На причале находится весьма элегантный, окруженный богатыми арабами господин. Окликнув меня, он спрашивает, не француз ли я. Я подвожу судно ближе к причалу, он перешагивает к нам через борт и представляется:
— Я тоже француз, меня зовут Шушана.
— Шу… ша… Как вы сказали?
— Шу-ша-на, Жак Шушана.
— А! — восклицаю я. — И из какой же вы страны?
— Да из Парижа.
— Понимаю, но ваша фамилия, как мне кажется, происходит не из Иль-де-Франс[29]?
— Дело в том, что я родом из Туниса, моя семья обосновалась в Александрии, но я всегда жил в Париже, главным образом, на Монмартре, оттуда я и приехал.
Его говор напоминает говор левантинцев из Смирны или Каира, а на вид он типичный еврей. Впрочем, этого он не скрывает, и не потому, что это было бы сложно отрицать, а по той причине, что не видит в этом ничего для себя зазорного; данное обстоятельство располагает меня к этому человеку.
Его прислал некто Розенталь с целью приобретения жемчуга, и он щедро сорит деньгами. Уже через минуту мы становимся друзьями, будто знаем друг друга не один год. Он называет меня Анри, а я его — Жаком. Мы вместе сходим на берег и идем к нему. Живет он в арабском доме, точнее, останавливается в нем, так как проводит в Массауа по два-три месяца.
Я откровенно признаюсь ему в том, что ничего не понимаю в жемчуге, и рассказываю о своих планах заняться его добычей.
Как практический человек, он считает, что я могу принести ему пользу, облегчив закупки на островах Дахлак, он предлагает мне провести несколько дней вместе с ним и помочь в оценке партий жемчуга, которые будут ему представлены.
Для меня это слишком большая удача, чтобы я долго размышлял над этим предложением.
На другой день, придя к нему домой, я нахожу его одетым в просторную европейскую рубаху, на ногах туфли без задников. Как всегда неунывающий, он угощает меня роскошным завтраком с фруктами, которые покупает втридорога. Когда еврей решает быть щедрым, его расточительность не знает границ, но стоит ему вернуться к деловым отношениям, как он принимается отстаивать свои интересы с озадачивающей жестокостью.
Наконец стол застилается зеленым сукном, появляются разные инструменты: точные весы, сито, пинцеты, лупы и т. д.
— Присаживайтесь, вот партия жемчуга, купленная мною вчера, сейчас в вашем присутствии я произведу его оценку.
И я узнаю то, чего не смог бы узнать за многие годы. Во время работы входит туземец; это посредник, который привел продавцов. Среди них старый араб, очевидно, накуда, и два других члена экипажа.
Сперва подают чай, рассуждают о чем угодно, только не о жемчуге. Наконец Шушана спрашивает, прибегая к намекам, словно говорить об этом напрямик нельзя:
— Ты что-нибудь принес?
Ничего не говоря, старый араб достает из-за пояса традиционную красную тряпку, в которой лежит сверток размером с яйцо. Он протягивает его с сосредоточенным видом, и ассистенты араба сдвигаются в тесный кружок. В этой тряпице кровавого цвета находится итог усилий, быть может, пятидесяти бедолаг, трудившихся в течение года; многие заплатили своей жизнью или увечьями. Мне понятно инстинктивное чувство, заставляющее этих людей умолкнуть, когда добытое ими сокровище оказывается в руках у чужеземца, которому предстоит сейчас высказать свое мнение.
Шушана с безразличным видом искушенного человека разворачивает сверток, глядит на его содержимое с едва уловимой гримасой, не зная, то ли вернуть назад, то ли получше изучить. Выказывая завидное мастерство, он затягивает паузу и молчит до тех пор, пока, наконец, посредник не произносит:
— Ну, посмотри же, здесь есть великолепные жемчужины, это бильбиль, добытый на больших глубинах.
— О! Ты мне принесешь козий помет и скажешь, что это чудо.
Пошутив, Шушана высыпает жемчуг на сукно и сортирует его при помощи серебряного шпателя.
Три пары глаз, не отрываясь, следят за движениями рук моего друга, можно подумать, что здесь, на этом столе, решается их судьба.
