Таков рабочий кабинет. Всё бы хорошо, только вот потоки, которые во время почти еженощных ливней падали с кроны дерева на крышу хижины, стали всё чаще пробивать в ней дыры и щели. С потолка начинали стекать струйки, порой переходящие в ручьи. Приходилось спешно спасать прежде всего бумаги и книги, а также одежду. Подобные беспокойные ночные бдения были утомительны.
Постоянная сырость и обилие кровососущих насекомых давали о себе знать. Бой болел всё чаще и всё тяжелей. Ульсон тоже страдал от пароксизмов лихорадки. Маклаю приходилось ухаживать за ними в то время, когда сам едва держался на ногах.
Раздражало постоянное оханье больных, перемежавшееся со стонами. Однако он был за них в ответе! Перед кем? Никому на свете не было никакого дела до этих двух одиноких людей. Николай Николаевич был не только их господином, но и товарищем, спутником и руководителем в трудном походе, другом и, можно сказать, отцом родным. Правда, Ульсон был старше Маклая, но вёл себя нередко как ребёнок-переросток.
Маклай записывает в дневнике:
«У Боя, только что оправившегося от лихорадки, явилась новая болезнь — сильная опухоль лимфатических желёз в паху, отчего он движется ещё медленнее прежнего. Ульсон тоже плох. Еле-еле шевелит языком, словно умирающий, валяется весь день, ночью вздыхает и охает; вечером же, при заходе солнца, выползает и прохаживается с непокрытой головой, разумеется, украдкой от меня, так как я ему запретил выходить куда-либо без шляпы, особенно при свежем береговом ветре.
Последнюю неделю мне часто приходилось стряпать на нас троих.
Я привязан к этим двум субъектам и не могу никуда уйти из дому на несколько дней. Туземцы их нисколько не слушаются, между тем как я взглядом заставляю моих соседей останавливаться и повиноваться. Замечательно, как они не любят, когда я на них смотрю, а если нахмурюсь и посмотрю пристально — бегут».
Почему внимательный взгляд заставляет их волноваться, смущаться, испытывать страх? Говорят, некоторые люди обладают особым магнетическим взором. Но это, пожалуй, вздор. Сам по себе взгляд не излучает света или какого-то животного магнетизма. Это определённо выяснено наукой. Тогда чем объяснить, что не только дикарь, но и вполне цивилизованный джентльмен начинает под пристальным взглядом ёжиться, слегка волноваться, украдкой осматривать костюм, поправлять причёску...
Ну а как же — лектор в большой аудитории, или артист перед огромным зрительным залом, или трибун перед громадной толпой. Внимательные, напряжённые взгляды сотен, тысяч глаз должны были бы испепелить, привести в полнейшее смятение, на худой конец. Тем не менее лектор, артист или трибун ощущают не более чем волнение, а то и вдохновение.
Значит, всё дело в том, как воспринимают тебя другие люди. Если они с тобой незнакомы, твой пристальный взгляд озадачивает, вызывает тревогу прежде всего потому, что он непонятен. Люди вольно или невольно во всём ищут смысл, в особенности когда речь идёт о поведении себе подобных. Чувство это врождённое, а потому свойственно едва ли не всем представителям рода человеческого.
Когда оно возникло? Пожалуй, ещё тогда, когда далёкие предки человека были весьма похожи на обезьян. Что означает пристальный взгляд в животном мире? Не просто интерес. Чаще всего так смотрит хищник на свою жертву. Так смотрит убийца... или влюблённый, конечно. Но ведь и влюблённый взгляд может вызывать не радость, а раздражение, неловкость, неприязнь — в зависимости от того, кто на тебя смотрит.
Да, пожалуй, объяснение найдено. И тогда возникает другой, не менее интересный вопрос: а почему я задумываюсь над той или другой проблемой, порой столь мимолётной и второстепенной, как эта? Я же не собираюсь заниматься физиологией или психологией человека, а уж тем более сомнительной гипотезой животного магнетизма. Во всём, даже в такой малости мне хочется понять смысл, дойти до сути. И это, очевидно, сугубо человеческое качество. Оно одинаково свойственно и дикарю, и представителю высшей культуры. Неизвестно ещё, кому — больше.
