В темной, без единого огонька шахте сыро. Пахнет плесенью, гнилью. Кривые выработки обрушены давлением породы, крепление в них покорежено, просело. Но часть выработок еще стоит. В мертвой тишине хлюпает вода. Быкова бредет по колено в воде с карбидкой в руках. Она держит план работ и, наведя на него свет карбидки, всматривается, потом оглядывается, идет назад. Девушка потеряла ориентировку и кружит на одном месте. Усталая, Катя, подняв над головой карбидку, внимательно рассматривает попутную рассечку. Увидав на скользком подхватном бревне ею же начерченный меловой крест, идет дальше, сама не зная куда. Время незаметно тянется, а Катя все кружит и кружит около рассечки с уложенной, как на костре, крепью.
Свернув в одну из правых рассечек, она очутилась в узком куполообразном забое. Карбидка освещает черные пески и торчащий из воды в левом углу замшелый валун. Волнуясь, Катя приближается к заветному забою, бредя уже по пояс в воде… Но ее ждет разочарование. На забое сделан свежий вруб: здесь кто-то недавно копался, и, конечно, безуспешно; легенда о «шалом» золоте бушуевского забоя оказалась обычной приисковой сказкой. Катя поворачивает обратно и натыкается на плавающий в воде расколотый промывальный лоток. Видно, предшественник ее со злости разбил свою снасть.
«Но кто же здесь шарит?» — думает Катя.
Она уже торопится. Не замедляя шага, пригибается под просевшим креплением, обходит вывал породы, ударяется о вылезшую стойку и вновь возвращается к той же костровой крепи. В сапогах полно холодной воды, одежда промокла, по телу бегут мурашки, ей холодно и порой становится страшно. Куда идти? Зачем она не послушалась Кравченко? Очень хочется есть, значит, она бродит давно. А сколько? Час или десять — в вечной тьме время не определишь, и часов с ней нету. Усталость сковывает движения, хочется сесть и хоть чуточку дать отдохнуть ногам, выпрямить спину, но Катя заставляет себя идти и идти.
Наобум сворачивает в левую рассечку… Почва пропадает у нее из-под ног, и она окунается с головой в затхлую, заплесневелую воду. Ярко вспыхнув, гаснет огонек, карбидка тонет. Катя выплывает из ямы, нащупывает ногами землю. От волнения трясет, дробно стучат зубы. Она никак не сообразит, что можно сделать в кромешной тьме. Вспомнила… Ощупывает внутренний карман фуфайки, достает оттуда маленький сверток. В пергаменте запарафиненный коробок спичек, три куска сахару и щепотка чаю — неприкосновенный запас любого таежника. Девушка чиркает спичкой, пытаясь определить место, где утонула карбидка. Противно лезть в эту мутную воду, но Катя старается перебороть в себе чувство гадливости, без карбидки она пропадет совсем. Положив спички на разбитую плаху, девушка осторожно погружается в воду и шарит рукой по дну. Нащупывает круглую железку и тянет к себе. Железка брякает, и, вытащив ее из воды, Катя уже по весу определяет: это не карбидка. С трудом зажигает спичку и вскрикивает: в руках у нее ржавая кандальная цепь с белой костью. Катя судорожно разжимает пальцы, и цепь с плеском исчезает в воде.
Глава двадцать третья
МИКОЛКА МОЛЧИТ
В низенькой прокуренной избе из толстых колотых кедровых бревен за дощатым столом Гаврила Иптешев угощал Максимыча таежными яствами: тонко нарезанной сырой медвежатиной, по-сибирски — строганиной, жареным глухарем, медовым пивом. Гость был давно сыт, уже обливался седьмым потом, но хозяин продолжал поминутно потчевать старого друга:
— Ешь, пей, пожалуйста, медовуха, пока пуза треснет. Зачем тебе старый штольня?
— Тьфу ты, господи, наказание с тобой! Десятый раз обсказываю тебе: не мне — государству она нужна. Если найдем ее, ускорим разведку всей горы Медвежьей, запасы руды еще увеличим, много денег народных сбережем. Рубль укрепим. Понимаешь? — устало втолковывал гость хозяину.
— Брешешь, однако: бумажка крепкий не может быть. — Гаврила покачивал головой, в глазах его загорались и пропадали лукавые огоньки.
— Ты в лавку ходишь? — почти с отчаянием спросил Турбин.
— Ходим.
— А года три назад тоже ходил?
