— Не нам попов судить, на то черти есть, — ехидно поддакнул Дымов.
— А как же план золотодобычи выполнять будем? — спросил председателя Иван и взглянул на молчавшего Рудакова.
— Не бойся, паря, фортуна — родная сестра старателю, малость помучает, но не бросит. Плана нет до первого самородка. Найдем — и все долги разом покроем. Старатель с малолетства расположение к золоту имеет, это понимать надо.
— Нет, Павел Алексеевич, на казенных работах план не фартом выполняют. А про наше слово — досрочно пятилетку выполнить — забыл? — наступала на Пихтачева Наташа.
— Пятилетка на то и есть пятилетка, чтобы ее в пять лет выполнять, — огрызнулся тот.
Теперь в спор решил вмешаться Рудаков.
— Наташа права. Вы забыли, что план у нас — закон, не выполнять его — значит творить беззаконие.
Старатели, удрученные, примолкли, старики недоверчиво качали головами. Тишину нарушал только шум воды, размывающей породу.
— Это ты, Сергей Иванович, того… загнул, — показав загнутый палец, усмехнулся Пихтачев.
— Вы думаете, что законы не для старателей писаны? Возьмем хотя бы сегодняшний прогул на третьей гидравлике. Что ты, председатель, думаешь предпринять? — задал вопрос Рудаков.
Павел Алексеевич развел руками.
— Не первый раз он запьянствовал, хоть под суд отдавай.
— Вот, вот, давно нужно было кое-кого за ушко да на солнышко, а ты покрываешь.
— Придется, что поделаешь, хоть и жалко, — ведь за старателем не пропадет, он завсегда свое отработает. Так я говорю, народ? — обратился Пихтачев к старателям.
— Вестимо! — закричал Михайла, разворачивая гидромонитор.
— Недаром старики говорят: старатель — птица вольная, его не смеришь на общий аршин, он и работает и пьет по своему разумению, — поддержал председателя Дымов.
— Птица вольная? — переспросил Рудаков. — Красиво сказано. Так кто же в самом деле старатель? А? — обведя всех пытливым взглядом, спросил он.
Старатели неловко молчали, не находя ответа на такой странный вопрос. Действительно, кто же они?
— Рабочий? — подсказал инженер.
— Нет, — ответила Наташа.
— Крестьянин?
— Нет, — возразил Иван.
— Добытчик, вот кто, — нашелся Пихтачев.
— У нас такого класса нет. Старателю нужно приставать к одному какому-нибудь берегу, свое место в жизни находить, — заявил Иван.
Этот разговор обескуражил Пихтачева. Председатель потерял свою самоуверенность и, чтобы не упасть в глазах дружков, попытался свести все к шутке:
— Больше двух веков старатели по нашей земле ходили, а теперь вроде беспачпортными бродягами стали. Так, что ли?
Но шутка председателя успеха не имела, старатели молча поглядывали на Рудакова, они ждали, что скажет он.
— Вы подумайте над тем, что сказал Иван… А теперь, Павел Алексеевич, скажи мне: ты знаешь о том, что твои артельщики, по существу, работают впустую, копейку рублем добывают?
— Думать-то мне некогда, Сергей Иванович, хозяйство у меня большое, — уклончиво ответил председатель. И добавил: — Оно конечно, маловато стали давать золотишка, слов нет. Сколько пива, столько песен.
Рудаков усмехнулся.
— Выходит, умерла та курица, что несла золотые яйца.
— Что поделаешь, будем искать другую курочку-рябу, — не унывал председатель.
— Сказке конец. Принимайтесь-ка за большое дело, стройте Медвежий рудник, — предложил Рудаков.
Пихтачев ждал подобного предложения, но тут с деланным удивлением свистнул и сказал:
— Вон чё, куда загнул. — Он вытащил из кармана большой клетчатый платок, обтер им потное, рябоватое от следов оспы лицо. Всего полчаса назад он смеялся над Иваном, считая рудник глупой затеей, а сейчас ему угрожают этим рудником.
Пихтачев злился. Исчиркав несколько спичек и не закурив, он швырнул коробок, выплюнул папиросу и закричал:
— Не выгорит у вас! Привозите рабочих и стройте, а нас оставьте в покое. Жили мы без вас и вашего рудника — и дальше будем жить. Понятно?
— Ну, разве это будет по-государственному? — не обращая внимания на тон председателя, спокойно проговорил инженер. — Завозить сюда рабочих, когда тремстам старателям нечего делать?
