Прислушиваясь и стараясь понять смысл этой песни, он вдруг увидел, как из кустов, словно вырастая, появляются дикари с масками вместо лиц или с лицами, расписанными плотно, наподобие масок. Но не их копья наводили ужас, а чудовищные пасти, оскаленные, на хищных волкоподобных мордах, с горящими глазами, выглядывающие из-за кустов. Выдвинулся и оказался совсем рядом Туй, держа в руках большой каменный топор. Его намерения были ясны: раскроить череп своему бледнолицему другу и полакомиться мозгом — таким скользким и мягким, наделяющим жизненной силой и разумом. От страшного удара в левый висок Маклай весь содрогнулся, дёрнулся и... проснулся.
Он едва не упал с пня. Сам не заметил, как заснул. Падая влево, задел нижнюю толстую ветвь дерева. Удар был несильный и бодрящий.
Снова прислушался к пению. Оно начиналось медленно, тихо, протяжно, постепенно росло, усиливалось. Всё более ускорялся темп, и голоса звучали всё выше, переходя в какой-то нечеловеческий вопль, который быстро замирал и обрывался.
Оказавшись на краю обрыва, Маклай почувствовал, что его завораживает бездна, и он медленно наклоняется всё ниже и ниже, предчувствуя предсмертное падение...
Вздрогнув, он вовремя проснулся, а то бы мог, заснув, упасть лицом вниз.
Нет, пора уходить. В полусонном состоянии вернулся в дом и, не раздеваясь, свалился на постель и тотчас уснул. Успел только отметить, что папуасский концерт продолжался.
На рассвете, в утренней свежей тишине вспоминая пение папуасов, он вдруг усомнился: а если это был сон? Но вот Ульсон, приглашая к чаю, принёс двустволку, сказав:
— От ихних песен мне страшные сны снились.
Как знать, не пробуждает ли такое дикое пение какие-то глубины сознания, где хранится память былых поколений? Или просыпаются первобытные инстинкты, от которых несвободен и любой цивилизованный человек?
Вопросы, вопросы... Быть может, способность их задавать отличает в первую очередь именно человеческий пытливый разум? И те, кто благополучно отучается задавать себе вопросы, стараясь разобраться в окружающем мире и в себе самом, тем самым опускают своё сознание до уровня животного...
А вот и ещё одна неожиданная проблема. Спускаясь по ступенькам на утренний туалет, вдруг ощутил под рукой, держащейся за перила, что-то мягкое, живое. Отдёрнул руку и увидел небольшой гриб, выросший не более чем за четыре-пять часов. Оказалось, что повсюду — на лужайке, на стволах деревьев, даже на камнях — за ночь появилось великое множество грибов различной формы, некоторые величиной с кулак.
Почему это произошло? Связанно ли и это событие с полнолунием? Вряд ли. Каким образом возник вдруг этот бурный всплеск жизни? И не по такому ли принципу временами происходят эпидемии? Внезапные вспышки активности болезнетворных микробов. Чем они вызваны? Вопросы, вопросы, вопросы...
Увы, жизнь в первобытных условиях вдали от цивилизации, одаривая духовной свободой, в немалой степени порабощает физически. Ночью грянула гроза, и крыша опять стала протекать. Пришлось спросонок срочно убирать бумаги, лежавшие на столе, одежду. Только улёгся — холодная струйка воды хлестнула по лицу. Надо срочно перемещать постель. Но как же переносят такие неудобства папуасы? У них на крышах домов точно такие же циновки, сплетённые из пальмовых листьев. В чём секрет их кровли? О, наконец-то догадался: она у них более высокая и крутая. Нечто готическое. А у нас — более плоская. Полезно поучиться у дикарей.
Утром со стонущим Ульсоном подняли крышу, заново настелили покрытие. Выяснилось, что кончились дрова; отправились с Ульсоном в лес и до изнеможения работали топорами и пилой, а затем переносили дрова в кухню-шалаш.
«Это полное напряжение способностей и сил, — записывает он в дневнике, — во всех отношениях возможно при нашей цивилизации только в исключительном положении, и то редко... Усовершенствования при нашей цивилизации клонятся всё более и более к развитию только некоторых наших способностей, к развитию одностороннему».
