— Наш Захарыч? — переспросил Степанов. — А я думал, что он всегда был старателем-одиночкой.
— Не-ет! Давнишний приискатель. Он в войну из артели вышел. Разругался с Пихтачевым по плотницким делам, не уступил — против шерсти его не трогай — и остался допускником-одиночкой. «Дисциплина артельная вредна, говорит, моему характеру». По старости блажит… С ним-то вот мы и были зачинателями. А те, что с потайным золотишком, — ни в какую! «С вами, с голытьбой, говорят, только нажитое проживешь». Сами не идут и других мутят. Спрашиваю на сходке: «Чего ждете? Пора и нам коллективизацию провести». Молчат. Только Степан Кравченко, что теперь бригадиром, один за всех бурчит: «А зачем вступать? В одиночку с лотком еле на хлеб намываем, а гуськом ходить с тем же лотком — совсем без штанов останешься. Ты что-нибудь получше придумай. В деревню трактора привезли для колхозников. А ты с лотком. Значит, опять: золото мыть — голосом выть!» Думал я, думал и решил начать с гидравлики. Поехал в район. Поддержали. Заехал в поселок Приисковый — там как раз управление организовалось…
Максимыч вытащил из кармана вышитый кисет, аккуратно сложенный газетный лист и, оторвав от него неровный кусочек, свернул цигарку.
— Ишь взыграл! Я тебе! — Он вытянул плетью своего коня, схватившего за гриву смирного Серка. — Управляющий велел собрать артель и заключить договор. Обещал и ссуду, и лошадей, и материалы на строительство гидравлики. Даже инженера посулил прислать. Собрал я мужиков на сходку. Ну, тут уже другой разговор. Сразу артель устроили. А меня председателем выбрали…
Турбин рассказывал медленно, время от времени пошевеливая бровью и поглядывая на Виталия Петровича: слушает ли?
— Приехал инженер. Пожил у нас месяц, составил проект гидравлики, научил разбирать чертежи. Словом, сделал что мог и уехал — тогда инженеры в тайге не шибко водились…
Рассказчик оглянулся на оставшуюся позади избушку и перевел дух.
— Так вот. Пришел я однажды из бани. Пью чай с горячими шанежками. И вдруг заходит перекупщик, шаман Савелий Баев, с соседней заимки. Лысый такой, толстый, но хоть и толстый, а злой. С ним еще кто-то, кажись, со шрамом на виске — при коптилке я не разглядел. Подсел перекупщик к столу и давай рубить напрямик: «Ты меня мешаешь, и артель твой мешает. Мы здесь хозяин, ты уходи… Не пойдешь — шайтан возьмет». И говорит, подлец, эдак спокойно, будто лошадь у меня торгует. «А пойдешь — дорогу калым получай». — И вытаскивает из-за пазухи мешочек с золотом фунтов на шесть. «Дешево, думаю, покупаешь». А ему отвечаю: «Мне и в артели хорошо. А вот дай срок, гидравлику построим…» Однако шаман не унимается: «Шибко больной ты, Егорка. Плохо тебе тайга. Думай: хочешь — золото дорогу, хочешь — пуля в башка». И сейчас же оба смотались. Ночь, понятно, я не спал. Думал. А утром махнул на них рукой и пошел на гидравлику. Там дело к концу подходило. Через неделю располагали пуск отпраздновать. Работы невпроворот. Я про шамана и забыл, задери его медведь.
Максимыч опять проверил, насколько внимательно слушает Степанов его рассказ.
— Как сейчас, помню и сам праздник… Денек выдался погожий, люди собрались у гидравлики. Мы с Захарычем, как полагается, при всем народе открыли водозаборные ставни. Вода хлынула по канаве — и к сплоткам. Они вон тот лог пересекали, — Максимыч показал на покосившиеся столбы старых деревянных желобов, — Дошла до водонапорного бака. А бак проконопачен был плохо. С ног до головы окатило нас обоих. Смеху было! Вода по трубам попала, понятно, в гидромониторы, вырвалась из них и ударила по породе. Народ ревмя ревел от радости. В этот день еще человек двадцать в артель подались.
Внезапно Воронко затоптался на месте и сделал попытку сбросить седока.
— Чего ты взлягиваешь? Неужто заковали? — похлопывая рукой по крупу коня, успокаивал его Турбин.
Воронко, часто махая головой и громко фыркая, пошел вперед. Серко двинулся за ним.
