— Я и забыл, что ты завсегда в отпуск на курорт ездишь, — едко ухмыльнулся Прохор.
— Здесь больше нечего делать, — мрачно отозвался Захарыч.
— Вот бы штольню нам найти, где порешился мой сродственник дядя Митяй. Значит, тогда бы я сказал: плевал в нужду, все куплю и выкуплю. Райские вечера вам с феями в натуральном виде устраивал бы, — жадно поблескивая глазами, размечтался Дымов.
— После райских вечеров, паря, адовы дни приходят, — отдувая шлихи, пробормотал Захарыч.
Прохор обдул костяные чашечки аптекарских весов и ссыпал на одну из них добычу — щепотку желтого песка. На вторую чашечку он положил три двухкопеечные монетки и пять спичек, поднял весы — они уравновесились.
— Девять с половиной, — сказал Прохор.
— Откуда? Три монетки — шесть граммов, да пять спичек — пятьсот миллиграммов, значит, шесть с половиной, — возразил Захарыч.
— Верно! А я думал — трехкопеечные. — Дымов сорвал с головы шапку и с руганью бросил в снег. — В старину с Сонькой Золотой Пуп такой добычей не рассчитаться бы, — кричал он, продолжая ругаться.
— Пропади оно пропадом, такое золото, одни слезы, — вздохнул Михайла.
— Лопухи мы, братцы. Попали в ярмо. Будь он проклят, этот самородок, лучше бы ты его, Михайла, и не подымал, — огорчался Захарыч.
— Ну! — согласился Михайла.
— А когда же рассчитается за самородок твой «хозяин»? — спросил Захарыч обозленного Дымова.
— Рассчитается. Только не много тебе, настырному, придется: небось гулял у меня не задарма.
— Ты мне, Прошка, покажи этого «хозяина», я с ним сам, с хапугой, поразговариваю по-морскому. Разве можно так обдирать православных! Экой самородок за понюшку табаку! — возмущался Захарыч.
— Кто «хозяин», знать тебе не обязательно. Сколько дал, и на том ему спасибо. А шуметь тебе, старик, резону нет, дело-то не совсем чистое, Рудакову не расскажешь, — огрызнулся Дымов и нагло улыбнулся.
— Одной веревочкой связаны, сроднились, — пробурчал Ми-хайла.
— Родня, нашему забору двоюродный плетень, — нашелся Захарыч.
Сейчас он окончательно понял, что против своего желания, из-за стариковского упрямства оказался в одной компании с Дымовым и Михайлой, а через них, как догадывался Захарыч, и с Филькой Красновым. Захарычу стало душно, он расстегнул ворот дошки. С кем связался? Вспомнился разговор о красновском шраме, который Захарыч слышал от стариков.
Давно, еще до работы десятником разведки у мистера Смита, Краснов старался на дальних северных приисках. Воровства тогда в тайге не было, про замки и запоры таежники не ведали. Золотоискатели все жили в одной землянке и достояние свое, включая золото, не таили друг от друга.
Но в семье не без урода. Однажды Краснов притворился больным и остался в землянке. Заботливые товарищи пришли днем его проведать, попоить медком и нежданно поймали на месте преступления — он рылся в мешке соседа. По закону тайги Краснова изгнали. На сборы дали один час — так решили всем миром. Этот закон был нерушим. Если по истечении срока изгнанник не уходил, он становился вне закона, его мог и должен был убить любой. Золотоискатели молча поделились с Красновым продуктами, и через полчаса он уже пробирался глухой тайгой к югу.
Когда Краснов вышел к жилью, на его виске красовался шрам. Вскоре в одном зимовье нашли заколотого старика золотоношу; имени убитого никто не знал, подозревать было некого. Тайга скрыла и эту тайну…
Дымов вернул Захарыча к действительности.
— Что слюни-то распустил? Найдем еще золотишко. Куда ему деваться! — Прохор примирительно похлопал по плечу Захарыча.
— Хватит, Граф, слыхали. Найдем или нет — про это попытай у гадалки. А честь я с вами потеряю — и гадать нечего.
— Почему это, Захарыч?
— А потому, что с пчелкой водиться — в медку находиться, а с жуком связаться — в навозе оказаться. Уйду я от вас. Не по пути, — решительно объявил Захарыч.