Обычный день
Под утро его разбудил протяжный крик какой-то птицы. Смутный сизый рассвет едва освещает окно. Прохладно.
Сначала — прислушаться. В лесу тишина. За пологом в соседней каморке слегка похрапывает Ульсон и порой тихонько постанывает Бой. Пожалуй, и сегодня придётся прислуживать своим слугам и готовить завтрак.
Осторожно спустился по мокрым от росы ступеням на землю. Обошёл дом вокруг, присматриваясь, не случилось ли чего за ночь, не остались ли следы людей или крупного животного (а водятся ли они в местных лесах, где так много селений?).
Что ж, всё в порядке. Пора совершить утренний туалет. Вниз по натоптанной тропинке — к дружески журчащему ручью. Вода холодная, бодрит. Возможно, питают ручей главным образом подземные источники.
Ну вот, опять забыл захватить с собой мыло, возвращаться нет никакого желания. Не беда, есть уже опробованный способ: зачерпнуть со дна тонкий песок и пыль с частицами глины. Чем не суррогат мыла? Руки становятся чистыми, хотя и краснеют. Лицо протирать таким образом неудобно и потому, что кожа нежней, да и много песка остаётся в бороде и усах.
К шести часам вернулся домой. К счастью, Бой не захворал, встал, развёл в шалаше-кухне огонь и стал кипятить воду для чая. Можно отправляться на веранду и ждать лёгкого завтрака: сухарей и печёных бананов.
В семь часов — замеры температуры воздуха и воды в ручье. Спустившись к морю, где стоит специальная рейка, отметил высоту прилива, замерил температуру морской воды. Теперь надо подняться к флагштоку, где сооружена простейшая метеорологическая площадка. Записал показания барометра, направление и силу ветра, количество испарившейся воды в приборе, а также температуру земли на глубине 1 метра, где установлен термометр.
Выступив в роли метеоролога, пора стать энтомологом и пройтись по лесу с сачком, отлавливая разных насекомых, которым уготована спиртовая ванна. Осталось немножко времени, чтобы снова спуститься к морю, на коралловый риф, где в начавшийся отлив есть возможность выловить беспозвоночных, желательно — губок, в полном соответствии со своей профессией зоолога.
Вернувшись с добычей в свою комнатку-кабинет, рассмотрел небольших шершавых губок под микроскопом, делая зарисовки и пометки в блокноте.
Бой пригласил к завтраку. Подал тарелку отварного риса, приправленного оранжевой душистой пряностью — карри. Окончив завтрак, можно предаться отдохновению в гамаке, подвешенном здесь же, на веранде. Ульсон с Боем отправляются на ловлю рыбы, что они успешно совмещают с бездельем.
Раскачиваясь в гамаке, стараешься размышлять о сути бытия, чтобы не отвлекаться, закрываешь глаза и... просыпаешься через час-полтора, когда наступает пора проводить вновь весь надоедливый цикл метеорологических исследований. Наконец, следует привести в порядок наблюдения, занесённые наспех в карманную книжку...
Нет, до чтения дело так и не доходит. К полудню, как обычно, появляется группа папуасов. На этот раз — во главе с Туем. Он становится прямо-таки профессиональным гидом, часто сопровождая тех, кто прибывает из отдалённых деревень только затем, чтобы увидеть загадочного белого человека, не похожего на нормальных чёрных людей. Туй с удовольствием объясняет гостям предназначение диковинных предметов и что-то шепчет, поглядывая на него. По-видимому, сообщает, что белый человек могущественный колдун и не боится смерти, потому что он сильнее её.
Надо провести с Туем очередное занятие по изучению папуасского языка. Дело это непростое, учение идёт туговато, но Тую нравится интерес, который проявляет к нему и его словам Маклай.
У пришедших вместе с Туем папуасов были копья, луки и стрелы. Маклай показал жестами, что желает посмотреть, насколько далеко летят стрелы. Выпустили несколько стрел — из тонких бамбуковых палок. Улетели они не слишком далеко, шагов на шестьдесят-семьдесят. Было заметно, что даже лёгкий ветерок сбивает их, делая траекторию полёта причудливой. На значительном расстоянии такое оружие не причинит никакого вреда, другое дело — при стрельбе вблизи. Туй показал, что стрелой можно насквозь пронзить руку.