Что до меня, то я восхищен великолепной окраской жемчужин самых разных размеров. Собранные вместе, они оттеняют одна другую, кажется, что все они правильной формы и блеск их дробится.
Однако начинается хладнокровный отбор, сперва откладываются в сторону круглые, затем «бутоны» и, наконец, «барокко». Одним движением сита отбракована дугга — россыпь мелких жемчужин, из которых жители Востока изготовляют кухол, служащий для ухода за веками и нанесения теней.
Потом я приобщаюсь к процессу взвешивания, расчетов, и вот мнение о жемчуге составлено, и Шушана задает вопрос:
— Кам? (Сколько?)
— Двадцать тысяч рупий, — отвечает накуда. Это приблизительно две тысячи фунтов стерлингов.
— Сто фунтов, — произносит бесстрастным тоном Шушана.
Начинается торг, разница между спросом и предложением колеблется от двух тысяч до ста!
После двух часов стороны едва продвинулись, накуда снизил цену до тысячи пятисот фунтов, а Шушана остановился на трехстах. Есть надежда. Но тут в дело вступает посредник.
Он набрасывает свой развернутый тюрбан на руку продавца, и две ладони, скрывшиеся под тканью, ведут безмолвный разговор. Вот его шифр: если собеседник берется за один палец, это означает: 1 —10 —100 — 1000 и т. д.; если он дотрагивается до двух пальцев, это означает: 2 — 20 — 200 и так далее — до десяти.
Понятно, что этим способом можно сообщить любые числа, но с точностью до десятков, однако обсуждаемая цена подсказывает обоим, идет ли речь о сотнях, тысячах или десятках тысяч.
При помощи жестов клиент протестует, делает контрпредложения, в свою очередь, касаясь пальцев посредника, и это продолжается в течение получаса.
Тогда посредник, получив тайное предложение, вступает в подобную дискуссию уже с покупателем.
Наконец, когда ему кажется, что устраивающая всех сумма найдена, продавец и покупатель призывают его в судьи.
Он берет руку покупателя и силой вкладывает его ладонь в ладонь продавца.
— Скажи: «Я продаю».
Вначале тот отказывается, ломается, но в конце концов произносит сакраментальные слова. Сделка заключена; посредник объявляет определенную им цену. И с обеих сторон тут же обрушиваются проклятья.
Продавец:
— Ты отнял у меня состояние, ты вор, Бог покарает тебя — и т. п.
Покупатель:
— Безумец, ты разорил меня, быть тебе в аду из-за твоих услуг — и т. п.
Нередко на бесстрастного посредника сыплются удары. Таков обычай. Но все это не более чем театр; как только продавец уходит, посредник заливается хохотом, потирая руки:
— На сей раз я облапошил этого старого скрягу, можешь дать мне хорошее вознаграждение — и т. д.
Через минуту он отправляется в кофейню, где его поджидает накуда. Следует очередной взрыв хохота:
— Ты видел, как я перехитрил этого несчастного еврея, он не хотел платить больше четырехсот фунтов, а, между нами говоря, твой жемчуг большего и не стоит, говорю это по-дружески, но я вытянул из него шестьсот.
За подобные услуги посредник получает один процент от стоимости партии жемчуга, и ни одна сделка не обходится без его участия. У Шушана есть постоянный посредник, благодаря которому он проворачивает удачные дела. Это великое искусство — создать у каждого впечатление, будто он обманывает противную сторону.
Тут присутствуют и несколько покупателей, живущих в здешних местах, они перепродают жемчуг тем, кто, как и Шушана, приезжает из Европы. Я знакомлюсь с одним из них, греком с острова Лесбос по имени Занни. Он владелец небольшой фабрики по изготовлению сигарет, в которой работают за сдельную оплату восемь или десять туземцев. Сам же он, сидя за маленьким столом, заваленным старыми часами, исполняет обязанности часовщика.
Спит он в углу или на улице, расположившись на подстилке, а питается, покупая за несколько су традиционные местные блюда. Ему нет и тридцати. Кроткое милое лицо, тускловатые серые глаза, прикрытые длинными ресницами. Он всегда готов помочь и на редкость услужлив.