Много ли даёт развитая цивилизация человеку? Избыток суеты, недостаток духовной свободы, зависть, самодовольство, корыстолюбие. Мало ли людей погибает в густонаселённых городах от жестокого равнодушия окружающих? Мало ли там несправедливости, горестей, отчаяния, преступлений?
Конечно, не следует возводить дикого человека на пьедестал как образ для подражания. И всё-таки есть все основания отметить: «Туземцы пока ещё ничего не трогали. В цивилизованном крае такое удобство немыслимо: там замки и полиция часто оказываются недостаточными».
Тревожные будни
Как пояснил Туй, мыс, на котором расположена хижина Маклая, называется Гарагаси (туземцы дают имена всем мало-мальски приметным местам). Теперь Гарагаси превратился в достопримечательность не только для местных жителей, но и для обитателей горных деревень и для островитян. Эти постоянные экскурсии исследователя немало раздражали. Выходило так, будто он явился сюда на потеху этим людям, чтобы они изучали его.
Однажды пришло несколько жителей Бонгу, среди которых Маклай приметил незнакомого невысокого мужчину с диковатым выражением лица. Он явно боялся приблизиться к чужаку, который решил сам подойти к нему. Папуас задрожал и попытался убежать, но его остановили другие.
По мере приближения Маклая незнакомец словно заворожённый смотрел на него, всё шире раскрывая глаза. И вдруг расхохотался самым диким образом, подпрыгивая от восторга. Что нашёл он смешного в одетом белом человеке? Или так выражалась его радость познания?
Люди из Бонгу были несколько озадачены и даже, пожалуй, смущены таким поведением соплеменника. Они постарались объяснить, что этот человек пришёл издалека, спустился из горной деревни Марагум только для того, чтобы увидеть удивительного пришельца.
В общем, несмотря на то, что прошло два месяца, полного взаимопонимания между Маклаем и папуасами всё ещё не было. В то время когда команда «Витязя» обустраивала Гарагаси, расчищая площадку и устраивая высокую изгородь из колючих веток, туземцы приходили сюда, как заметил учёный, без оружия. Но с тех пор как Николай Николаевич и его спутники остались одни, гости обычно приходили вооружёнными или в крайнем случае оставляли оружие — луки и стрелы, копья, каменные топоры — неподалёку под охраной двух-трёх человек.
В этой связи Ульсон не преминул заметить:
— Хозяин, не позволяйте им подходить к вам с оружием в руках. Или держите при себе на всякий случай револьвер.
— Я их не боюсь.
— У меня в одном порту, кажется, в Кейптауне, такой случай был. Вышел из таверны, иду себе спокойно. Хорошо, что на всякий случай был с палкой. Так, на всякий случай. Прохожу, значит, а тут собака. Морда подлая, ну, думаю, сейчас цапнет. Замахнулся палкой, чтобы прогнать. А она как вцепится зубищами в палку. А тут другая — хвать меня сзади за ногу. Вот, смотрите, отметина осталась...
— Ульсон, я уже говорил, что ваши истории меня не интересуют.
— Так вы, значит, не поняли ничего?
— Кое-что понял. Не следует замахиваться на собак палкой.
— Эх, не поняли, — махнул рукой Ульсон.
Он боится папуасов, и они это чувствуют, а потому обращаются с ним небрежно. Маклай представляется им человеком особенным уже потому, что он никогда не выказывает страха, без оружия спокойно подходит к ним, вооружённым. Так не принято! Вооружённый человек спокоен: он может постоять за себя. Но почему спокоен чужак, когда к нему подходит сразу несколько вооружённых людей? Разве он не боится умереть?
До сих пор они так и не узнали, что такое ружейный или револьверный выстрел. Маклай скрывал от них действие огнестрельного оружия. Охотясь, следил за тем, чтобы поблизости не было папуасов. А они, слыша порой выстрелы, могли думать, что это гремит отдалённый гром и с треском рушится дерево.
