Обыденность причин, объясняющих, почему уничтожаются бесценные предметы, изумляет каждого. Такие причины всегда связаны с сумасшествием на почве навязчивой идеи. Бездомных бродяг и анахоретов[87] (по большей части это мужчины) начинает преследовать мысль об исключительно прекрасных зданиях, таких, как Храм золотого павильона, или об образах томных красавиц (к примеру, Фетида на «портлендской» вазе, «Венера с зеркалом» Веласкеса), или же об идеальной мужской красоте вроде «Давида» Микеланджело, переходящая в навязчивую идею и вызывающая мучительное состояние непрекращающегося экстаза. Естественно, что пораженные недугом люди начинают придумывать, как им избавиться от такого страдания. Они с остервенением пробиваются к объекту, вызывающему у них навязчивую идею. Вот он высокомерный и дерзкий! Или, что хуже всего, стоят себе безразличные ко всему!
Поджечь храм! Разбить вазу! Изрезать ножом Венеру! Раздробить великолепные пальцы ног у скульптуры молодого греческого воина!
После этого одержимому становится стыдно за содеянное, и он впадает в состояние апатии. С этого момента преступник опасен, пожалуй, только самому себе, поскольку подобное преступление дважды не совершается. Рецидив данной формы психоза исключен. Мы знаем, что мистер М., разбивший «портлендскую» вазу, после того как навязчивая идея разрушить предмет реализована, не заявится снова в Британский музей и не расколошматит вдребезги Розеттский камень[88] или коллекцию мраморных скульптур, да и вряд ли, чтобы с такой же целью зашел еще кто-то, поскольку во всем мире, оказывается, насчитывается не более десяти-пятнадцати произведений искусства, вызывающих подобное замешательство (эти подсчеты, видимо, заниженные, принадлежат хранителю музея изящных искусств во Флоренции, города, где находятся два таких шедевра, как статуя Микеланджело[89] и полотно Боттичелли «Рождение Венеры»). «Портлендская» ваза в их число не входит.
Никому не удастся излечить мистера М., которого суд приговорил к штрафу в размере трех фунтов стерлингов или к двум месяцам исправительных работ. У него в кармане оказалось всего девять пенсов, поэтому его упрятали в тюрьму, но через несколько дней выпустили, когда кто-то заплатил за него штраф. (Поговаривали, что его благодетелем оказался милосердный аристократ, не кто иной, как сам герцог Портлендский, заявивший, что не хочет предъявлять гражданский иск молодому человеку, возможно, сумасшедшему.) А через семь месяцев один смелый и опытный искусствовед музея тщательно изучил вместе с помощником сто восемьдесят девять «портлендских» осколков и склеил вазу.
Можно ли восстановить что-то, вдребезги разбитое, чтобы оно стало таким же, как и прежде? Да, можно, но лишь при поверхностном осмотре отреставрированная вещь будет казаться первозданной.
Эту новую вазу, не копию, но уже и не оригинал, опять поставили за стекло в зал, и ни один посетитель музея не догадывался, что она была в свое время разбита и отреставрирована, пока ему не говорили об этом. Для тех лет реставрация была проведена великолепно, а ваза долго стояла, пока время не взяло свое. Прозрачный клей пожелтел, вспучился, и соединительные швы стали заметны. И вот в 1989 году было принято рискованное решение провести новую реставрацию вазы. Прежде всего ее нужно было разобрать на прежние кусочки. В этих целях специалисты погрузили вазу в жидкость, растворяющую пересохший клей, и, разъединив один за другим сто восемьдесят девять осколков, промыли каждый в теплой воде с мыльной, без ионов пеной, а затем опять собрали их, промазав новым самозасыхающим клеем и специальной клейкой смолой, затвердевающей под воздействием ультрафиолетовых лучей за полминуты. Вся работа, каждый этап которой проверялся под электронным микроскопом и запечатлевался на фотографиях, заняла девять месяцев. Результат получился оптимальный. Теперь ваза будет стоять как оригинальная вечно. Ну если не вечно, то, по меньшей мере, простоит еще сотню лет.