Тут же Туй продемонстрировал, как ведётся бой. Получилось нечто среднее между пантомимой и танцем.
Держа копьё в правой руке, а лук и стрелы на левом плече, он пробежал шагов десять, делая резкие выпады в разные стороны и резко вскрикивая при этом. Быстро натянув тетиву лука, пустил стрелу, тотчас метнулся в сторону, словно избегая встречной стрелы. Копьём несколько раз ударил мнимого неприятеля, нагнулся, спрятался за дерево, выскочил из засады и снова сразил кого-то копьём...
Другой туземец не выдержал и присоединился к представлению, изображая противника. Они подпрыгивали, отступали, вновь сближались, отскакивали то в одну, то в другую сторону, угрожающе размахивая копьями. Затем, словно по команде, остановились и с довольным видом подошли к Маклаю.
Тем временем день стал клониться к вечеру, солнце стало чуть искоса освещать поляну перед домом. Тень на солнечных часах переместилась к цифре 6.
Подарив гостям по гвоздю, учёный проводил их (если не сказать — выпроводил) до конца лужайки, немного прошёлся по лесу и вернулся на веранду, где Бой уже готов подавать обед: тарелку отварных чилийских бобов с небольшим куском «чарки» — вяленой чилийской говядины, а в завершение трапезы — одну или две чашки чаю с сахаром, вот и всё.
Вечером приходится делать домашние работы: чистку ружей, починку одежды, уборку. С наступлением сумерек, переодевшись во фланелевый костюм, подошёл к морю и сел на пень.
Шуршат волны, накатываясь на узкую песчаную отмель. Заканчивается прилив. На востоке над тёмной линией горизонта светлые, чуть лиловые облака образуют башни, дверцы и стены какого-то неведомого небесного города, веет тёплый ветер с моря, запутываясь в кронах деревьев.
Казалось бы, вот счастливые мгновения, когда тебя эта великолепная природа одарит необычайными просветлёнными и всеохватными мыслями. Осталось только отдаться в её чарующую власть, проникнуться её скрытой мощью...
Он продолжал по-прежнему сидеть на пне, и заблудившийся муравей забрался в штанину и пребольно укусил за ногу. Вот и пофилософствовали. Финал не оконченной, а впрочем и не начатой умственной симфонии. Да и стали тревожить речные шорохи да отдалённое бормотание ручья.
Вернувшись на веранду, снова завалился в гамак под многозвонный стрекот цикад и то отдалённые, то близкие крики ночных птиц. Взошла луна, и причудливые голубые пятна и блики превратили лес в какую-то призрачную декорацию. Возникла фраза, почему-то на втором родном — немецком языке, возможно, из-за торжественной звучности некоторых слов. Кажется, это из Гете: в созерцании отрешился от себя полностью среди великолепного таинственно-фантастического оружия...
Ах, проклятье, какая-то мошка-кровопийца пребольно ужалила в шею. Нет, определённо не суждено пофилософствовать вволю. Да и пора делом заняться.
В комнате за столом при свете небольшой керосиновой лампы записал в тетрадь дневные происшествия и наблюдения. Ничего особенного. Пополнил копилку сведений. Ради этой обыденной работы и живу здесь... Только ли ради этого? Или такова бессознательная уловка: воспользоваться возможностью побыть наедине с природой, вдали от бесконечной суеты? Возможно, в глубине души я слишком сильно презираю европейских обывателей, не желающих думать о смысле собственного существования.
Можно понять дикаря. Он живёт одной жизнью с окружающей природой. У него нет возможности противодействовать ей, полностью преобразить и подчинить своей воле. Да он и не чувствует никакой необходимости в этом. Здесь слишком роскошна и благообильна естественная среда. Фактически нет смены времён года: постоянно тепло и не бывает засух. Живя в согласии со своим окружением, человек не испытывает никакой острой необходимости напрягать свои силы для противодействия природе.