— Стемняло, — продолжал Турбин. — Мы разложили костры — освещаем разрез. И вдруг в вершине лога-то как грохнет! На всю тайгу. Еще раз! Глядим — струи из гидромонитора ослабели, а там и вовсе пропали. Авария! Я опрометью к сплоткам. Темень. Бегу и слышу: водопад. Перед сплотками остановился. Так и есть, в двух местах взорваны. Стойки перекошены. Которые звенья висят еще в воздухе, а которые на земле… и остальные подмывает. Надо остановить воду! Бегу. А в тайге темно, как в берлоге. Спотыкаюсь. Вдруг слышу за спиной свист. И впереди кто-то свистнул. Я остановился. Слышу — и сзади и спереди трещат сучья. Ну, думаю, дело не чисто. И стебанул сквозь кусты к избушке, с какой ныне здоровался-то. А тут мне вдогонку выстрел, и шаман кричит: «Стой, Егорка! Куда сбежишь! Гидравлика — на воздух, тебя — в землю». Ну, я, понятно, дожидаться его не стал. Они опять стреляют. Гонятся прямо по пятам. Я от дерева к дереву, по кустам. И надо же греху, у самой избушки споткнулся об валежину и, сам не знаю как, угодил в разведочный шурф. Окунулся с головой в воду. Вынырнул, уцепился рукой за крепь. А тут, как на беду, в правой ноге закололо: подранили все-таки, стервецы. Закусил губу, притаился, слушаю. Чую, бандиты где-то рядом. «Проверь шурфы!» — кричит шаман. По соседству вода забулькала. Шурует кто-то палкой и кричит: «Дна не достать! Если попал сюда, конец!» Прошло еще с минуту. Долгой она мне, ох какой долгой, показалась! Всполошился шаман: «С огнями идут, тикай!» Меня еле в чувство привели артельщики. Три месяца провалялся я в больнице. С тех пор, задери его медведь, и хромаю… А потом — на курорт. Побывал в Москве. Попросился на курсы. Так и стал разведчиком.
Степанов подъехал вплотную к нему.
— Максимыч, а что с бандитами?
— Савелия поймали, осудили. А перед войной освободили. Или бежал он из лагеря. Видели его здесь, даже шаманил у охотника Иптешева. А второй скрылся, Савелий не выдал его.
— Ну, и куда же делся шаман?
— Савелий-то? Ушел в горы, да и след простыл. Баила одна старуха, что, значит, слыхала в тайге, как шаманова собака несколько дней подряд выла у какой-то штольни. А где штольня — старуха толком не смогла рассказать, запамятовала.
Максимыч замолчал. Степанов остановил коня и прислушался. Из леса глухо доносился стук топора.
— Разведчики рубят?
— У нас здесь лесосеки нет, — пробасил Максимыч.
— Значит, браконьеры, — решил Степанов и свернул с тропки в пестрый березняк, за ним поехал и разведчик.
Тонкие ветки березок больно хлестали Степанова. Он пригибался к лошади, закрывал лицо согнутой в локте рукой и все-таки окровавил щеку. Максимыч неодобрительно кивал головой: «Везде-то Степанов сует нос, ему больше всех надо. Эка невидаль какая — в тайге дерево срубили. На этот случай лесообъездчики есть, пусть они браконьеров ловят».
На солнечной полянке, упершись в старую березу, стояла поленница дров, за ней двое рабочих кололи напиленные бревешки. К всадникам шел длинный сутуловатый мужчина, приветливо помахивая им рукой, — приисковый маркшейдер Плющ. Внешний вид его был необычен для приискателя. На голове синий выгоревший берет, на горбатом носу роговые очки с темными стеклами.
— Шеф?! Кого я вижу! — воскликнул он, протягивая Степанову руку, морщинистое лицо его расплылось в угодливой улыбке.
Посмотрев на лежавшие у поленницы полосатые визирные рейки, треноги, и геодезические инструменты, Степанов удивленно спросил:
— Вы что же, Борис Робертович, тут без меня переквалифицировались в дровосека?
— Зима не за горами, дорогой шеф.
— Но в рабочее время заставлять подчиненных дрова для себя рубить не следует.
Борис Робертович пожал плечами и, поправив пальцем очки, со вздохом сказал:
— Мельчаем все мы — я с дровишками, вы со своими принципами. Я помню вашего отца, Виталий Петрович, он бы так не мелочился.
