— Тише, Васька!
— Замолчи, Егоров, не мешай слушать!
— А что, уж и петь нельзя? Все как по инструкции: я в клубе, а не в монастыре, — звонко ответил парень.
— Ишь «монах», язви тебя! — закричал дядя Кузя и погрозил в пространство жилистым кулаком.
— Пойдем, гармонист! Они ничего не понимают в искусстве. Приветик! — фыркнул Вася.
— Скатертью дорожка, артисты!
Препирательство с Егоровым было воспринято слушателями как небольшой антракт, люди зашумели, стали переговариваться друг с другом, шутить. Когда Наташа восстановила тишину, вновь заговорил Кравченко:
— Из камеры пошли мы в передовой, горноподготовительный штрек. Здесь опять светло и робит хитрая штука — буровой кареткой зовется. А что это за птица? — подмигивая, спросил слушателей гордый своими познаниями Степан Иванович.
Ему никто не ответил.
— Ну вот, слушайте. На подвижной каретке установлены три буровых молотка, и командует ими старичок бурильщик.
— Очень здорово это придумано! Буровые молотки на рельсовом ходу, в передвижке легкие, быстрые, — добавила Наташа.
— Мы разговорились со старичком. «Два цикла в смену даю». Это значит — два раза в смену забой обуривают, взрывают, проветривают, грузят и транспортируют руду и породу. Примечайте, братцы!
Кравченко многозначительно посмотрел на слушателей. Теперь и многие старики слушали всерьез, без кривых улыбок.
Степан Иванович говорил, и Наташа вновь переживала все увиденное на Новом. Словно сейчас шла она с Катей по освещенному туннелю. Где-то поблизости ровно гудел вентилятор, а позади них, позвякивая на рельсовых стыках, медленно ползли вагонетки, приглушенно сигналил электровоз. Мимо проехала погрузочная машина и за ней порожний состав, электровоз толкал его сзади.
Машина остановилась у груды подорванной взрывом породы. Машинист включил в работу лопату-хобот, и она ловко зачерпывала куски отбитой породы и грузила их в вагонетку. За первой вагонеткой последовала вторая, третья. Вскоре забой был чист, и машину увезли.
— Лопатку отправили в другой забой, а здесь начнем второй цикл. График у нас, как видите, — железный закон, — заметила Катя.
Поглядев на маленькие ручные часы, она спохватилась:
— Батюшки, пора обедать!..
Они вновь поехали в пассажирском вагоне до шахтного подъема.
Там на параллельных путях стояли составы, груженные рудой.
Наташа с любопытством следила за вагонеткой, которую только что вкатили в железный каркас опрокидывателя. Он легко перевернулся вместе с вагонеткой, и руда с грохотом исчезла в бункере. «Вертят, как игрушечную», — подумала она.
Слушая рассказчиков, дядя Кузя то и дело качал головой:
— Как в сказке, ну, прямо как в сказке!
Дверь с грохотом открылась, и на пороге появился Пихтачев. Он оглядел читальню и зло спросил Степана Ивановича:
— Проповедуешь, делегат?
Степан Иванович смутился и виновато проговорил:
— Я, Павел Алексеевич, объясняю миру, что к чему.
— «Что к чему!» — передразнил его председатель, — Могилу сам себе роешь, седой лопух.
— Павел Алексеевич, потише и поосторожней в выражениях, здесь читальня, а не артельная контора, — спокойно заметила Наташа.
— Давайте заливайте, а мы послушаем, — с раздражением бросил Пихтачев и, потеснив Краснова, сел на стул.
Кто-то закурил, густая струя дыма поползла по комнате.
— Тут и так душно, а еще курить стали! — недовольно сказала Наташа. — Давайте лучше устроим перекур.
Все согласились, и большинство старателей вышло в коридор.
— Что, Павел Алексеевич, лечишься? — иронически спросил Бушуев Пихтачева, от которого изрядно попахивало вином.
— Простыл малость, — ответил тот и, конфузливо прикрыв рот рукой, отвернулся.
— Значит, «вприглядку с запивом»? — громко определил рецептуру Бушуев.
— Профилактика! — добавил Иван.
— Ветеринар прописал? — с ехидством полюбопытствовал дядя Кузя, и взрыв смеха раздался в комнате.