— А где тебя ждут? Может, на руднике? — громко засмеялся Дымов.
Захарыч не ответил и стал укладывать в мешок свои вещички.
— Иди, иди… Только не проболтайся, а то не ровен час с борта разреза сорвется камешек на твою или Наташкину голову. Это бывает, — прошипел Прохор, подкрепляя угрозу выразительным жестом.
Глава пятнадцатая
СТРОИТЬ НЕМЕДЛЕННО!
С наступлением зимы гидравлики замерзали, а с ними замирала и жизнь на Южном прииске — он погружался в зимнюю спячку, улицы его пустели, народ прятался по избам.
Только небольшая часть старателей добывала зимой золото на заброшенных участках старого Миллионного увала, другие же пропадали в тайге на лесозаготовках, возили в обозах товары для Золотопродснаба или брали отпуска за страдную пору.
Трудно было собрать приисковый народ в зимний вечер, не один раз обегали посыльные избы, стучали в окно, вызывая старателей на сходку. Но сегодня все оказалось иначе…
В клубном зале, переполненном празднично одетыми людьми, было шумно. Сюда пришли не только члены старательской артели, но и все золотничники-одиночки, или, как их называли, допускники, и почти все жители поселка. В ожидании подтрунивали друг над другом, смеялись. Кое-кто из стариков пришел навеселе — по случаю большого дела и выпить не грешно.
В дверях показался Вася Егоров с большим в перламутровой оправе баяном. Наташа, заметив его, крикнула на весь зал:
— Ребята, открывайте шире двери, Вася на паре едет!
Бушуев не понял:
— Как так?
Наташа залилась звонким смехом.
— Он сегодня в вечерней школе двойку получил!
— Старо, старо, Наташа! — не обижаясь, ответил Вася.
— И у тебя не ново. Разве «пара» у тебя в диковинку? Опять всю ночь песни за околицей с девчатами распевал, не до уроков тебе. Смотри у меня, двоечник! Придется разбирать твое поведение на комсомольском собрании, — строго сказала Наташа.
— Избрали мы тебя секретарем, так задаваться стала? Опять ведешь разъяснительную работу? Обшипела всего. Где вам понять моей души высокие порывы! — вздернув курносый нос, важно продекламировал паренек и, не обернувшись, прошел мимо нее.
Наташа удивилась. Такое миролюбие было не в его правилах. Вихрастый и непоседливый, чем-то похожий на взъерошенного воробья, он обычно никому не прощал насмешек.
Вася устроился у стены, убранной пихтовыми ветками. Заиграл на баяне, покачиваясь в такт музыке. Ему вторил на аккордеоне Иван Кравченко.
По залу сразу же закружились парни и девушки.
Музыкантов наперебой просили сыграть вальс, краковяк, польку, цыганочку.
А когда музыканты рванули мехи, зачастили пальцами по клавишам и завели русскую, в круг вышла Наташа.
— Таежная красавица! — с гордостью проговорил Бушуев.
— Такой и Москва позавидует, — поддержал его Турбин. — Пава, как есть она! — И покосился на Ваню Кравченко, который сбился с такта.
Наташа игриво посмотрела вокруг, отвела подол серого шерстяного платья и на мгновение застыла с шелковым платочком в поднятой руке.
Круг уменьшался, со всех сторон напирали зрители, не спускавшие с Наташи любопытных взоров. Горделивая, величавая осанка, густые брови, тугая темно-русая коса, пышной короной лежащая на голове, синие глубокие глаза…
Несколько раз притопнув ногой, Наташа широко развела руки и плавно обошла круг. Остановилась против музыкантов, вскинула голову, широко и открыто улыбнулась Ване Кравченко и шутливо запела высоким грудным голосом:
Потом еще раз медленно обошла круг и, став против Виталия Петровича, церемонно поклонилась, приглашая танцевать.
— Ой, Наташа, куда мне, старику? — взмолился Виталий Петрович. — Я совсем разучился!
Но его дружно подтолкнули, он очутился в кругу и пустился в пляс. Виталий Петрович плясал легко и задорно, с огоньком, четко и громко притоптывая каблуками.
— Смотрите, смотрите! Как заправский чалдон, отплясывает, не смотри, что питерский! — восхищался Захарыч.
— А он и есть чалдон, небось сибиряком стал. Смотри, всех молодых перепляшет! — хлопая в ладоши, кричал Бушуев.