— Ходил.
— А не заметил часом, сколько товару тогда и теперь на рубль тебе отвешивали?
— Теперь, однако, больше…
— Вот, вот. Я о том, что рубль увесистей сделался, крепче. А почему? Потому, что товаров больше стали вырабатывать. Да и золото рубль утяжелило.
Гаврила понимающе закачал головой, и ободренный Максимыч решил до конца просветить друга.
— А про американский доллар, что он отощал, слышал?
— Зачем? — спросил Гаврила.
— А затем, что чахнет, скоротечкой заболел, ну и легчает с каждым днем. То-то, паря, нам с тобой скорее старую штольню нужно находить.
— Ага, — ответил хозяин.
— Ну вот и хорошо, значит, понял. Найдешь штольню?
— Моя золото не знает. Моя зверь знает. Землю ковырять моя нельзя, шайтан мал-мал убивать будет, — шепотом сказал Гаврила.
Турбин вспомнил, что по закону Гаврилиных предков даже покойников не закапывали в землю, а зашивали в бересту и подвешивали на деревья, и ветер раскачивал их до тех пор, пока не обрывал, а таежное зверье не растаскивало их.
Максимыч бросил взгляд на торчащий из-под стола Гаврилин ичиг с загнутым кверху носком. «Ишь вот она и обувка по их закону: чтобы землю не ковырнуть…» Тяжело вздохнув, он поднялся с лавки и натянул на плечи полушубок.
Подоспевший Иптешев принялся за рукав стаскивать полушубок обратно.
— Куда, борода, идешь? Нельзя! Сиди гости, пока звезда взойдет, тогда можно уходить.
— Благодарствую. Ты, Гаврила, меня дурачишь, значит, ты мне не друг.
— Моя тебе давно-давно дружка.
— Если друг, то поступай к нам в разведку, деньги хорошие будешь получать.
Гаврила отрицательно покачал головой.
— Моя охотник, деньги не надо. Моя думать будет.
— О чем думать? — уже кричал на него обычно спокойный Турбин.
— Золото дурной, она худо людям дает, — отвечал Гаврила.
— Прощай. Зря только время потратил с тобой. Не хочешь сказать — сами найдем, геофизикой, я тебе о ней сегодня сказывал. Я к тебе от москвичей зашел, дорогу им на голец показывал. Профессор собирается туда, говорит, что твоя штольня должна быть у правого кряжа. — И огромный Турбин, низко нагнувшись у порога, прихрамывая, вышел из избы.
Гаврила присел к столу и, низко опустив голову, задумался. Можно опоздать со штольней. Если найдут без него, люди будут плохо о нем говорить.
У Гаврилы было два бога: живущий в горах злой шайтан, в которого верили и которого боялись все предки Гаврилы, и валяющийся в сундуке добрый Миколка, Иптешев смастерил его из кусочка березы. К Миколке Гаврила был равнодушен и вспоминал о нем только в праздник — Миколин день. Иптешев раньше свято его соблюдал, потому что в этот день можно было напиться и подраться.
Шайтана взрывом прогнали с Медвежьей, в штольню теперь можно идти. Но что скажет бог Миколка? Краснов говорил, что русский бог, как шайтан, тоже не велит открывать штольню. Кого слушать? Покажешь штольню — на гору придут люди, значит, уйдет зверь, охоты не будет, Иптешев тоже уходи, бросай заимку. Он со страхом вспоминал пережитое в молодости. Огонь, страшный огонь, почти до неба… Озверевшие золотоискатели подожгли берестовые юрты орочёнов, сгоняя их с родной земли за то, что в ней было золото. Не один пожар и разорение пережил и сам Гаврила…
Достав из сундука деревянного уродца и перекрестившись, Гаврила спросил его:
— Миколка, скажи, кого слушать?
Но деревянный уродец молчал.
— Опять молчишь? Шайтан шумит, а ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, когда тебя спрашивают? Ты шибко плохой бог! — закричал на деревяшку Гаврила и, со злостью побив божка, бросил его в заваленный стружками угол.
Глава двадцать четвертая
КТО ОЖИДАЛ?
Пошли вторые сутки после исчезновения Быковой, а поиски ее все еще не давали никаких результатов. Степанов, Рудаков, Турбин, Кравченко сами обошли все выработки, которые намечалось уничтожить, но следов Кати не обнаружили — ведь выработки на полметра были затоплены водой.