Старатели знали, что у Пихтачева есть «свой взгляд» на медицину, привитый ему одним ветеринарным фельдшером.
Однажды, еще до войны, у Павла Алексеевича на лице вскочил нарыв. Когда боль сделалась невыносимой и одна щека стала куда больше другой, он решил обратиться в приисковый медпункт.
Но врача, как на грех, на месте не оказалось — вызвали на консультацию в район, а с молодой фельдшерицей Пихтачев не стал и разговаривать: «Она умеет только градусники ставить».
Вечером Пихтачев пошел за советом к своему приятелю, ветеринарному фельдшеру. Тот был, как всегда, пьян и мрачен, но приходу гостя обрадовался.
— Павлуха?! А я только что с реки пришел, консультацию давал. В общем, труп, не приходя в сознание, скончался — по медицине, значит, экзетировал от утопления, — важно рассуждал фельдшер.
Оба приятеля поругали молодую фельдшерицу, у которой на уме только свидания под кустом, и принялись обсуждать пихтачевскую болезнь.
— Не ходи к врачу, зарежет он тебя. Врачам, известно, только бы резать. У меня есть свой взгляд на медицину, — важно говорил приятель, разливая в стаканы спирт. — Медицина должна заниматься профилактикой, а не резать и не травить наш организм всякой дрянью. Ясно?
Когда они выпили, Пихтачев, схватившись за щеку, прошепелявил:
— Света белого не вижу! — и застонал от боли.
— Могу сейчас тебе без операции облегчение сделать! — сжалился над ним приятель. — Пей лекарство. Повышай сопротивляемость организма.
Пихтачев выпил еще два стаканчика спирта и свалился на лавку. Наутро он почувствовал, что нарыва нет, опухоль уменьшилась.
— Полощи рот и глотку, дезинфекция нужна. Лекарство тебе приготовил — десять капель воды на стакан спирта, — назидательно поучал фельдшер.
Пихтачев покорно присел к столу, держась рукой за опавшую щеку.
— Главное в медицине — спирт, — разглагольствовал опохмелившийся лекарь. — Без электричества и радио жить можно, а без спирта нельзя. Он есть главное изобретение человечества. Хочешь быть здоровым, занимайся профилактикой: три раза в день прикладывайся к рюмочке. А ежели занемог, то порцию, понятно, нужно увеличить. И обязательно чтобы на столе лежали порошки или микстура, смотреть на них надо, пить вприглядку. Если перед тобой не будет порошков, то это будет просто пьянство, иногда оно вредно.
— А как ревматизм лечат? — спросил повеселевший Пихтачев, ему понравился взгляд приятеля на лечение. — Часто болею!
Павел Алексеевич узнал, как лечат разные болезни, и все они лечились, оказывается, очень просто — «профилактикой»…
Давно уехал с Южного уволенный за невежество и пьянство ветеринарный фельдшер, а у Пихтачева на столе много лет стояла склянка с какой-то микстурой, подаренной приятелем для приема «вприглядку с запивом».
— Смотри, Павел Алексеевич, как бы запой без оглядки не получился, — наставительно посоветовал Пихтачеву Бушуев, но председатель демонстративно отвернулся от него.
— Бояться нечего, он живет по старой мудрости: если пьянка мешает работе — брось работу, — съязвил Иван.
Степан Иванович осуждающе поглядел на сына и вступился за Пихтачева:
— Помалкивай, зубоскал, поглядим, по какой пословице вы проживете.
— Народ, заходи слушать! Хватит, накурились! — закричал дядя Кузя.
Старатели вновь расселись по местам, и в комнате воцарилась тишина. Но рассказывать дальше Степан Иванович отказался, не желая портить отношения с Пихтачевым.
— Наутро пришли мы, — продолжала Наташа, — на рудосортировку, где отделяют руду от пустой породы. Ленточные транспортеры перевозят там сотни тонн руды и пустой породы, а людей почти не видать. В дробильном отделении стальные «щеки» дробилки ненасытно хватали и мельчили куски крупной породы, она шла по ленте на сортировочный конвейер. Там руда отделялась от пустой породы и поступала на фабрику, а пустая порода — в терриконик.
— А если представить себе на минуту, что нет этой рудосортировки, — перебил Бушуев, — тогда небось потребовались бы сотни рабочих на погрузку, дробление и перевозку руды?
