Смерть во спасение
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Наречённый героем
Глава первая
БЕЗУМНЫЙ ЯРОСЛАВ
очь дикой кошкой упала на подворье, и тотчас застучали в ворота.Ярослав вздрогнул. Он уже неделю княжил в Новгороде Великом и день ото дня чувствовал себя всё неуютнее в этом вольном городе, который сами жители горделиво называли на латинский лад республикой, ибо высшая власть принадлежала здесь площадному собранию, называемому вече, где драли глотки и вещали о чём кому вздумается. Князя же новгородцы звали какого придётся, он им был нужен для одного: оборонять их от немцев, каковые повадились ныне лиходействовать на Русской земле.
В других городах и княжествах Руси такого не водилось. В Ростове, Владимире, Суздале, Рязани слово князя, как звонкий удар меча, мгновенно разрешало все споры, каждый знал своё место, имел уважение к столу княжескому, а тут подьячие дерзили, купечество драло нос, а чёрный люд, проходя мимо, не снимал шапок, будто не замечая Ярослава. Одного из таких невеж, гончара Сороку, он приказал выстегать плетьми, а двух бояр знатнейших, кои попытались защитить этого хама, ссылаясь на законы Ярослава Мудрого, повелел заковать в цепи да бросить в узилище, чем и возбудил повсеместное недовольство. Вчера на вече уже кричали: мол, поторопились мы звать Всеволодовича, не хотим его боле, пусть Мстислав Удалой, наш прежний управитель, пришлёт своего наместника, ему и желаем подчиняться. И почти треть народа, не стесняясь присутствия князя, одобрительно загудела да взметнула вверх заячьи треухи.
У Ярослава аж в глазах потемнело от злобы. Возвратясь домой, он смахнул с лавки корчагу с капустным рассолом, приготовленным на утро. Жена Феодосия, его худенькая тростиночка, побледнела, прикрыв рот ладошкой. Он накричал и на неё: ей минуло уже шестнадцать, они прожили почти два года, а она ещё не понесла, дщерь Мстиславова. И тут ему словно мщение от Удалого, чьё имя, точно в пику ему, новгородцы славили на каждом углу.
Нет, князь знал нравы новгородской вольницы. Он и не собирался стаскивать их вечевой колокол, отменять площадные сборища, в коих сам скрепя сердце главенствовал, но всё чинно да гладко продолжалось до вчерашнего дня, когда на вече его будто смолой вымазали: подьячих взяли под защиту, повелели их выпустить, как и гончара Сороку, а ему пригрозили: будешь своевольничать, свои порядки устанавливать — прогоним. И все эти поносные слова без всякого смущения глаголили прямо в лицо да радостно тестя Мстислава поминали. И как после этого Ярославу княжить, коли народец новгородский его не уважает?! Разве он к ним напрашивался? Они сами упросили князя переехать к ним да верховодить всей их жизнью, а коли так, то обязаны уважать его сан, имя, родню, слуг, не ущемлять их самолюбия и достоинства. Или они подумали, что сын великого Всеволода Большое Гнездо утрётся, промолчит да главой поникнет, станет тише воды, ниже травы?! А они так и рассудили, эти сытые, зажиревшие новгородцы, решившие, что раз они наняли князя, то могут столь же легко от него и избавиться.
— Что ж, пусть попробуют! — кричал он в доме неизвестно кому: то ли жене, то ли слугам. — Пусть только сунутся!
На донышке же души лежало совсем иное. Он ведал, что брат Георгий — домашние звали его кратко и ласково Юрий — посылал к Удалому своих воевод и через них открыто заявил, что хотел бы видеть новгородским князем Ярослава. Георгий, бывший великим князем владимирским, к удачливому Мстиславу относился с ревностью и подозрением, боясь, как бы тот не сдружился с Константином, их старшим с Ярославом братом, и они не затеяли бы сговор против него. И просьба великого князя прозвучала как угроза. Мстислав помудрствовал и согласился. Не захотел идти против зятя, да и Георгий по-своему прав: северные уделы Руси относились к владениям Всеволода Большое Гнездо, а сыновья — его наследники, и князь Удалой как бы вторгся в чужую вотчину. Посему он собрал вече, сказал, что его ждут дела в Галиче, и посоветовал вольным жителям пригласить Ярослава. Те так и сделали. А тот, едва княжить начал, полез свои порядки устанавливать.
«Хорошо ли?.. Новгород не вотчина, как Переяславль. Тебя наняли дружину водить да ворогов бить, куда же ты лезешь, княже?» — но этот второй голос, принадлежавший рассудку, был почти им не слышен. И едва он выплыл, как Ярослав тут же его прихлопнул, как сонную муху, ожившую в тепле.