Он весьма обходителен и заботлив по отношению к карабинерам, все они обязаны ему тысячей мелочей, которые в действительности стоят многого. (В Эритрее карабинеры выполняют массу различных обязанностей: секретарей суда, судебных исполнителей и т. д.)
У него есть фелюга, на которой он выходит ловить рыбу, и команда, состоящая из рабов. Принадлежат ли они ему? Он это отрицает, но они явно чересчур ему преданны, чтобы быть наемными работниками. Занни также владеет домом в Асмэре, который сдает жильцам. Никому неизвестно, миллионер этот молчаливый человек или едва сводит концы с концами.
Без какой-либо просьбы с моей стороны он посылает мне на борт купленную им самим провизию, что позволяет сэкономить половину той суммы, которую мне как иностранцу пришлось бы заплатить. Ни тени подобострастия или грубой лести, способной насторожить меня, во всем безупречный такт.
Мы все трое сидим в небольшом портовом кафе, своего рода бирже, где обсуждаются абсолютно все дела. Шушана рассказывает мне о Саиде Али, известном шейхе с Дахлака. Занни его хорошо знает. Он даже продал ему месяц назад черную жемчужину необычайной красоты.
— Почему именно ему, ведь он все равно перепродаст ее мне? — удивленно восклицает Шушана.
— Вряд ли, она слишком красива и, вероятно, попадет в одну из тех банок, в которых он хранит свои сокровища.
И в глазах этого неприметного человека вспыхивает странный огонек. Я чувствую что-то вроде головокружения, словно оказался на краю таинственной пропасти, которая вдруг открылась в этой душе благодаря отблеску, на мгновение озарившему его серые глаза.
— А как поживает этот старый безумец? — продолжает Шушана.
— Не знаю, три месяца назад он вышел из больницы; мне известно только то, что врач отправил к нему санитара, и тот поселился у шейха дома. О! Этот доктор неплохо заработал на нем и потому не оставляет его без внимания.
— Говорят, что трое его сыновей отлучены от дома с тех пор, как умерла их мать, и знаешь почему?
— Наверное, ты не отказался бы приобрести у них папины жемчужины, когда они перейдут к ним в наследство, — говорит Занни с добродушной усмешкой. — Пока же отец, с тех пор как он заболел, озабочен только одним: он боится, как бы его сыновья, весьма расточительные, как и все отпрыски скряг, не возжелали бы его скорейшей кончины, чтобы как можно быстрее промотать его состояние, которым он дорожит больше, чем жизнью. Это мания, и надо ему ее простить, ибо сам он человек не жадный.
— А чем занимаются его сыновья, где они?
— Они здесь. Вероятно, скоро ты увидишь одного из них, он приходит сюда каждый день после полудня. Отец платит им скромную ренту, но ее хватает ненадолго, они не вылезают из долгов.
— Естественно, ведь к их услугам ростовщики, дающие им деньги под гарантию наследства; но если отец все распродаст?
— О! Никогда!
Это сказано таким тоном, словно у Занни есть веские причины для подобной уверенности. Он ловит на себе мой взгляд, и, возможно, этот странный тип также замечает у меня в глазах отсвет моих тайных помыслов, потому что продолжает:
— В общем-то я ничего не знаю, но с какой стати ему продавать свои сокровища, ведь он ни в чем не нуждается: более пятидесяти судов ловят для него рыбу. В Аравии свыше тысячи рабов обрабатывают его земли. Единственная его радость — это созерцание несравненных по красоте жемчужин, которые он собирал более сорока лет.
Рослый молодой человек с ярко выраженной арабской внешностью, одетый в роскошную шелковую рубаху в желтую полоску, проходит мимо, прикрываясь зонтом, в сопровождении нескольких туземцев. Извинившись, Занни покидает нас и присоединяется к этому прогуливающемуся франту.
— Это Абдаллах Саид, один из сыновей, о которых мы говорили. Этот малый, Занни, всегда при них.
Я все еще нахожусь под сильным впечатлением, произведенным этим скромным человечком; теперь он наводит на меня едва ли не ужас, ибо те двадцать миллионов жемчужин, что дремлют на Дахлаке, способны разжечь кое у кого зависть, и я предчувствую, что сей невзрачный нуждающийся часовщик совершает кропотливую работу термита, которую прервет однажды какая-нибудь пока еще неведомая драма.