— Просто невозможно все это представить, — сказал Иван. И, поглядев на отца, со вздохом добавил: — Там не старательские работы.
— Что говорить, разве старателю под силу такая махина! — согласилась Наташа. — Так вот. Фабрика у них находится в километре от шахты, и мы поехали туда поездом, который вез руду. Заехали в какое-то большое здание, и в вагоне сразу потемнело.
— Куда это вы прямо на поезде въехали? — громко спросил Пихтачев.
— В отделение приемных бункеров, — ответила Наташа, — оно вроде паровозного депо. Здесь руда разгружается и поступает в дробильное отделение.
Пихтачев махнул рукой.
— В общем, и рудник и фабрика — одна морока. Сломался там бункер или, к примеру, транспортер — и все, стоп, приехали…
— Не болтай, Павел Алексеевич, о чем понятия не имеешь, — оборвал его Бушуев.
— Пихтачев — наше начальство, он все знает, потому что газеты курит! — насмешливо крикнул чей-то молодой голос.
Пихтачев надулся, еле подавляя в себе желание выругаться недобрым словом.
Наташа рассказывала, как громко чавкали пузатые дробилки, с трудом пережевывая и глотая руду, как двигались ленты, создавая беспрерывный поток руды. И все это огромное отделение обслуживала одна дежурная.
— А женщин на фабрике много? — спросил Бушуев Наташу.
— Почти везде женщины, — ответила она. — У них ручного труда нет, только присмотр за машинами, все управление автоматизировано.
— Здорово мозги нам захламляет, — со злостью бросил Пихтачев и повернулся к Наташе спиной.
— Небылицы плетет, — поддержал его Краснов.
— Наташка прямо профессор: все знает и нас, дураков, поучает, — не унимался Пихтачев.
Его так и подмывало заспорить с Наташей, но она умышленно не отвечала ему.
— Есть там даже женщина-лауреат, Серафима Ивановна, — улыбаясь, объявила Наташа.
В комнату тихо вошел Рудаков, но его сразу заметили и почтительно расступились, пропуская к столу.
Рудаков был задумчив. Он пришел прямо от Степановых, куда явился вместе с матерью и сыном по приглашению Лидии Андреевны на день рождения Светланки, но праздник был испорчен по вине отца. Гости давно были в сборе и с нетерпением ждали хозяина — он с утра уехал с лесничим в тайгу открывать лесосеку для рудника.
Лидия Андреевна стала беспокоиться. По всем расчетам, Виталий Петрович должен был уже вернуться, тем более в такой день. Провожая его утром, она, правда, ничего не сказала о семейном празднике — ведь о таких событиях отцу не напоминают, — но была уверена, что он не поздравил дочку только потому, что не успел купить подарок.
И вот наступил вечер, стол давно накрыли, а Виталия Петровича все не было. Дольше ждать стало уже неприлично, дети хотели есть, и Лидия Андреевна, еще раз печально взглянув на пробежавшую мимо окна упряжку, пригласила гостей к столу.
Рудаковы отказались, заявив, что подождут хозяина, настали помогать расстроенной Лидии Андреевне угощать детей.
Вскоре появился и Виталий Петрович. Он слегка покачивался. Окинув гостей тяжелым взглядом, удивленно спросил: «Что за торжество?»
Из рук Лидии Андреевны выпала чашка, ей было стыдно за мужа перед гостями.
«У нас гости по случаю дня…» — выговорила она через силу.
Но Виталий, грузно усевшись за стол, перебил ее:
«А я тоже из гостей. Принимали лесосеку и промерзли до костей, ну и завернули к Гавриле Иптешеву погреться, а он угостил…» — Виталий Петрович подпер руками голову, закрыл глаза и тут же заснул.
«Сколько ждали! — закусив губу, сказала Лидия Андреевна, дрожащей рукой разливая чай. — Уж вы простите, что так получилось».
Гости, наскоро выпив чай, стали расходиться.
Прощаясь, Лидия Андреевна попросила Рудакова:
«Ему ни слова. — И со вздохом погладила Светланкину головку. — А тебе, дочка, пора спать».
Печальные, полные слез глаза Лидии Андреевны все еще мерещились Рудакову…
— Что, о Новом рассказывает? — спросил соседа Сергей Иванович, и тот молча кивнул.
