Другой на его месте и с его характером уже бы порядком разозлился и был напуган. Но он мастерски владел своими чувствами. А поскольку он обманулся в собственных чаяниях, то стал чаще ошибаться и в отношении других, когда хотел заманить их в ловушку.
По своей забавной наивности Кавалер воображал, что, притворяясь, будто ничего не знает, он тем самым притупит бдительность и у других. И поможет ему в этом его репутация здравомыслящего и рассудительного человека: если он прикинется, что убежден в непорочности дружбы своей жены с другим мужчиной, тогда и окружающие поверят в его притворство. Жизнь при дворе среди сильных мира сего научила Кавалера врать так, чтобы отвлечь внимание оппонента от постыдной реальности, или отрицать в своих интересах нежелательную правду. Это будет очередным хитрым маневром в цепи многих. Ему и в голову не приходило, что чем энергичнее он отрицает очевидное, тем больше выглядит в глазах других простофилей.
Кавалер не знал, как он выглядит со стороны и кем его будут считать до конца жизни и после смерти, а считать его станут знаменитым на весь мир рогоносцем. И герой тоже не сумел предвидеть, что о нем будут судить отчасти, как о Лоуренсе Аравийском, самозванном спасателе бездарных туземных властителей, и отчасти, как о Марке Антонии[64], любовнике женщины, которую сам же разорил и обесчестил и из-за любви к которой покончил жизнь самоубийством.
В отличие от Кавалера герой хотя бы осознавал собственные чувства и переживания. Но ему трудно было понять, что чувствуют и думают другие, те, кто негативно воспринимал его персону. Для героя все отрицательное отношение выливалось в халатность и равнодушие к исполнению служебных обязанностей, когда кто-нибудь критиковал его, он обычно узнавал об этом самым последним — столь сильно было развито у него чувство собственной непогрешимости. И даже не понимал, каким порой смешным и жалким он выглядит, а его офицеры и матросы считали, что их обожаемого адмирала околдовала эта чертова сирена. Не ведал герой и того, что его начальство в адмиралтействе проявляет сильное недовольство в связи с тем, что он позволил неаполитанцам совершить бессмысленный марш на Рим, отвлек часть сил и ресурсов флота на эвакуацию из Неаполя королевской семьи, задержал возобновление военных действий против Франции, засиделся в Палермо и поставил первоочередной задачей вернуть Бурбонов на трон в Неаполе. Что, разве не так? Разве упреки адмиралтейства необоснованны? Да нет, просто он махнул на них рукой ради личных интересов, о чем давно ходили разные слухи и пересуды.
Даже супруга Кавалера, будучи из них троих самой трезвомыслящей, тем не менее тоже по-своему заблуждалась. Хорошо зная великодушие мужа, она все же не верила, что и его долготерпению когда-то придет конец. Они с героем любили Кавалера, а он любил их обоих. Ну почему бы им не жить все время вместе, а Кавалер стал бы для них чем-то вроде доброго отца. Это была бы очень необычная семья, но все же семья. (Жену героя, проживающую в Англии, они не включали в это уравнение.) Кавалерша даже осмелилась надеяться, что сможет забеременеть, и это после стольких бесплодных лет жизни сначала с Чарлзом, а потом с его дядей.
Недавно ей приснился сон. Снилось, что она сопровождает Кавалера при восхождении по склону на вулкан, как и в старые, добрые времена. Но вулкан не похож на Везувий. Нет, скорее, это Этна. Кажется, они уже знали, что несколько часов назад началось малое извержение, спустя некоторое время Кавалер предложил сделать привал, перекусить, передохнуть и переждать, пока не кончится извержение. Она сняла с себя мокрую от пота блузку, чтобы просушить, и ощутила кожей приятный прохладный ветерок. Они ели голубей, зажаренных на костре, разведенном Кавалером. Какие же вкусные и сочные были эти голуби. Потом опять карабкались по склону, тяжело ступая грубыми башмаками по тлеющим углям, и когда добрались до макушки, она огляделась и почувствовала недоброе. Разве не опасно находиться здесь, если вулкан все еще продолжает извергаться, хотя Кавалер и уверял, что извержение уже кончилось. Теперь они стояли на самой вершине вулкана, перед ними открылся зловещий кратер. Кавалер наказал ей не сходить с места, а сам двинулся вперед. Ей показалось, что он подошел к краю слишком близко, и она решила позвать его назад, предупредить об опасности, но, когда она открыла рот, чтобы крикнуть, из пересохшего горла не вырвалось ни звука, хотя она и старалась изо всех сил. Теперь Кавалер подошел к самой кромке кратера, и одежда на нем стала превращаться во что-то черное, похожее на сгоревшие книжные страницы, он посмотрел на нее и улыбнулся. А потом, когда к ней вернулся голос и она пронзительно закричала, он прыгнул прямо в огненную бездну…
Стремясь избавиться от ужасного наваждения, она с трудом пробилась сквозь стену сна и проснулась, задыхаясь от возбуждения и вся мокрая от холодного пота. «Ну вот я и стала вдовой», — мелькнуло в голове. Сон казался таким реальным. Машинально она оделась и пошла в спальню Кавалера, убедиться, что с ним все в порядке. А припомнив сновидение, задрожала, поразилась и устыдилась. Означает ли ее сон, что она желала смерти Кавалеру? Нет и нет. Все произойдет естественным путем.
Еще одна ночь: уже поздно, очень поздно. «Гости, должно быть, разошлись», — подумал Кавалер, давно не выходивший из своих апартаментов, мучаясь старческой бессонницей и глубоко переживая обрушившиеся на его плечи беды: потеря сокровищ, растущие долги, неуверенность за будущее, тупые ноющие боли в высохшем теле, смутное ощущение унижения.
Он сидел на балконе, тень на который отбрасывали пальмы, и вдыхал тягучий, напоенный ароматом цветов воздух. Над головой розовело небо с низкими, освещенными лунным светом облаками. Кавалер уже ложился в постель с час назад, но, проворочавшись, стараясь занять удобное положение, так и не смог заснуть. Ночь еще больше усилила его тягомотное ощущение, что тьма никогда не рассеется и время прекратило свой бег. Отныне будет только ночь, ночь на вечные времена. Даже облака застыли на месте, и по ним не определить, проходит ли ночь. Послышались звуки: вот вдали тихо запел какой-то юноша, без сомнения, что-то тоскливое и волнующее о муках любви; засвистела ночная птаха; донеслось громыхание проезжающего экипажа; и наконец, стали различимы стройные голоса английских матросов, дружно распевающих какую-то веселую песню, сидя за веслами в шлюпке, пересекающей залив. И опять наступила тишина.