В конторе участка, удрученные, сидели Степанов и Турбин. Они только что вышли из старой шахты, брезентовые костюмы на них были мокры и грязны. Виталий Петрович, сняв резиновые сапоги, сушил у железной печи ноги. Турбин сосал резную трубку, подарок Гаврилы Иптешева.
— Ума не приложу. Вот отколола номерок! — сокрушался Степанов.
— Горноспасателей бы туда, — пробасил Турбин.
— На руднике нашем они будут… Только им да пожарным я желаю всю жизнь лодырничать.
Переобуваясь у раскаленной печки, готовился к поискам Быковой и Прохор Дымов.
Открылась дверь, и, согнувшись пополам, в комнату шагнул длинноногий Борис Робертович. Он тоже был в спецовке и с карбидной в руке.
— Пришел сменить вас, я тоже иду на розыски Екатерины Васильевны, — торжественно объявил он.
— Мы подсушимся и пойдем опять, а вы смените Наташу, она уже полсуток не выходит из шахты, — попросил Степанов.
Борис Робертович кивнул головой и вышел из конторы.
Такое поручение не входило в его планы. Он собирался показаться начальству, спуститься в шахту, обратить на себя внимание старателей, а потом под благовидным предлогом удрать. И роль активного спасателя осталась бы за ним без больших хлопот. Таскаться по опасной шахте ему совсем не хотелось, тем более что он предупредил рыжую бестию, что будет встречать ее со смены. На улице было темно. Только одинокие огоньки фонарей у штольни и породного отвала бросали круги света на снег. Борис Робертович пошел на свет фонаря по узкой, затоптанной глиной тропке. Навстречу шла Ксюша. Она остановилась, шагнула в снег, уступая дорогу.
— Здравствуй, Рыжик! — Борис Робертович галантно раскланялся и остановился рядом с ней.
— Здрасте вам, проходите, а то я завязну, — задорно ответила, сверкнув белыми зубами, Ксюша.
Борис Робертович схватил ее за талию и, прерывисто дыша ей в лицо, вытащил из снега, стал целовать.
— Ишь дорвался, что вшивый до бани, пусти! — пытаясь освободиться от цепких рук, слабо возражала Ксюша.
— Почему не приходила? Ведь ты мне очень нравишься, — прижимаясь к ней, шептал маркшейдер.
— Вон чё! Это вы всем нашим девкам говорили… Да и мне тоже, — фыркнула Ксюша.
— Пойдем, бобылка, посидим, потолкуем…
Ксюша тяжело, со стоном вздохнула и, как-то сразу обмякнув, прошептала:
— Ладно, потолкуем…
Катя очнулась и долго не могла понять, что с ней и где она. Потом вдруг сразу вспомнила свои мытарства, безвыходность положения, и ей страстно захотелось жить, жить… Только бы выбраться из этого склепа! Она ощупью нашла сухое место, села и, сняв сапоги, вылила из них воду. Пошарила рукой вокруг в поисках спичек, но их нигде не оказалось… Как ее теперь смогут отыскать? А самой как выбраться… Время шло, и все больше таяла надежда на спасение.
Вдруг вдалеке замелькал, то и дело пропадая, тусклый огонек. Катя вскочила и, не рискуя в темноте идти навстречу, громко крикнула:
— Я здесь! Я здесь!
Она понимала, что ее не слышат, что голос ее глохнет в сырых, мрачных сводах, но она с отчаянием продолжала кричать:
— Я здесь, я здесь!..
Огонек надолго пропал… Катя потеряла так неожиданно вспыхнувшую надежду и разрыдалась. Потом она снова кричала что есть силы до изнеможения.
Огонек внезапно появился совсем рядом, но Катя не успела еще крикнуть, как он исчез опять. Тяжелое предчувствие мешало теперь Кате позвать на помощь, она сжалась в комочек, еле дышала. «Чего я испугалась?» — спрашивала себя девушка и не находила ответа. Огонек больше так и не появился. Катя долго сидела в забытьи, без дум, опустошенная, тьма поглотила время. Вдруг ей почудился шум, и, открыв глаза, девушка увидела перед собой почти рядом Степана Ивановича. Он светил, высоко подняв карбидку.
— Степан Иванович, Степан Иванович, дорогой мой! — только и успела вымолвить Катя. Кравченко бросился к ней.
— Ну, надо же было так придумать?! Вот учудила так учудила… — и радовался, и журил ее Степан Иванович. — Зачем пошла одна, разве можно так?