— Откуда вы знаете моего отца?
— Встречались, — уклончиво ответил Борис Робертович и нагловато улыбнулся.
Глава третья
ФРОНТОВОЕ ПИСЬМО
Читать становилось трудно — в комнату незаметно вливался вечер. Заведующий горным цехом секретарь партийного бюро прииска Сергей Иванович Рудаков положил книгу на стол, подошел к окну. Косые лучи солнца еще падали на вершины огромных гор, но тайга темнела, уходила в ночь.
Задернув занавеску, он случайно бросил взгляд на зеркальную дверцу шкафа. «Сорока трех нет, а скоро седым бобром буду… Ничего, — усмехнулся он, — тайга постарше, а шумит».
Он отошел от шкафа, сел в кресло и задумался о предстоящей лекции.
Тема как будто освоена. Найдены нужные слова. Как будто все ясно. А какое-то постоянное беспокойство толкает и толкает к столу, к книжным полкам, где аккуратными рядами стоят книги в старых и новых переплетах.
Рудаков взял с полки потрепанную тетрадь. Сколько лет прошло, а кажется, что вчера записывал он в нее лекции. Тетрадь была с ним в офицерской артиллерийской школе, на фронте, в госпитале…
Просмотрев тетрадку, Сергей Иванович включил настольную лампу. Вещи стали словно теплее, приблизились, обступили его.
На столе в одинаковых светло-коричневых рамках стояли две фотографии: молодая женщина с большими, немного грустными глазами и мальчик в матроске. Из-под лихо сдвинутой набок бескозырки, так же как в молодости у Сергея Ивановича, упрямо выбивался волнистый чуб, так же улыбались твердо очерченные губы…
В комнату вошла старушка, осторожно неся горку тарелок. Сергей Иванович не слышал ее шагов, не слышал, как скрипнула дверь.
— Сереня! Нынче опять нет слуху о Валюшке, — вздыхая, сказала она, поставив тарелки на буфет.
Рудаков обернулся.
— Приедет! Наверно, запаздывает попутчик, с которым он должен выехать.
— Полгода, как мы здесь, октябрь на исходе. Отстанет мальчонка в грамоте. Видно, городская бабка опять придержит у себя. — Варвара Сергеевна передником протерла дверцу буфета.
— Не нужно, мама, говорить лишнего. Ведь Валюшка ей тоже внук. — Рудаков встал и, обняв мать, посмотрел ей в глаза. — Мы твердо договорились с ней, что он теперь будет жить со мною. — И, пройдясь по комнате, добавил: — Ей тяжело, одна останется. Она ведь не может забыть Зину.
— Мы все ее не можем забыть. Такую не скоро забудешь! И на тебя смотреть больно… Как увижу тебя перед ее карточкой, сердце кровью обливается, — всхлипнула мать.
Сергей Иванович нежно погладил ее голову.
— Подожди, приедет Валюшка, появятся хлопоты, и тосковать перестанем…
— Пора, сынок, и о себе подумать, — поправляя на диване вышитые подушки, посетовала Варвара Сергеевна. — Уже шесть лет прошло, не вечно же вдовцом жить… И мне на седьмой десяток перевалило, подмога нужна… Что скажешь, сынок? — глядя на сына заплаканными глазами, спросила она.
— Я же просил тебя… — Сергей Иванович отвернулся к окну.
Старушка, безнадежно махнув рукой, молча вышла из комнаты.
Разговор с матерью расстроил Рудакова, захотелось отвлечься от тягостных мыслей. Он открыл ящик письменного стола и вместо коробки папирос вытащил какую-то измятую бумажку.
Это оказалась справка, выданная четверть века назад рабочему-буроносу Сергею Рудакову для поступления на вечерний рабочий факультет. Сергей Иванович улыбнулся, вспомнив, как его малограмотный отец, работавший на медной шахте коногоном, страстно желал дать сыну образование.
Рудаков вынул из ящика папку со старыми бумагами. Вот групповая фотография комсомольской ячейки. На карточке чубатый Сергей в белой косоворотке и рядом с ним худенькая, коротко подстриженная Зина в ситцевой, горошком, кофточке. Обтрепанный корешок студенческого билета Уральского горного института на имя Рудакова. Выписки из приказов о назначениях и перемещениях горного инженера С. И. Рудакова по медным шахтам Урала… Групповой снимок выпускников Уральского медицинского института, и в верхнем углу в овале счастливое, смеющееся лицо Зиночки. Такой он запомнил ее навсегда — жизнерадостной, веселой, нежной. Они были по-настоящему счастливы.