Неудивительно, что в этих краях человек задерживается в развитии. У него отсутствуют серьёзные стимулы к занятию изобретательством, ремёслами. Он довольствуется тем, что есть. А европейцы отличаются ненасытной жадностью, им требуется всё больше всяческих благ, роскоши, технических приспособлений, облегчающих труд. Их обуревает жажда власти и богатства.
Выходит, власть и алчность — главнейшие двигатели европейской цивилизации? Не означает ли это, что она порочна уже в самом своём основании?
Впрочем, не следует забывать, что не за выяснением подобных проблем он прибыл сюда. Ему требуется внимательно и разносторонне изучить жизнь местного населения и, насколько будет возможно, особенности местного климата, флоры и фауны.
Да, кстати, уже девять часов, пора отправляться на метерологическую площадку и сделать необходимые замеры. Надоедливая процедура. Однако ничего не поделаешь — таково настоятельное требование науки: факты, факты и ещё раз факты. Рассуждения оставим философам.
На сон грядущий положена более приятная процедура: очистить небольшой зелёный и довольно увесистый кокосовый орех, выпив прохладительное молочко под звон цикад, на веранде. В комнате — последний осмотр двух заряженных ружей, залог спокойного сна. Теперь можно улечься на жёсткую постель: две плоские квадратные бельевые корзины, покрытые за неимением тюфяка одеялом. Какое блаженство — вытянуться на лежанке и закрыть глаза в предвкушении сна...
За перегородкой громко застонал Бой. Его одолевают, помимо всего прочего, боли в жёлуде. Надо встать и дать ему воды. Не помогает: он продолжает громко стонать. Придётся успокоить его небольшой дозой морфия. Странный препарат: в одних случаях помогает больному избавиться от страданий, а в других способен превратить здорового человека в маньяка, наркомана и ввергнуть его в мучительное существование морфиниста.
Ну вот, Бой успокоился и заснул. Правда, застонал во сне Ульсон. Но это уже не может прервать дремоту, переходящую в сон... Что это? Сна как не бывало. Странный отдалённый вой раздался со стороны леса, то нарастая, то стихая. Разбудила не сила звука, а его неожиданность и непривычность. Ничего подобного ещё не доводилось слышать.
Оделся, вышел на веранду, прислушиваясь. Догадался: это какие-то песнопения папуасов. Из комнатки раздался испуганный голос Ульсона:
— Хозяин, хозяин!
— Я здесь.
— Это они.
— Я догадался.
— Они воют, как голодные волки. У вас ружья заряжены?
— Я оставлю их тебе. Пойду прогуляюсь.
— Да вы что! Надо будет обороняться! Вы решили оставить нас одних? Мы больны, и они непременно убьют нас. И ещё съедят.
— Для вас это уже не будет иметь значения.
— Зачем вы так издеваетесь? Мне же страшно. Не уходите. Я понял, почему приходил этот шпион Туй. Он у них за лазутчика. Теперь они собираются напасть на нас.
— Успокойся. Они не глупы и если уж нападут, то внезапно и тихо. А сейчас у них праздник.
Доводы Ульсона убедили, и он успокоился. Пробурчал только:
— Хорош праздник. От такого пения сдохнуть можно.
Маклай усмехнулся. Ему вдруг припомнился куплет, слышанный в недолгое студенческое время в Петербурге. Немудрёная частушечная шутка запомнилась крепче, чем иные глубокомысленные изречения:
Об этом папуасском пении — в самый раз.
Он принёс из своей каморки и поставил возле лежанки Ульсона двустволку:
— При первом же выстреле я вернусь. А теперь — спи.
Луна просвечивала сквозь неплотную кисею облаков. Возможно, туземцы отмечают ночь полнолуния. Жаль, нельзя увидеть их празднество, танцы, обряды.
По тропинке, влажной от недавно прошедшего небольшого дождя, направился в Горенду, откуда доносился многоголосый вой. Тропинка мерцала, подобно лунной дорожке на море. Пение слышалось всё громче.
Дальше идти не было никакого смысла. Да и навалилась усталость. Отыскал подходящий пень, сел на него и стал прислушиваться. Пение накатывалось волнами, подобно набегающим на берег волнам, примитивный мотив то поднимался, то опускался, а временами неожиданно обрывался, чтобы возобновиться через полминуты. Медные глухие удары барума звучали как бы сами по себе.