— Скажу вам, она, то есть лауреат Серафима Ивановна, такое придумала, что теперь на всех обогатительных фабриках заводят, по всей стране. Ее даже в Москву к министру вызывали с докладом. «Правда» портрет печатала. Вот тебе и бабка! — с почтением добавил Кравченко.
Рудаков уже с интересом наблюдал за напряженными лицами слушателей, пытаясь разгадать, о чем они думают.
— Выходит, там бабы все мудрят и хозяйствуют, — обратился к Пихтачеву дядя Кузя.
— Мы в артели бабам только тачки катать доверяем, а там они хитрее мужиков. — Пихтачев, сбитый с толку, заметно присмиревший с появлением Рудакова, покачал головой.
— А это потому, что там соображать надо, — в тон ответила ему Наташа.
— Теперь все наши старухи за рудник будут, право слово, — заверил дядя Кузя.
Люди нехотя стали выходить в коридор, многие громко обменивались впечатлениями. Слышались возгласы:
— Рудник не чета нашим россыпушкам!
— Побасенки!..
— Горняцкий университет!
— Все это детские сказки, а нам не два по третьему! — высоким голосом кричал Краснов.
— Молчи, придурок!
Рудаков был доволен: брожение старательских умов началось. Он нашел глазами Пихтачева — тот одиноко сидел на скамье, низко склонив растрепанную голову, сосредоточенно глядел в крашеный пол.
Сергей Иванович молча подошел, взял его под руку и повел с собой.
Все двинулись к дверям.
— Я запомнил только слова моего батьки, а что говорила ты — ничего не понял, — шепнул Наташе Иван.
— Разве непонятно говорила? — спросила она.
— Эх, Наташа, — еще тише зашептал Иван, — скоро совсем отнимешь у меня разум, если так обращаться будешь.
Наташа лукаво взглянула на него.
Глава четырнадцатая
НЕ ПО ПУТИ
Зима еще только пришла, а в тайге уже лег непролазный снег — без лыж не ступить и шагу. Мрачная, седая тайга приоделась во все белое, помолодела, сразу стала неузнаваемой.
Завернули морозы. В тиши звонко потрескивал лес, и каждый звук и шорох тайги был слышен далеко-далеко…
У замерзшего ручья стоял шалаш, накрытый сухими пихтовыми ветками. Подле него горел костер, сизый дым поднимался дрожащим столбиком и таял в голубом небе. Над костром на суковатой палке висело ведро, из которого валил пар. Вдоль ручья желтели породой открытые шурфы. На дальнем из них был установлен ручной, колодезного типа вороток. Дымов, в овчинном полушубке и драных валенках с калошами, натужно крутил ручку, поднимая бадью, груженную талой породой. Высыпав песок в палубок, Дымов надел на плечи лямку из толстой, связанной узлами пеньковой воровины и по-бурлачьи потянул палубок к ручью. У проруби на деревянной колоде Захарыч железным скребком протирал пески, то и дело обдавая горячей водой обледенелые доски. Тяжело дыша и покрякивая, Дымов дотащил до колоды на лубок и опрокинул его.
— Видать золотишко? — спросил он Захарыча.
Захарыч медленно разогнул спину и отрицательно мотнул головой.
— Опять пусто, якорь ему в глотку, — простуженным голосом ответил он, расстегивая полы черной собачьей дошки.
— Съемку еще не делали, а ты — «пусто». Пошоркай, и попадется, — с надеждой проговорил Дымов и поплелся обратно с пустым палубком.
— Михайла, подбирай забой — и шабаш! — крикнул он в узкий незакрепленный шурф, где Михайла кайлил пески.
Вскоре Дымов поднял в бадье измазанного в глине Михайлу в куцем, не по росту ватнике, и старатели приступили к съемке золота. Захарыч отмыл на колоде пустую породу и, поддев черный шлих на совочек, пошел с ним к костру.
Грязные, ободранные люди молча присели к дымящему огню. Захарыч поворошил веточкой угли и поставил на них совочек для отпарки золота.
— Угости морским табачком с восьмой гряды от бани, — попросил его Дымов.
Старатели закурили, и Захарыч, поглядывая на почти пустой совочек, сказал:
— Мало толку в твоей, Граф, делянке, не больше, чем в моей мутенке.
— Весь свой отпуск за пшик угробил, — пробурчал угрюмый Михайла.