Преподаватель спецкурса по белорусской литературе начал свою речь следующей фразой:
— История белорусской литературы не столь интересна, сколь трагычна…
Впоследствии он, видимо, приложил все усилия для того, чтобы это и в самом деле для нас было «трагычно», ну, попросту, «скучно».
Под унылый, чуть-чуть завывающий говорок «белорусского деда» мы честно отсиживаем академические часы. Кто читает, кто шепотом начинает декламировать стихи Глебки, Тетки и Витки. Кто-то быстро рисует портрет незадачливого нашего лектора на листе бумаги, вырванном из тетради, и мы сообща сочиняем к рисунку подпись: «посадил дед Глебку, выросла Глебка большая-пребольшая… Стал дед тянуть Глебку, тянет-потянет, никак вытащить не может. Позвал дед Тетку. Тетка за дедку, дедка за Глебку…» и т. д. и т. п.
Читают нам курс из древнерусской литературы. Вернее сказать, мы сами ее себе читаем, так как занятия эти «ведет» заведующий учебной частью, человек, вечно занятый и вечно спешащий куда-то. Он обычно просит нас раскрыть учебники на такой-то странице и посидеть часа два, не мешая остальным курсам, а сам уходит.
Однажды он явился, окрыленный замечательной идеей:
— Вот вам книги!.. Читайте о Евпатии Коловрате! После перерыва напишите на эту тему стихи! Я приду, обязательно проверю…
Он ушел, а мы погрузились в сомнения.
Конечно, Евпатий Коловрат — национальный герой, с ним шутки плохи. Но как отнестись к самой идее — писать стихи «на тему» и что же это будут за стихи?
Два часа мы занимаемся очень тихо: одни читают книги, предусмотрительно взятые из дому, другие готовятся к очередному занятию по языку, третьи играют в «балду», или пишут пародии друг на друга, на задних скамейках беседуют просто «за жизнь».
И только Рита Агашина и Инна Гофф вдохновляются подвигом Евпатия Коловрата.
Вернулся наш «древнерусский» Лев Романыч. Мы притихли перед расправой. Начался строгий допрос:
— Где стихи? Почему не выполнили задания?
И вдруг Инна и Рита встают и докладывают:
— А мы написали!..
— Читайте!
И весь курс слушает с изумлением:
«Стихи» были длинные и кончались совершенно откровенным ликующим плагиатом:
После этого нам больше не давали заданий писать стихи на древнерусские темы.
10
Хождение по наукам…
Но на Евпатии Коловрате наши научные «мытарства», к сожалению, не кончаются. Долгие годы до нас, и при нас в течение пяти лет, и спустя годы, по свидетельству младших поколений студентов, в институте без устали «уточняют профиль», ищут, варьируют, улучшают, сокращают и чего только еще не делают с нашей многострадальной учебной программой! Случается всякое и в наше веселое время.
Ах, не всегда это достоинство — быть «единственными в мире»! Иногда такая исключительность нам дорого обходится, ибо самое дорогое на свете — это зря потраченное время.
Для одних курсов у нас, например, читают так называемую культуру речи, другие же и понятия не имеют, с чем ее едят. Около двух лет мы изучали казахский язык, но так и не выучили ничего, кроме крыловской басни «Мартышка и очки» в переводе с русского. Вероятно, нашим добрым учителям всерьез кажется, что у нас действительно «в запасе вечность» и нам ничего не стоит «потерять часок-другой». А между тем на творчество такого писателя, как Лев Толстой, по программе отводится всего несколько торопливых беглых обзоров: «Война и мир» — четыре часа, «Анна Каренина» — два часа и так далее.
Много странностей в нашем доме!..
Но среди «высоких» административных увлечений науками начинается еще увлечение и «снизу» — самодеятельное, изнутри, по инициативе самих студентов, наших будущих прозаиков и поэтов.