Я решаю уехать на другой день, мне душно здесь, во-первых, потому, что стоит жара, а, во-вторых, по той причине, что, общаясь с этими так называемыми цивилизованными людьми, я обнаруживаю сплошные интриги, зависть и сомнительные махинации… Скорее в открытое море!
Меня, однако, задерживает оформление медицинских документов. Доктор — несносный господин. Я опоздал всего на пять минут, и мне говорят, что надо прийти на следующий день в определенное время. Я покидаю его кабинет в крайне раздраженном состоянии, проклиная всех колониальных врачей на свете, и вдруг сталкиваюсь с Занни, который идет в больницу. Как всегда предупредительный, он берет мой карантинный патент и направляется к ужасному доктору. Поднявшись по особой лестнице, Занни стучится в дверь и входит. Доброжелательный тон, каким они разговаривают друг с другом, свидетельствует о том, что Занни на короткой ноге с лекарем. И в самом деле вскоре он появляется в сопровождении совершенно преобразившегося врача, который просит его извинить и ссылается на свою занятость. Поскольку я отправляюсь в Джемеле, доктор просит меня передать санитару Саида Али пакетик с медикаментами.
Рукопожатия и взгляды, которыми обмениваются Занни и доктор после дружеской и фамильярной беседы, чересчур сдержанны, чтобы не показаться наигранными.
Я не без труда нахожу две хури и четырех ныряльщиков, по их словам, хорошо знающих дахлакскую банку. Им не удалось попасть на фелюгу, на которой они выходят в море каждый год, по причине запутанных семейных обстоятельств, оставшихся для меня непонятными. Джебер, Раскалла, Али Шере, Марсал — таковы их вполне суданские имена, за исключением Али Шере, в жилах которого течет еще и сомалийская кровь, откуда и его чисто мусульманское имя — Али.
Я должен взять с собой и мальчугана лет четырех, сына Джебера. Сыновья ныряльщиков с самого раннего возраста, как только приучаются самостоятельно есть, начинают овладевать ремеслом ловца жемчуга, сопровождая своих отцов. Я видел фелюги ныряльщиков, на борту которых находилось по восемь — десять мальчишек в возрасте от трех до пяти лет. Тем не менее эти почти младенцы занимаются хозяйством на судне и поражают ранним развитием. В умственном отношении эти четырехлетние малыши не уступают нашим десяти — двенадцатилетним мальчикам. Правда, их развитие замедляется к десяти годам, когда кости черепа отвердевают. И они остаются детьми на всю свою жизнь.
Ночь тихая, я отпустил рулевого и остался возле румпеля один: сон так и не пришел. Слабый свет позади нас на горизонте указывает на месторасположение Массауа, а маяк Рас-Мадура отбрасывает в небо свой прямой луч.
Я думаю о загадочном Занни и о том больном, который, несмотря на отдаленность его острова, попался в какую-то непонятную мне ловушку.
Я решаюсь вскрыть пакетик с медикаментами. Там лежит пузырек с красной этикеткой, на ней от руки написана формула химического состава. Жидкость без запаха, горькая на вкус. Пригубив снадобье, я сплевываю, теряясь в догадках: увы, я не разбираюсь в этом.
Понемногу моей душой вновь овладевает величие моря, и мрачные мысли куда-то улетучиваются, они кажутся мне теперь воспоминанием о каком-то дурном сне.
На другой день мы входим в залив Джемеле на веслах, чтобы преодолеть несколько миль, отделяющих нас от якорной стоянки — зеркальную поверхность воды не омрачает там даже легкое дуновение. Это свойственно всему архипелагу, где ветер поднимается лишь после десяти часов утра; данное обстоятельство благоприятствует ловле жемчуга, так как вода сохраняет свою прозрачность.
На берегу видны около двадцати хижин. С десяток фелюг спят под лучами солнца на поверхности прозрачной воды, мы присоединяемся к ним. Из хижины, над которой полощется итальянский флаг, выходит туземец в красной феске, кажется, он ждет, когда мы сойдем на берег. Это представитель властей, проверяющий патенты причаливающих к острову лодок.