А Степанов и Наташа не уступали друг другу. Виталий Петрович раскраснелся, ноги его выплясывали замысловатые коленца, он высоко подпрыгивал, в такт бил ладонями по голенищам сапог. А когда пошел вприсядку, зрители не выдержали и дружно наградили его шумными аплодисментами.
Громче всех хлопал в ладоши Захарыч. За эту удаль Степанова Захарыч готов был простить ему свою обиду. Старик притоптывал ногой, чуть приседая, и вдруг, озорно гикнув, вбежал в круг.
— Вот и я, вот и я, вот и выходка моя! — скороговоркой выпалил он, сменяя Степанова.
Тяжело дыша, Виталий Петрович остановился и, опустив до полу руку, поклонился Наташе.
— Спасибо, красавица, но больше с тобой плясать не буду — хочу еще пожить на белом свете.
Баянисты перестали играть и в окружении молодых людей пошли в буфет.
Наташа поговорила с подругами и стала разыскивать отца. У буфетной стойки она увидела Захарыча и обоих Кравченко. Захарыч спорил с Иваном.
— Пихтачев великий дока по части золота, тут и говорить нечего, — возражал сыну Кравченко.
— Да поймите, на руднике мастера будут нужны, свои Серафимы Ивановны понадобятся, — запальчиво доказывал Иван.
— Погоди, Иван, слова, как грибы из лукошка, сыпать, — прервал его Захарыч. — По-твоему, выходит — на руднике будет, как в раю: машина за тебя работать будет, а ты только денежки получай. Так, что ли, дочка? — обратился он к подошедшей Наташе.
— В раю, кажется, не так, — засмеялась она.
— Это в старом не так было, а теперь и у них середина двадцатого века, перестроились небось. Одним словом, не быть мне в раю — грехи не пускают, — кипятился Захарыч.
Наташа взяла его под руку и отвела в сторону.
— Стыдно мне за тебя, отец, вижу, что все наши разговоры впустую.
— Мы, Дубравины, старинного приискательского рода и своей фамилии никогда не стыдились. — Глаза Захарыча налились кровью, он был взбешен замечанием дочери.
— Что же ты собираешься делать? Опять с Дымовым по тайге шляться? — осведомилась Наташа.
— И в тайгу не пойду, и на рудник не собираюсь. И говорить с тобой не хочу. Тебя Рудаков завел, словно шарманку.
Наташа очень любила своего отца, оберегала, почти никогда не перечила ему, терпела его стариковские причуды, но сейчас пошла на крайность.
— Тогда слушай мое последнее слово: если ты сегодня же не пойдешь с нами, то я уйду от тебя в общежитие, а ты живи один, — резко бросила она и ушла в зрительный зал, где уже началось артельное собрание.
Фойе скоро опустело, и обозленный Захарыч пошел домой. Но его окликнул звонкий голос Егорова:
— Захарыч, куда же ты?
— Мне здесь нечего делать, я не артельщик, — буркнул старик.
— Об чем речь, Захарыч? Я сегодня артельщик, завтра буду государственный рабочий, горняк. Так и ты. Угощаю лимонадом, помогает от нервов. Небось дочка обрабатывала? — сочувственно спросил Вася, но Захарыч ему ничего не ответил. — Напористая она у тебя, за что возьмется — не отстанет, пока не добьется своего. За это ее и комсоргом избрали, сам Сергей Иванович предложил.
— Верно, кровь-то наша, дубравинская, — гордо заявил Захарыч.
Как ни уговаривал Вася пройти его в зал, старик не согласился, сказал, что ни артель, ни рудник его не касаются, и Егоров ушел один. Захарыч вышел на улицу, потоптался у освещенного крыльца клуба, покурил и, замерзнув, решил пойти обратно. «Погреться», — хитрил он сам с собой.
В фойе встретился старик Кравченко — торопился со стулом в зал.
— Степан, как там, штиль или буря?
— Бурно. Поначалу выступил Виталий Петрович и все, значит, по порядку обсказал. Насчет проекта — скоро его закончат. И рудник объяснил: горный цех, гидростанция и фабрика будет, это первая очередь. А как главные запасы руды найдут — такой рудник отгрохают, что никому во сне не снился. В общем, государственные работы скоро начнут, старателю податься некуда.