Для папуасов Маклай представал человеком необыкновенным не из-за цвета кожи или странной манеры одеваться. Ведь Ульсон в этом отношении был таким же. Всё получалось по русской поговорке: «По одежде встречают, по уму привечают». Туземцев исследователь интересовал, в сущности, не как представитель неведомого племени, а как личность.
Это может показаться поначалу странным. Как это так? Необразованные дикие люди обращают такое внимание на внутренний мир человека, на особенности его личности? Разве не они готовы обменивать никчёмные лоскутки или бусы на собранные ими фрукты, пойманную рыбу? Разве не прельщают их блестящие осколки стекла?
Впрочем, и в этом отношении дикари проявляют немалый рационализм и понимание сути вещей. Безделушки охотно принимают в качестве подарков, но выпрашивают — а это стало происходить всё чаще! — гвозди, ножи, топоры, то есть полезные вещи. Даже стекляшкам они нашли применение, используя их вместо бритвы или острого лезвия.
Итак, можно сделать предварительный вывод: дикарю не чуждо стремление понять суть человека или предмета. А ведь европейцы, даже из числа людей науки, смотрят на туземцев по преимуществу как на существо другого, низкого, сорта и не стараются понять движения их души и образ мысли. Считается, что такую примитивную стадию давным-давно прошли далёкие предки европейцев, а затем последовали многие века прогресса, духовного и умственного усовершенствования человека.
Даже самый замшелый европейский обыватель мнит себя стоящим на высшей ступени разумных существ. А ведь он — пасынок природы и дитя механической цивилизации — представляет собой, быть может, вырождающуюся ветвь человека разумного! В чём-то он действительно продвинулся вперёд, но только не в самом главном: любознательности, сообразительности, добросердечности, чувстве собственного достоинства.
Подобные мысли приходили к Маклаю, но он их не записывал. Дневник служил для научных наблюдений, а не для вольных размышлений. Да и предназначались записи (тем более если учёного постигнет преждевременная смерть) отнюдь не папуасам, а именно европейцам, которые при всех своих недостатках обучены грамоте и имеют понятие о науке...
Несмотря на частое общение с папуасами, Николай Николаевич не раз убеждался, что они продолжают его боятся и не понимают его намерений.
Однажды пришли к нему знакомые туземцы из соседней деревни, а с ними — впервые — один мальчик. Учёному предоставлялась прекрасная возможность обследовать ребёнка, выяснить степень его развития, поведение. Он показал папуасам два больших кухонных ножа и постарался объяснить, что отдаст их в подарок, если они оставят жить здесь, в Герагаси, этого мальчика.
Туземцы переглянулись, встревоженно обменялись несколькими фразами, а затем что-то сказали мальчику. Он тотчас бросился бегом в лес.
Странное поведение. Неужели они испугались, что Маклай заберёт ребёнка силой? Но их тут десяток вооружённых крепких мужчин. Или они решили, что такими огромными ножами белый человек собирается зарезать несчастного мальчика, как самый настоящий людоед?
Загадочный пришелец по-прежнему привлекает внимание местных жителей. Тем более что от него можно получить подарки — знак дружбы и внимания. Возможно, он им кажется каким-то колдуном, производящим совершенно непонятные манипуляции с некоторыми странными предметами. Когда исследователь первый раз стал измерять и зарисовывать голову Туя, тот был очень напуган. Но, убедившись, что никакого вреда ему такие процедуры не причиняют, а то ещё и завершаются подарками, и он, и другие туземцы охотно позволяли Маклаю осматривать, измерять и зарисовывать их.
Тем временем Маклай обзавёлся обширной гостиной для приёма гостей, не менее большим кабинетом и «комнатой» отдыха с видом на море. Одно неудобство: все эти апартаменты располагались под открытым небом на просторной лужайке в окружении тропического леса. Мебелью служили пни и обрубки деревьев. Главное украшение «кабинета» — шезлонг. Полулёжа можно вести записи. Например:
«17 ноября. Нового ничего нет. Всё по-старому. Утром я зоолог-естествоиспытатель, затем, если люди больны, повар, врач, аптекарь, маляр, портной и даже прачка и т.д. и т.д. Одним словом, на все руки, и всем рукам дела много. Хотя очень терпеливо учусь туземному языку, но всё ещё понимаю очень мало; более догадываюсь, что туземцы хотят сказать, а говорю ещё меньше.