Но роковой день летнего солнцеворота сломал все. Рудаков с сыном разглядывали картинки в новой книге, Варвара Сергеевна гладила белье, а Зина укладывала чемоданы — на днях вся семья поедет на юг, к морю.
— Папуля, а почему Мойдодыр сам грязный? — водя пальцем по уже измазанному рисунку, спросил Валя.
Сергей Иванович не успел ответить. Без стука распахнулась дверь, и в комнату влетела соседка.
— Война! Включите радио! — задыхаясь, выпалила она и выбежала из комнаты.
Глухой голос диктора подтвердил показавшуюся невероятной черную весть.
Варвара Сергеевна ахнула и, повторяя: «Господи, да что же теперь будет?» — бессильно опустилась на стул.
Зина стремительно схватила сына, стиснула его до боли и, прижав к груди, поцеловала испугавшегося ребенка.
Сергей Иванович подошел к столу и поднял дымивший на его белых брюках раскаленный утюг. Будто впервые в жизни осмотрел светлую комнату. Вытащил из кармана ненужные теперь курортные путевки. И машинально, подчиняясь привычке, вспомнил, что еще не знает о добыче руды за вторую смену. Подошел к телефону, но не позвонил. Шахта, заботы о плане, мирная жизнь — вдруг все куда-то отстранилось. Грозная судьба Родины резко изменила и его судьбу…
Рудаков, сидя за столом, перебирал фронтовые письма. Последним взял в руки лежавший в самом низу конверт с номерным штампом воинской части. Это письмо не стал раскрывать — короткие строки его запомнились на всю жизнь: командование с прискорбием извещало о смерти на боевом посту капитана медицинской службы Зинаиды Рудаковой.
На столе резко звякнул телефон. Рудаков вздрогнул и поднял трубку.
— Приехал? Здравствуй, здравствуй, Виталий Петрович! — Он с трудом возвращался к действительности. — Рассказывай, как дела. Что? С разведки звонишь? Сначала полагалось бы домой заглянуть… Сначала дело? Скажите, какая самоотверженность! Какой потрясающий трудовой героизм! Смешно. Ну, ладно, ладно, не кипятись, остынь и рассказывай, — утихомиривал Рудаков. — Еще бы! Об этой находке мы уже радировали в трест. С секретарем обкома встречался?.. Правильно насчет совести. Мучает, конечно… Что, что? О руднике сейчас вопрос не стоит?
Сергей Иванович нахмурился, медленно провел рукой по волосам.
— Виноваты сами, будем получше заниматься разведкой… Не хочешь ждать? Но у нас нет еще утвержденных запасов руды, проекта рудника… Верно, конечно, это вопрос только времени, но оно еще, видно, не пришло…
Рудаков встал с кресла и стоя продолжал разговор. Глаза его задорно блестели.
— Я понимаю тебя, но это преждевременно. И вообще поменьше шума… Нет, выход есть. Начнем с артели… Спасибо, обязательно зайду.
Он улыбнулся и повесил трубку. Снова вошла мать.
— Слыхал, Пашка-греховодник опять нашкодил?
— Пихтачев? Что еще он такое выкинул? — с тревогой спросил Сергей Иванович.
— Сказывают, снял всех артельных лошадей с вывозки дров для школы и за крепежником завернул.
— Так ли это? Даже Пихтачев не осмелится отменить решение райисполкома. Дрова-то — школе, — усомнился Рудаков.
— Пашка все может, для него законы не писаны, он артельный председатель, — съязвила мать. — Велел старателям бычков да нестельных коров запрягать и на роспусках возить лесины. Да еще наказывал — пусть бабы возят: дескать, они виноваты, что пацанов много, а артель здесь ни при чем!
— Час от часу не легче. — Сергей Иванович накинул на плечи фронтовую шинель.
Глава четвертая
НОВАЯ ЖИЛА
Низкие, грузные тучи зацепились за горы и угрожающе повисли над тайгой; в воздухе носились и кричали птицы, предгрозье пугало их.
— Дай бог хорошего проливня, малость оживут наши гидравлики, — пробасил Турбин, подхлестывая Воронка.
Но желанного ливня и на этот раз не было. Капризный ветер резко изменил направление и унес тучи за горы. Небо стало опять беспредельно высоким и голубым.