Так, одной прекрасной весной в коридорах института вдруг потянуло резким запахом бензина. То и дело кого-нибудь вызывают с лекций, и в темной передней звучит зловещий шепот:
— Скорей!.. Инструктор ждет во дворе…
Через минуту раздается треск мотора, и грузовик с надписью «Учебный», вихляя, выкатывается на Тверской бульвар…
— Не выйдет из меня писателя — пойду шофером в колхоз… Не пропаду! — шутит, отмывая бензином руки, Володя Тендряков.
Легкомысленные поэты и в увлечениях своих остаются легкомысленными. У них другое занятие, более подходящее им по вкусу. После лекций они собираются в зале, там гремит рояль, слышится топот многих десятков ног. Свистящий голос танцмейстера отсчитывает такт: «Шасси вправо, шасси влево…»
Рита Агашина, поглядев на эти «безумства», сказала:
11
Вам рановато еще на Парнас
Почему-то в литературе существует предрассудок, что о тайнах профессии, о технологии литературного мастерства может думать и думает только мастер. Подмастерью, ученику, подобные сложные эмпиреи недоступны.
— Ты так судишь, как будто у тебя за спиной два десятка романов и повестей! — заметил кто-то из старшекурсников новичку на творческом семинаре.
— Я сужу об этом так, как я об этом думаю, — ответил тот твердо. — Если я неправильно думаю, то так мне и скажите. Я жду возражений по существу. Но, если мысли мои правильны, какое вам дело, что я еще ничего не написал? Разве это важно? Разве истина от этого перестает быть истиной? В литературе вообще нет ни шиита, ни суннита, ни правоверного. Все равны перед белым листом бумаги…
Мне кажется, этот самонадеянный товарищ был неправ. Новичок должен думать не меньше, а больше мастера. У мастера уже многое найдено: у него есть свой стиль, своя манера обработки материала, своя тема. Он во многом опытен, «поднаторел». А юнцу искать и искать, для него все — потемки. К сожалению, бывает и так, что чем больше он сомневается, размышляет, примеряется, тем труднее ему становится писать, делать нужные выводы. Иногда он вообще в своей трудной аналитической работе уподобляется сороконожке, о которой нам рассказывал Паустовский: задумавшись над сложным механизмом ходьбы, она взяла и — разучилась ходить. Может быть, действительно надо писать… не задумываясь? Петь как птица? Как бог на душу положит?..
Мы ждем с нетерпением своего первого творческого семинара, потому что хотим уяснить, чего же мы стоим.
Мы сами еще не знаем себя. Мы хотим, чтобы кто-то чужой, посторонний, а следовательно, объективный, пришел и сказал нам, что нас ждет впереди. Как будто бы можно заранее угадать, как сложится та или иная поэтическая судьба!
Чехов в письме к А. С. Суворину с усмешкой писал: «Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться». Но мы пока этих слов еще не читали. Они будут прочитаны после. Пока мы жадно слушаем вестников из большого, только что открытого нами мира: что сказал Смеляков? А что Исаковский? А Леонов? А Федин?
В дни творческих семинаров мы вглядываемся в наших писателей-педагогов. Даже не верится, что здесь, в коридоре, можно встретить живого «классика». Вот навстречу тебе идет человек, и в ответ на твое взволнованно-приглушенное «Здравствуйте!» улыбается и смущенно кашляет, и ты видишь, что он такой же, как ты, человек. Курит. Морщится. Шутит. Или строго глядит на тебя. Как и ты, бывает весел или не в духе, в зависимости от погоды и обстоятельств. Как и ты, может опаздывать или же приходить на занятия раньше времени и бродить по глухим, лишенным солнечного света коридорам, что-то бормоча себе под нос. Может быть, вот сейчас и рождаются какие-то удивительные стихи, гигантские образы, дивные фразы?