Катя только плакала от радости.
— Хоть ты и инженерша, а любой приисковый пацан такой глупости не сделает. Кто ожидал, что понесет тебя в старорежимные работы? Господи, вся мокрая, — волновался старик. — Так я и чуял, что попадешь в слепую шахту. Шальная ты, голубка моя. Пойдем скорее.
Он помог Кате подняться, сняв с себя фуфайку, укутал ею девушку, достал из кармана ломоть черного хлеба со свиным салом.
— Перекуси малость, небось слаже меду покажется, много часов блуждала.
— Зачем же хлеб…
— А затем, что богатый не золото ест, а бедный не камень гложет. Ешь без разговоров.
— Спасибо. Как я перепугалась, когда вы первый раз прошли мимо меня и пропали! Думала, конец мне пришел… — идя за Кравченко по темному штреку, рассказывала Катя. О кандальной цепи она умолчала: ведь это был, наверное, сон.
— Постой, постой, голубка. Я здесь не ходил. Я тебя искал долго в правом крыле, а сюда пришел — и прямо встретил, — удивился Кравченко.
— Кто же это мог быть? — встревожилась Катя.
— Шарит, видно, какой-то лиходей по шахте. Хорошо, что не встретилась с ним.
Они долго шли по бесконечным глухим лабиринтам, и Катя, наконец, решилась сказать Степану Ивановичу:
— Вы только не сердитесь на меня: поступила я глупо, а потому, что обиделась на ваше недоверие. Умру, думаю, а докажу, что я не кисейная барышня.
— Тьфу ты, господи! Да кто вас такой считает? Просто думали… — Кравченко помолчал, подбирая подходящее слово.
— Что умнее?.. Смотрите, сколько огней, сюда идут! Спрячемся, мне стыдно…
Мрачная шахта сразу ожила: десятки огней, весело перемигиваясь, спешили навстречу.
— Красота-то какая!.. Вот ведь только шахтер может понять, какая сила у света, — назидательно заметил Степан Иванович и вернулся к прерванному разговору. — А стыдиться вам нечего, со всяким бывает.
— Придется мне теперь из шахты уходить в контору; засмеют, и уважения совсем не будет.
— Не будет? Что вы, Катерина Васильевна, вся шахта говорит другое.
До них донесся Васин тенор:
— Я говорю вам, Сергей Иванович, что она попала в дореволюционные работы. Вот и доска крестовины отвалилась, здесь она.
Катя, Кравченко, Вася и Рудаков неожиданно сошлись у крестовины. Вытирая с лица холодный пот, Рудаков тихо сказал:
— Зачем вы так сделали? Душу мне наизнанку вывернули.
Катя испугалась, взглянув на его лицо: оно было белое, как у мертвеца.
— Сергей Иванович, не говорите сейчас ничего, — еле слышно прошептала она.
Вася оторопело смотрел на Катю: она выглядела постаревшей лет на десять.
— Я спешил за вами, Катерина Васильевна, но опоздал.
Катя попыталась улыбнуться, но губы ее только едва шевельнулись.
— Спасибо Степану Ивановичу, а то до сих пор бы дожидалась своего рыцаря, — сказала она растерянному Васе.
Глава двадцать пятая
В СТАРОЙ ШТОЛЬНЕ
Новость облетела весь прииск: брат и сестра Иптешевы пропали. Еще вчера их видели на работе, а ночью бесследно исчезли. Посланный к ним на заимку нарочный никого не нашел, дом был пуст и дверь подперта колом.
Уход двух комсомольцев всех озадачил, породил кривотолки.
Бушуев терялся в догадках, беспокоился, не спал всю ночь. «Что с Машей? Где она? Ушла, наверное, с отцом и братом. Но куда? Почему так внезапно, не сказав ни слова?»
Казалось, он знал ее самые сокровенные мысли — и вдруг это неожиданное бегство. «Значит, не знал…» — с горечью думал Петро. Он вновь и вновь перебирал в памяти все события последних дней. Что могло заставить брата и сестру уйти с прииска?
— Как ты думаешь, в чем дело? Они с отцом или одни? Не случилось ли чего плохого? — допрашивал он Степана Кравченко.
Тот ответил не сразу. Он-то знал, в чем дело. Вчера в горный цех пришел из тайги Гаврила Иптешев. Подойдя к Кравченко, он заулыбался:
— Здорово, Степка!