— Верно, Сергей Иванович! Как только начнут рудник строить, вся молодежь из артели на государственные работы уйдет, — выпалила Наташа и покраснела, оглянувшись на Пихтачева и Ивана.
— Что? Разваливать артель? Да кто вас, чертей, отпустит! — закричал на нее Пихтачев.
— Спокойнее, Павел Алексеевич. Зачем кричишь на девушку? — осадил его Сергей Иванович.
— Силком не удержишь, дорогу к большой жизни артелью не загородишь, — сказал Пихтачеву Иван.
— Я хочу работать, как работают горняки на Новом руднике. Я не хочу, как мой отец, с двадцати лет корчиться от ревматизма, — волнуясь, говорила Наташа.
— Ишь раскудахталась! «Как на Новом». Лучше помолчи, не бабьего ума дело артель кончать! — уже не сдерживая себя, кричал председатель.
Считая дальнейший спор ненужным, Рудаков примирительным тоном заключил:
— Здесь не договориться, поэтому перенесем этот спор на общее собрание артели. Как сами решите, так и будет.
— Я даже не подумаю созывать собрание, — вызывающе глядя на Рудакова, заявил красный от злости председатель.
— Подумай. А если не додумаешься, соберем и без тебя, — твердо ответил ему Рудаков.
— Вот что, Сергей Иванович: не пугай вдову замужеством. Давай хозяйничай, командуй здесь, а я уйду от греха подальше.
Сорвавшись с места, Пихтачев подбежал к лошади, легко вскочил в седло и, огрев коня плеткой, галопом понесся по просеке. Проскакав мимо сероватых галечных отвалов, он перевел Гнедка на рысь и вскоре, жалея коня, поехал шагом.
— Нет, Гнедко, мы еще посмотрим, чья возьмет, потягаемся, — подбадривал себя упрямый председатель.
Глава седьмая
КЛЮЧИК
Стащив с головы потертую беличью шапку, Захарыч устало присел на толстую замшелую валежину, спустил по рукам веревки берестяного короба, оттягивавшего плечи. Дымов и Михайла тоже сняли заплечные мешки и уселись рядом.
— Полдня без передыха идем, смолокурку прошли, а где она, твоя делянка? — недовольно спросил Захарыч Дымова и ковырнул суковатой палкой муравьиную кучу. Большущие красноватые муравьи мигом обсыпали его сапоги-бахилы, и старик, чертыхнувшись, пересел на другое место.
— Неуемный, все бы тебе баловать. Вот найдем охотничье зимовье, а рядом с ним и мой ключик, — ответил Дымов.
— Ну? — устало процедил сквозь зубы Михайла.
Дымов только пожал плечами.
Наступила звенящая тишина непролазной глуши. Разлапистые кедры и островерхие пихты, оплетенные крепкой лесной паутиной, заслоняли солнце, и лучи его не могли пробиться в эту чащу — здесь было сумеречно даже днем.
— Эх, ты! Старшинка! Надо было тебе затесы сделать, они бы сразу вывели к зимовью, — корил Дымова Захарыч, отрубая топориком сухие сучья валежины.
— Да я по тайге хожу, как по своей избе, — оправдывался Дымов.
Он скинул на землю рваную телогрейку с торчащей ватой, высоко подпрыгнул и зацепился руками за толстую ветку кедра, легко подтянулся и, обхватив ствол ногами, полез кверху.
— Как есть шимпанзе. И портрет подходящий, — заметил Захарыч. Он вытащил из кармана обугленную картофелину и, разломив ее пополам, положил на зеленовато-серый бархатистый мох. — Закуси, Михайла. Когда еще ужинать будем… Эй, Граф, чё видать? — закричал он, задрав бороду.
Добравшись до качающейся вершины высокого кедра, Прохор огляделся. Бескрайнее море синей тайги слегка волновалось от набегов шального ветра. Совсем рядом Дымов увидел бурый крутой обрыв, за которым белела пенистая река, подернутая легким туманом. Он поспешно спустился с дерева и, улыбаясь, объявил:
— Обрыв и река близко, версты три. Пошли.
— Как же — три версты. У тебя глаз — ватерпас, — ворчал Захарыч.
— Не хочешь идти — вертайся обратно, — обиделся Дымов.
— Вон чё! Ты думаешь, я из-за компании с тобой зашел, куда и ворон не залетал? Нет, ошибка твоя, я в отместку Степанову золото найти должо́н… Потопали! — скомандовал Захарыч.