Однако не все можно восстановить в прежнем состоянии — не вернешь, например, разбитую жизнь или утраченную репутацию.
В первой половине января героя назначили заместителем командующего британским флотом в Северной Европе, и он получил под свое начало новый флагманский корабль и отдельную эскадру — начальство все еще косилось на него за недостойное поведение в последние два года. Гилрей ознаменовал возвращение героя на подобающую ему должность новой карикатурой, названной «Дидона в отчаянии». Кавалерша была изображена в виде безобразно толстой женщины, встающей с постели, громадные мясистые ручищи протянуты к распахнутому окну, за которым видны море и эскадра уплывающих кораблей. Под рисунком помещался стихотворный текст:
А в дальнем углу постели можно было разглядеть сморщенную старческую голову мирно спящего супруга.
На свете насчитывается немного людей, подобных герою, чья жизнь и репутация похожи на «портлендску» вазу. Она слишком ценна, чтобы позволить ей оставаться разбитой. Но кому какое дело до этой растолстевшей вульгарной бабищи и до худосочного, вымотавшегося старикашки. Их можно спокойненько изничтожить. Общество от этого ничего не потеряет. В них не сложено ничего особенно ценного.
Итак, отныне все, что они не сделают, будет не так, как надо.
Позор им и еще раз позор. Двойной позор.
А герою — бессмертная слава.
Конечно, репутация героя дала трещину. Ее не склеить. Ни очередной громкой победой, одержанной им через несколько месяцев, второй по счету из трех его великих побед, в результате которой он лишит французов контроля на Балтике. Ни даже третьей самой великой и последней его победой, когда наперекор советам друзей не быть удобной мишенью для врага он все же появится в гуще битвы в ярком мундире со всеми звездами и орденами и тут же будет изрешечен пулями из мушкетов со сражавшегося рядом французского корабля. Всякий, кто решится писать историю жизни героя, должен по-умному освещать период его непристойного поведения, когда он командовал эскадрой на Средиземном море, и постараться все это изложить в удобоваримой форме. Нужно только придерживаться временного интервала в повествовании, как стараются сохранять принятую дистанцию в истории «портлендской вазы», когда ее разбили и склеили вновь. При неспешном и внимательном изучении этого периода все станет на свои места. При беглом же обзоре, когда выхватывается лишь то, что бросается в глаза, многое пропадает или становится неясным.
А что надеть, чтобы скрыть внезапное похудание — вот какой встал вопрос перед супругой Кавалера две недели спустя после отплытия героя на Балтийское море? К счастью, в начале февраля на улице установилась необычайно холодная погода. Ответ напрашивался сам собой: свободную одежду, которую она носила в последние месяцы беременности, но слегка подбитую изнутри ватой. А изменение фигуры можно объяснить результатом строгой диеты, но для этого придется постепенно отказываться от услуг портных, чтобы не болтали.
А что надеть вечером, когда нужно будет тайком, в наемной карете, перевезти дочь, которой всего неделя от роду, из дома на Пиккадили на Литтл Титчфилд-стрит и оставить ее там на попечение кормилицы, пока не придумаешь, каким образом выдать новорожденную за чужого ребенка, взятого на попечение по чьей-то просьбе? Ответ: надо надеть меховую муфту.