А пока он так бродит в одиночестве, томимый хорошо нам понятной и такой уважаемой жаждой творить, мы терпеливо ждем звонка, сидя за столами в аудитории, и шепотом переговариваемся. Все о том же, о том же:
— Вот читаю «Казаки» Толстого. Как просто! — говорит один, наклоняясь к соседу. — Как все непостижимо просто! Нет, мне никто не докажет, что гения рождает усидчивость! Ничего она не рождает! Это гений сам рождает все, что захочет… Возьми зрение у Толстого — это же силища рентгеновских лучей! А язык? Какая мощь!.. А какая свобода, небрежность во фразе! Читаешь иного хорошего писателя и вдруг видишь: вот слабость, вот оговорка, вот длинноты, и думаешь: «Ах, брат, ты такой же, как я. Ничто человеческое тебе не чуждо…» А читаю Толстого — и на каждом шагу повторяю: непостижимо! Я такого никогда не достигну! Мне даже слабостей его не дано.
— Толстой — это голова.
— Послушайте, что пишет Мюссе: «…нечего обманываться: во всех советах, обращенных к молодым, есть… скрытое желание заставить их подражать; им говорят о независимости, им открывают широкую дорогу, а втихомолку толкают их на узкую колею, уже проторенную отцами».
— Ну и что?
— Подумаешь, Мюссе! А сам-то он чего нового изобрел? Помесь Руссо с Шатобрианом…
— Повернем истории колесо, как сказал Жан-Жак Руссо!
Рядом кто-то жалуется, негодуя:
— На издание книги затрачиваешь больше усилий, чем на писание ее…
— Ну, в этом мы сами виноваты! Автор всегда знает, где ему лучше: он забирает рукопись там, где его охотно напечатали бы, и несет туда, где не знают, как от него избавиться…
— Господи! Кто скажет: как писать?.. Есть книги, все в роскошных деталях. Читаешь их с наслаждением, а прочел — и забыл. Другие и лохматые, словно бы сроду не чесались, и фраза звучит, как немазанная телега, и образы вкривь и вкось, ни на что не похоже. Сидишь и плюешься! Зато каждый жест героя — отчетливо, крупно, как в блеске молний. И через пять лет будешь помнить, как он встал, повернулся, пошел… Так вот, что из этого — настоящая литература? А? Мне-то как надо писать? Бисер метать? Или же эти тяжеленные глыбищи, необработанные, ворочать?..
— Пиши, как умеешь. Как проще.
— Ох уж эта мне простота! Как легче, как проще. Как серей, как бледней…
— Да, кстати, о серости… Ты знаешь, как рождаются серые статьи? Обыкновеннейшим образом. Берут в руки красный карандаш и начинают черкать: «Это выражение слишком субъективно. А это хоть и ярко, образно, да неточно. А вот это обидит главного редактора. А здесь дважды на странице повторяется слово „который“. Ну, а зачем же вы ссылаетесь на Энгельса? Стоит ли по пустяку привлекать себе на помощь столь высокие авторитеты! И зачем так запальчиво критиковать? Ведь вас же, вас, дорогой, от нападок оберегаем…» Когда все непохожее вычеркнуто, остается то, что похоже на другие статьи как две капли воды. После этого захочется ли вообще писать?..
— Ах, не делайте вы из поэзии, обольстительницы и колдуньи, приходящую домработницу!..
— Маяковский не гнушался себя и ассенизатором называть…
— Все мы — желуди с одного дерева, все идем и оглядываемся на Толстого…
— Мы слишком серьезны в литературе. Мы боимся и не любим смеяться, дабы нас не обвинили в легкомыслии… Анатоль Франс был прав, когда говорил, что гений человека измеряется его веселостью. Спорить о литературе всерьез — дело критиков. Писатели же должны относиться к ней снисходительней, проще. Ибо свободу обращения с предметом дает абсолютное знание его, взгляд сверху вниз: «Как-никак сами делаем!» Однако, видимо, не каждый осмеливается таскать за усы тигра…
Прозвенел звонок, и все смолкли. Затихли даже самые рьяные спорщики: Василий Федоров, Игорь Кобзев. Обычно они делают больше всех шуму. Тише всех на курсе Расул Гамзатов — он все время пишет стихи.