Папуасы соседних деревень начинают, кажется, меньше чуждаться меня... Дело идёт на лад; моя политика терпения и ненавязчивости оказалась совсем верной. Не я к ним хожу, а они ко мне; не я их прошу о чём-нибудь, а они меня, и даже начинают ухаживать за мною. Они делаются всё более и более ручными: приходят, сидят долго, а не стараются, как прежде, выпросить что-нибудь и затем улизнуть поскорее со своей добычей».
И всё-таки полного доверия добиться не удавалось. Даже Туй при виде ножниц, которыми Маклай попытался срезать клок его волос, вскочил и отбежал в сторону. Пока учёный держал ножницы в руках, Туй предпочитал оставаться от него на почтительном расстоянии, постоянно готовясь броситься наутёк.
Как объяснить папуасу, что образцы волос местных жителей — очень важный антропологический документ? Существует в научных кругах убеждение, что волосы представителей диких племён существенно отличаются от волос европейцев, более приближаясь к звериной шерсти. Да и растут волосы у дикарей, согласно распространённому мнению, пучками, не образуя ровный покров. До сих пор осмотр волос папуасов не подтвердил такое мнение.
Возможно, Туй опасается не столько ножниц, сколько потери волос. Ведь у диких племён существует убеждение, что, заполучив клок волос или обрезки ногтей какого-либо человека, колдун приобретает магическую власть над ним.
И тут исследователя осенило: есть выход! Надо совершить обмен локонами. Он отхватил клок своих волос и протянул Тую. Тот не без опаски принял дар. Теперь настала его очередь. Судя по всему, он решил, что у белых людей существует такой обычай: скреплять дружбу, обмениваясь волосами. Маклай срезал у него локон, завернул в бумажный пакет и написал пол, приблизительный возраст и место на голове, откуда был взят образец. Глядя на него, Туй столь же аккуратно завернул волосы Маклая в лист, который сорвал неподалёку.
Таким способом учёный смог путём обмена за короткий срок собрать коллекцию волос папуасов. А в один прекрасный день Ульсон, взглянув на хозяина, дико расхохотался.
— Чем это я вас так обрадовал? — сухо спросил Маклай.
— У вас голова скособочилась!
Маклай покрутил головой, убедившись, что с ней всё в порядке:
— Не говорите глупости.
— А вы в зеркало взгляните!
Взглянув в зеркало, он убедился, что Ульсон прав: с левой стороны густая шевелюра была коротко острижена, тогда как справа оставались длинные локоны. Голова и вправду выглядела кособокой! С этого времени Маклай стал срезать свои волосы с правой стороны, время от времени поглядывая на себя в зеркало. Нельзя же сделаться посмешищем у папуасов.
Однако для них он был, пожалуй, прежде всего страшилищем. Ведь глядя на его странную однобокую стрижку, никто из них не засмеялся. Всё, что предпринимал Маклай, они воспринимали всерьёз.
А он стал чувствовать, что становится излишне раздражительным. Причина простая: постоянная болезнь Боя и периодическая — Ульсона. От их стонов — то соло, то дуэтом — у него начинались головные боли. Тем более что и ему самому время от времени приходилось несладко. Приступы лихорадки то заставляли дрожать от озноба — даже в тридцатиградусную жару, то бросали в жар, когда начинался бред и казалось, что всё тело распухает до неимоверных размеров и по нему скользят липкие ядовитые гады.
Но в такие моменты он не мог позволить себе стонать или каким-либо видом показать туземцам своё бессилие. Когда они приходили и звали его: «О Маклай, о Маклай!» — он, превозмогая страшную слабость, стараясь ступать твёрдо, выходил на веранду и, нахмурив брови, показывал, что занят важной работой, приказывая им жестами удалиться.
Взаимное изучение
С некоторых пор он предпочитал бродить по лесу и охотиться или собирать образцы растений, насекомых, а не оставаться дома, где голова начинает гудеть от стонов Боя.