Ну вот и пришло известие о крупной победе под Копенгагеном, одержанной отцом моей драгоценной дочурки, первой дочурки, как считает мой возлюбленный. Он чуть с ума не сошел от того, что не мог присутствовать при рождении своей дочери, а также от радости, что стал отцом. Он писал мне об этом, а пишет он каждый день, а то и по два раза на дню, а я пишу ему по три-четыре раза в день. Теперь его письма по большей части о дочурке, беспокоится, как ее здоровье, какое дать ей имя и о том, что он даже не думает отказываться от отцовства. Пишет также о своей ревности. Он, конечно, всерьез не думает что я могу изменять ему, но убежден, будто все мужчины в Лондоне оглядываются на меня. Ну а если по правде, то не все, лишь некоторые. Ко двору меня представлять нельзя, а мисс Кейт каждый вечер по возвращении в Лондон предупреждают, что любой дальнейший контакт со мной бросает тень на ее репутацию, и она ни разу не навестила меня. Но другие все же общаются со мной. Меня принимают, развлекают, приглашают на приемы и музыкальные вечера, но лишь из-за мужа, которого я теперь считаю вроде как своим отцом, хотя он никогда им и не был. Когда я вышла за него замуж, то была, по сути, совсем еще юной девушкой, а теперь стала настоящей зрелой женщиной, а мой муж-отец должен пыжиться и показывать всем, что с ним все в порядке и он совсем не из-за нужды распродает свои коллекции. Его мечта — устроить прием и пригласить на него принца Уэльского. Он с удовольствием написал герою, что принц повсюду говорит, будто я превзошла все его ожидания. А герой ревнует и сетует, что принц, оказавшись рядом, станет говорить мне всякие нежные слова. Лучше бы он сам шагал со мной нога в ногу! Ну раз уж мы обмениваемся безумными, пылкими письмами, то оба, разделенные расстоянием, просто сходим с ума. Я заставила его поклясться, что, пока его корабль стоит в гавани, не важно, сколь долго, он никогда не сойдет на берег и не позволит ни одной женщине ступить ногой на палубу его корабля. И он держит свою клятву. А меня он заставил дать обещание, что я никогда не позволю себе сесть рядышком с принцем Уэльским ни на каком приеме (я же не выполнила обещание), а если принц станет наступать под столом на мою ногу, то я потихоньку ее отодвину и под видом того, что мне нужно подготовиться к выступлению, встану из-за стола. А вот не участвовать в выступлениях на музыкальных вечерах — такого обещания он с меня не брал.
А на большом приеме, где пышно отмечалась великая победа героя под Копенгагеном, я после исполнения коротеньких спокойных музыкальных произведений на клавесине принялась танцевать тарантеллу. Потом вытащила на танец и лорда К. А когда поняла, что он не успевает за мной, потянула за рукав сэра С. и лишь через несколько тактов вдруг вспомнила, что должна прежде всего пригласить супруга, бедную старенькую душеньку. Сделав с ним несколько па, я ощутила, как у него трясутся жиденькие кривоватые ножки. Затем я пригласила на танец Чарлза, но он отказался. Когда же мои партнеры выдохлись и не могли передвигать ноги, я все еще не чувствовала усталости. Разумеется, я была немного пьяна, а разве на приемах не пьют? Ну может, перебрала чуток, как это частенько случается, ну вы ведь знаете. А раз уж завелась, то и остановиться не могла, поэтому все кружилась и кружилась без партнеров.
Тарантеллу я танцевала не раз и не два в Палермо, но в холодном и сыром Лондоне танцевала ее впервые, поэтому считала, что демонстрация этого неаполитанского танца произведет на чопорных англичан неизгладимое впечатление. Не важно, что тарантелла живет внутри меня. Я всегда найду предлог для актерского представления, ведь была же я живой статуей и натурщицей у художника, представляла пластические позы и перевоплощалась в некоторые образы из античных мифов и средневековых поэм или передразнивала тех, кто хулил меня.
Теперь мне не надо было искать предлога для участия в спектакле и изображать чей-то образ. Теперь я переполнена чувством радости, я танцую под музыку, звучащую в моей душе, здесь, в Лондоне, в собственном доме, а поблизости сидит престарелый муж и смотрит куда-то в сторону, в то время как все взоры обращены на меня, а я дурачусь, и мне ни до кого нет дела, просто я весела и оживленна.