Что может быть удивительней зимнего вечера, когда за окном вьюга, а в коридоре едва слышны шаги уходящих с последнего семинара, а ты все сидишь еще в маленькой комнатке, в облаках табачного дыма, и вокруг тебя смутные, удивленные лица и тишина, затаенное дыхание, лишь изредка робкий вздох, взгляд, улыбка. А большой и красивый человек с нависшими на глаза мохнатыми бровями еще гулко басит:
Сколько времени нам дано дышать этим воздухом? День? Два? Пять лет? Всю жизнь? Может, вечность?..
В литературе, как и на войне, не всегда выигрывает тот, кто одерживает сразу одну победу за другой.
Как знать, может быть, тот, кто сегодня ходит в гениях, завтра уже ничего не напишет, а бездарность, над кем посмеиваются, указывая пальцами, на кого сегодня посматривают свысока, как раз и совершит то, чего не сумели совершить другие?..
Поэзия, она… баба капризная!
12
Витамин «Оптимин»
Мы семья. Нас четверо: Инна Гофф, Рита Агашина, я и рыженькая старшекурсница Эвелина Зингер, или Элла, которая нас, «малышей», встретила в институте приветливей остальных. А это обычно не забывается.
Так как мы с Эллой старшие по возрасту, то в нашей четверке как-то само собой сразу же распределились обязанности: я — «мама», Элла — «папа Фитих», а Рита и Инна — наши «дочери». Затевая эту веселую игру, вряд ли кто из нас думал, что к своим обязанностям «отцов» и «детей» мы должны будем относиться серьезно. Это меньше всего входило в наши планы. Но в институте о «семье» очень быстро узнали и сделали соответствующие выводы. Однажды в коридоре меня встречает строгая бухгалтерша и говорит:
— Ваши дочери очень невоспитанны! Вы уж, пожалуйста, за ними следите.
Честно говоря, мои «дочери» действительно отличаются. Им ничего не стоит, например, завернуть в одеяло полено и с эдаким «увакающим младенцем» пойти в магазин без очереди или сесть в трамвай с передней площадки. А то, получив по карточкам сгущенное молоко, они съедят его по дороге специально для этой цели припасенными ложками. Мне же с Фитихом принесут только грязную посуду. А то в ответ на злую фразу Володи Шорора: «В институте нет талантов», — сочинят частушку и горланят ее под дверями творческой кафедры специально в часы заседаний:
Когда мы все вместе, нам трудно быть серьезными.
Нередко нас спрашивают, отчего нам так весело.
— А мы покупаем витамин «Оптимин», — ответила как-то моя «старшая дочь» Рита. — И едим его с хлебом.
Мила Городецкая, известная своей легковерностью и к тому же слишком уважающая Риту, чтобы усомниться в ее словах, глядит на нас с откровенной завистью и любопытством.
— Ну?! А где же он продается?
— В аптеке на площади Пушкина. Как съешь пять таблеток, так весь вечер тебе будет смешно…
На другой день, вызывая у присутствующих гомерический хохот, Мила простодушно говорит:
— Обманули! Никакого «Оптимина» там нет!
Может быть, в аптеке на площади Пушкина действительно такого витамина нет и наша промышленность его еще не научилась изготовлять, но у нас он есть, и в избытке. Это он окрашивает «подвальное» существование в жизнерадостные, светлые, солнечные тона. Запеканка из лиловой мерзлой картошки благодаря ему называется пирожным, подвал — нашим домом, а наша четверка — семьей.
13
Тишинская эпопея
…Ордера, ордера, ордера не доведут нас до добра.
Наш отчий дом — «единственный в мире» — так нам говорят, когда нужно поддержать бодрый дух в немощных телах будущих классиков.