— А Пихтачев как?
— Здо́рово говорил. Башковитый он и старательское нутро знает. Уцепился за самое больное. Старики за него горой стоят, а молодежь… как наши дети.
Кравченко коротко рассказал о речи Пихтачева: старатели век прожили на россыпях и рудником не интересуются, артель может по договору кое-какие работы вести, если люди свободны будут, но ярмо на себя надеть не даст. Кравченко попросил Захарыча пойти на собрание, чтобы поддержать председателя, и Захарыч больше не сопротивлялся.
Они вошли в длинный, переполненный людьми зал, когда к деревянной трибуне подошла Наташа. На клубной сцене за столом, накрытым красной скатертью, сидели Рудаков, Степанов, Пихтачев и Бушуев.
Пихтачев приподнялся над стулом и нехотя объявил.
— Говорить будет комсомольский секретарь Дубравина.
По рядам пробежал шепот. Все притихли — и в зале и на сцене, в президиуме. Наташа уловила настороженное внимание зала, растерялась. Перелистывая дрожащей рукой записную книжку, долго не могла вымолвить слова.
— Смелей, смелей, Наташа! — услышала она сзади спокойный голос Рудакова и, откашлявшись, начала:
— Я недавно вместе со Степаном Ивановичем была на прииске Новом. «Как в сказке», — сказал там Степан Иванович. Давайте, товарищи, сделаем эту сказку и нашей былью, тогда мы забудем про кайло, лопату, тачку. О чем нам спорить? Новая жизнь стоит у нашего порога, так шире откроем ей дверь…
— Научили вас языком трепать на нашу шею! — выкрикнул Дымов.
Но Егоров оборвал его:
— Замолчи, подонок, а то вынесем из зала!
— Только попробуй, сосунок, вылетишь первым… — угрожающе прошипел Михайла и показал огромный кулак.
Пихтачев безучастно тряс школьный колокольчик, водворяя тишину.
Наташа наспех перелистала записную книжку, в ней мелькали записи о пятилетке, соревновании, производительности труда, но говорить об этом не стала и, все более волнуясь, закончила коротко:
— От имени всей приисковой молодежи говорю. — Наташа ударила рукой по трибуне. — Мы за то, чтобы строить рудник немедленно! Комсомольцы объявляют себя ударниками стройки!
В зале вновь загудели. Кто-то свистнул. Обстановка накалялась с каждой минутой.
— Строить рудник мы, хоть и не комсомольцы, тоже не отказываемся, — сказал Краснов, боком, без вызова проскочивший на трибуну. — Но появляется вопрос: на чем оборудование возить будем? От железной дороги до предгорья трансконтора, может быть, и довезет. А дальше как? А дальше-то дороги нет. Придется топтать ее на лошаденках. И опять появляется вопрос: где взять столько лошадок? И зачем торопиться? На дворе зима, а умные люди строят летом.
Степанов побагровел, он еле сдержался, чтобы не оборвать Краснова.
А Краснов, бегая узкими, припухшими глазками по рядам слушателей, частил:
— И насчет денег подумать надо, правильно сказал товарищ Пихтачев, ведь они по́том-кровью заработаны. Не знаю, как другие, а меня на золотую удочку не поймать, я сейчас за стройку не берусь! Пусть государство думает, а наше дело сторона. Мы люди темные, нам бы только грошей побольше! — хихикнул довольный собой Краснов.
В зале зашумели.
«А Рудаков прав: пока один пьяница и сукин сын Краснов поддержал меня. Эх, Павел Алексеевич, кто на тебя ссылается?» — с досадой думал Пихтачев, постукивая карандашом по графину.
На трибуне появился молодой Кравченко. Иван даже забыл попросить слова и, подняв руку, прокричал:
— Краснов на всю артель тень наводит! Я вас спрашиваю: кто из нас, членов артели, на строительство денег жалеет?
Приискатели сразу затихли.
— Что нам, одеться, обуться не на что? Это, может, Краснову на выпивку не хватает, так ему хоть все артельные фонды отдай — пропьет!
Тишина в зале сменилась веселым оживлением. Краснов поднялся с лавки и тоже закричал:
— Выходит, не спросив нас, и прямо в ярмо? Старатель — птица вольная, его не смеришь на общий аршин. А выпить нам сам бог велел, работа наша хуже каторжной.