Я знаю, что уже не так грациозна, как прежде, и опять начала полнеть, а мать и служанки снова принялись распускать швы на моих платьях, а я зову своих любимых камеристок — чернокожую Фатиму и блондинку Марианну, стоящих вместе с другими служанками и наблюдающих, как веселится их хозяйка, чтобы закружиться с ними в огневой тарантелле. Они робко подходят и начинают танцевать рядом, но Марианна вдруг вспыхивает, краснеет и, сказав что-то невразумительное, выскальзывает из залы, а Фатима продолжает танцевать с таким же самозабвением, как и я. Может, от выпитого вина, а может, меня привлекла блестящая черная кожа Фатимы, а может, от радостной вести о победе над Копенгагеном, но теперь, взяв служанку за потную руку, я танцую все быстрее и быстрее, сердце у меня готово разорваться, а набухшие от избытка молока полные груди вздымаются, натягивая ткань платья.
Теперь мне не надо искать удобного случая для самовыражения, он у меня всегда под рукой. Я — это я. Сгусток энергии, искренний порыв, предчувствие чего-то зловещего.
И слышатся странные крики и стоны, срывающиеся с моих уст, какие-то непонятные звуки, и я начинаю соображать, что гости явно встревожены и что назревает скандал. Но им и хотелось этого. Именно этого они и ждут. Меня охватывает дикое желание сбросить с себя всю одежду и предстать обнаженной, чтобы все видели пупырышки на моем теле и отвислые складки внизу живота, белые с голубыми прожилками полные тяжелые груди, следы экземы на локтях и коленях. Я скидываю свою одежду, потом стягиваю ее и с Фатимы. Это моя настоящая плоть, это я, какой они представляют меня в своем воображении: неистовство, вихрь, хрипло кричащая и пронзительно вопящая что-то во все горло, с обнаженными грудями и ягодицами, вульгарная, плебейская, необузданная, распутная, сладострастная, плотская, мясистая и потная. Пусть смотрят, они же давно мечтали как-нибудь подглядеть за мной.
И вот я вывожу Фатиму и ставлю ее лицом ко мне, ощущаю ее жаркое дыхание и представляю себе, что передо мной сама Африка. Я целую ее прямо в губы, взасос, вдыхая запах специй, пряных духов, запах далеких земель, и мне хочется побывать везде, но я здесь, и странно неведомое наполняет мое тело, и я танцую все быстрее и быстрее.
Словно что-то вырывается из моего тела, такое ощущение, будто зачатый плод повернулся в утробе, и мне становится страшно, как бы не умереть (так всегда боятся женщины, когда учащаются предродовые схватки и кажется невозможным, чтобы такой крупный плод безболезненно вышел из тела).
Но нет, радостно ощущать себя ожившей, и я делаюсь центральной фигурой в скандале. Но мне на это наплевать, я чувствую несказанную радость, ощущаю гордость за моего возлюбленного, а затем ужасаюсь, насколько огромен этот мир, и моя любовь так далеко отсюда, и кто знает, может, его не будет рядом еще несколько месяцев, его могут в любое время ранить, даже убить, его когда-нибудь все же убьют, я знаю это и чувствую. Боже, как я одинока и как тяжело быть всегда одинокой и не отличаться особенно от покорной Фатимы, чужой, как и я, в этом обществе, от этой женщины-рабыни, которая обязана быть такой, какой хотят ее видеть другие.
Этот мир так огромен, и я прожила в нем такую яркую жизнь, но теперь все насели на меня и винят во всем, и мне известно это. Но есть на свете его слава, его триумф, и я опускаюсь на колени, а вслед за мной и Фатима, и мы еще раз обнимаемся и целуемся, а потом обе разом вскакиваем, и Фатима, закрыв глаза, испускает зазывный крик, и такой же крик вырывается из моей груди.
Все гости в замешательстве, но я так долго приводила их в смятение и теперь продолжаю делать то же. Я читаю испуг в их глазах, я могу быть кем угодно, но невнимательной не была никогда, и поэтому притворяюсь, будто ничего не замечаю. Пусть подольше пребывают в замешательстве. Как здорово и приятно петь, отбивать ритм ногами и кружиться, словно вихрь.