Земля, как мягким желтым ковром, была застлана толстым слоем хвои. Шли гуськом, след в след.
Захарыч с трудом пробивал дорогу — отламывая сухие ветки, палкой снимал паутину и для облегчения обратного пути через каждые десять шагов топориком затесывал шершавую кору старых деревьев.
Часа через два вышли к безлесой балке. Золотоискатели двигались молча. Каждый думал о своем.
Дымов улыбался, представляя себе, как они найдут ключик, намоют чашку золота и он сможет пить-гулять, сколько его душе угодно. А кончится золотишко — опять тайно слетает на свою делянку, как за положенным. В тайге и теперь жить можно, когда знаешь как: золото оно всегда есть золото. И припомнилось ему, как молодым парнем, еще до того как пришел в южную тайгу, намыв однажды много золота, явился он к хозяину торгового дома. Хозяин пил чай и вначале выгнал было Прохора, но, увидя у него мешочек с золотым песком, подобрел и пригласил к столу. После первых рюмок Дымов начал куражиться.
— Что сто́ит самовар? Я все могу купить! — кричал он, подбрасывая на ладони тяжелый мешочек.
После самовара Дымов сторговал китайский чайный сервиз, граммофон с пластинками Бим-Бома, шарманку с диковинной зеленой птицей, смачно ругавшейся человеческим голосом, и, наконец, трюмо. Чтобы вывезти свои покупки, хмельной старатель купил и хозяйскую ковровую кошевку.
Привлеченные необычным торгом, приисковые зеваки были очень довольны приобретениями Дымова. Крутили шарманку, изощренно переругивались с попугаем, перед зеркалом корчили страшные рожи и с опаской прислушивались к говорящей трубе — не иначе, дьявольскому наваждению.
Дымов разошелся вовсю и кричал хозяину:
— Впрягайся в кошевку, желаю на купце проехаться!
Хозяин обиделся и полез на него с кулаками. Их разняли зеваки.
— Да со мной графья так не разговаривали, как ты, грязная портянка, осмелился! — ругался купец.
— Двадцать рублей даю, поехали! — кричал Дымов.
Купец, жадный до денег, в конце концов перестал ругаться и заулыбался.
— А вот возьму и накажу супостата… Плати «угол»! — подбегая к кошевке, выкрикнул он.
— Четвертную? Идет. Вези меня до моего балагана. Только лихо, как графа! — вопил Дымов под одобрительный рев толпы.
Купец, отшучиваясь, впрягся в оглобли и с помощью тех же зевак повез кошевку.
Дымов гоготал от удовольствия, крутил шарманку и заводил граммофон.
«Графский поезд», не доехав до дымовского балагана, остановился у кабака, где все покупки ушли за бесценок во славу Прошки-Графа.
Вот с тех пор эта кличка и прилипла к Дымову. Мало нынче осталось людей, помнящих такую старину… Эх, и было времечко! Ну да ладно — Граф еще себя покажет!..
Захарыч с обидой думал о непреклонном Степанове и закрытой мутенке, о Рудакове и Турбине, поддержавших начальника, о своей Наташе, тоже принявшей их сторону.
Вот найдет он богатейший ключ, малость сам попользуется, а после передаст артели — мойте, приискатели, всем хватит, забудьте про рудник. Тогда поймут начальники, каков есть Захарыч, и больше изгаляться над ним в жизнь не посмеют.
Ненасытный, вечно голодный Михайла глотал слюну при мысли о богатой находке. На золото он купит корову, а может, и двух, с морозами зарежет их на мясо и будет есть пельмени, пока не наестся вдосталь…
Дымов первым увидал покосившуюся от времени избушку — зимовье. Заметили избушку и Захарыч с Михайлой, но никто не выдал своей радости: Дымов был обижен недоверием спутников, Захарыч не хотел признать за ним умения ходить по тайге, «как по своей избе», а мрачный Михайла высказывался редко и неохотно.
Молча спустились под гору. Высокую, в рост человека, перезревшую траву здесь некому было косить, и пройти сквозь ее заросли оказалось нелегко. Со вздохом облегчения Захарыч первым подошел к избенке, сложенной из толстых, колотых пополам кедровых бревен. Крыша избушки чернела прогнившим от дождей сеном. Оттянув суковатый кол, которым была приперта перекошенная, рассохшаяся дверь с большими щелями, Захарыч, нагнулся и шагнул внутрь избенки.
У задымленного охотничьего камелька он увидел кучу сухого хвороста, десяток березовых поленьев, коробок спичек и закоптелый чугунок. На широкой полочке лежала большая краюха черствого хлеба, изрядный кусок пожелтевшего сала и щепотка крупной соли.
Наверное, не одну жизнь спасла эта развалившаяся избушка, и таежники свято хранили старую традицию — любой путник всегда найдет здесь кров, хлеб и огонь.
Захарыч, присев к камельку, закурил, и на душе у него сразу стало хорошо и спокойно. Вошли Дымов и Михайла, сложили в углу свои мешки, сняли фуфайки, разулись. Михайла стащил с ног заскорузлые, сделанные из сыромятины бродни, а Дымов — резиновые чуни с пришитыми брезентовыми голяшками. Прохор развесил на двери сырые портянки и плюхнулся около Захарыча, нарочно толкнув его.
— Ишь взыграл, кобылка приисковая, — отодвигаясь к стенке, пробурчал Захарыч.
Прохор втянул приплюснутым носом табачный дым и, подмигнув соседу, сказал:
— Закурить бы теперь самосаду с восьмой грядки — небось крепче спирту покажется.
Захарыч молча передал Дымову расшитый красными маками кисет. Тот набил табаком трубку и, затянувшись, громко закашлялся, обветренное лицо его стало багровым.
— Ох-хо, прямо задушил. Как ты терпишь только? — сквозь слезы выговорил Прохор.
— Моряки, ваше сиятельство, не такое терпят, — назидательно ответил Захарыч.
Дымов и Михайла улыбнулись.
Все знали его слабость — при всяком удобном случае напоминать о своей службе на флоте, которой он очень гордился. Захарыч попал на действительную службу диким приисковым парнем, впервые в жизни покинувшим дремучую сибирскую тайгу. Ему повезло: служил на Черноморском флоте, участвовал в заграничных походах, многое повидал. Вернулся в тайгу бывалым моряком и стал желанным гостем и главным советчиком во всей округе. Своими заморскими рассказами и душевной игрой на гармошке покорил он соседскую дочку — лучше ее не сыскать было во всей таежной округе. И родилась у них девочка — Наташа…
От тех времен сохранил еще Захарыч пристрастие к морским словечкам и любовь к морским историям. Книг на иную тему он вообще не признавал.
— А мы куривали разные, как их… деликатесы… — начал было Дымов, но осекся.
— Чего? — насмешливо перебил Захарыч.
— Это я так, вспомнились компанейские дела, — уклончиво ответил Дымов.
— Пора на вахту, время мало, председатель отпустил вас только на три дня, — заявил, поднимаясь, Захарыч.
В километре от избушки с пологой горы сбегал чистый ручеек, весело перебирая на дне мелкую гальку. Еще летом, разыскивая свою отелившуюся в тайге корову, Дымов набрел на этот ручеек. Нагнувшись к нему, чтобы напиться, он обратил внимание на черный песок — железные шлихи, местами покрывающие дно ручья. Лотка с ним не было, промывать пески было нечем, поэтому Дымов забил здесь ошкуренный кол. В этом ключике должно быть золото, раз есть шлихи, решил старый таежный хищник.
В сторонке от русла ключа старатели заложили неглубокий шурф. Михайла, стоя по колени в воде, вычерпывал из него ведром воду, потом натужно кайлил и лопатой выкидывал породу наверх в стоящий у борта палубок — деревянное корытце на салазках. Захарыч тянул за лямки долбленый палубок к ручью, где Дымов на корточках промывал лотком породу. Прохор, как заведенная машина, промывал лоток за лотком, однако обещанного им шалого золота все не было, лотки были пусты. Со старателя лил пот, но он с отчаянием обреченного продолжал работу. Скребком протерев на лотке всю породу и сбросив в ручей обмытую гальку, Дымов, ловко и часто перемещая лоток в воде, промыл остатки песка. Опять только черные шлихи. Он разгреб их пальцем, обнаружил на дне лотка всего две золотые песчинки и со злости сплюнул.
— Одни значки, — сказал он подошедшему Захарычу и закоченевшими руками стал нагружать новый лоток.
Настроение портилось, золотоискатели приуныли — зря залезли в такую глушь. Наступили сумерки, работу пришлось приостановить и добытый песок палубком отвезти от шурфа к ручью.