— И буду свои порядки устанавливать! — снова выкрикнул он неизвестно кому.
Он бы долго ещё так бушевал, да слуга доложил: прискакал десятский Шешуня, тайные глаза и уши Ярослава. Несмотря на младые годы — восемнадцать минуло, — он благодаря недюжинной отваге и смекалке стал начальником дружинной десятки, войдя сразу в число уважаемых горожан наравне с сотниками, тысяцкими и воеводами, хорошо ведал, кто среди дружинников в чью пользу настроен. Князь и сговорил его таинничать: слушать все разговоры да тут же ему докладывать, кто, какие коварные умыслы имеет, дабы истреблять их в зародыше.
Шешуня, как тать, выгнувшись по-лисьи, шагнул в горницу, утёр с лица снег овчинной рукавицей, поклонился хозяину, воровато перекрестился на образ Спасителя в углу и сразу же метнулся к князю.
— Горислав, тысяцкий, всех баламутит! — жарко зашептал он. — Мстислав раньше боле других его привечал, а теперь он, видно, в посадники метит. Собрал ныне у себя всю родню в доме да купцов, тобой недовольных, притащил вроде как на честной пир, но чую — ков затевает! Как бы худа не было, княже!
Ярослав вскочил с лавки как ужаленный. Его даже пошатнуло от этих слов. Вцепился руками в столешницу, выпрямился, заскрипев от ярости зубами, широкие ноздри длинного крючковатого носа раздулись, в чёрных глазах сверкнули огненные искры. Он хорошо знал тысяцкого. Тог князю еле кланялся, постоянно зубы скалил да свысока поглядывал.
— Памфил! — вскричал князь.
Прибежал слуга.
— Гундаря зови!
Через мгновение явился и Гундарь, начальник личной княжеской дружины, или гриди, как она ещё со времён Рюрика стала прозываться. Словечко не русское, чужое: так варяги, пришедшие из северных стран, именовали дворовую прислугу; но сие выражение на Руси прижилось.
Гундарь, цепной пёс Ярослава, детинушка под два метра ростом, с чёрным лицом, был вынужден сгибаться в пояс, чтобы войти в низкие двери горницы. Лик свой дружинный голова закоптил, когда работал смолокуром ещё у отца Феодосии Мстислава Мстиславича. Изведав его недюжинную силу, князь Удалой забрал его к себе в малую дружину, а потом отрядил богатыря сторожем дочери-княгини. Так он появился в гриди Всеволодовича, быстро завоевал его дружбу, и тот сделал смолокура главой дворовой дружины. Пары древесных смол так въелись ему в кожу, что её уже нельзя было ничем выбелить. Именно эта чернота да яркие большие глаза придавали его обличью столь грозную свирепость, что лихой народ от одного вида гридского начальника шарахался в сторону.
— Возьмёшь два десятка да поедешь на двор к тысяцкому Гориславу, Шешуня дорогу покажет. Тысяцкого, как собаку, удушить, двор разграбить...
— Сын и жена у него ещё, — подсказал Шешуня.
— Этих в узилище! Добро ваше!
Услышав последние слова, таинник облизнулся, бросил радостный взгляд на Гундаря, но тот нахмурился.
— Не запалим злобой народец, ваша милость? — помолчав, спросил воевода. — Всё-таки не работный холоп, чтоб его без всякого суда и расспроса жизни лишать! Если новгородцы прознают, мигом вспыхнут, не остановишь!
Сто раз был прав дружинный голова, да последние события комом стояли в горле и так озлобили князя, что он в рассудок и входить не хотел.
— Прознают, коли языки распустите! — ожесточившись, взревел Ярослав. — А тут либо я их подомну под себя, либо они меня! Да только второго не будет! Ступай!
Гундарь помедлил, поклонился и вышел. Шешуня рыскнул жадным взором на князя, но, так и не дождавшись ответного, метнулся следом за дружинником.
Вошёл Памфил. Он служил ещё Всеволоду, и Ярослав с детства ценил его спокойный и мудрый нрав. В три года именно Памфил постригал его: мальчику обрезали первые волосы, и он как бы становился мужчиной, воином. Его отбирали от кормилицы и передавали на руки дядьке, пестуну. Вот Памфил и пестовал княжича, учил держаться в седле, владеть копьём и мечом, стрелять из лука да одолевать деревянного болвана. И пестовал заботливо, ласково, так что Ярослав прикипел к нему сердцем. А когда отец умер, он сам приехал к нему и забрал к себе, сделав постельничим, первым слугой в дому. С тех пор они не расставались. Памфил, как верная тень князя, всегда находился рядом. Лишних вопросов никогда не задавал, с поучениями как старший не лез со зрелых ногтей, отличаясь завидным хладнокровием и выдержкой, чего не хватало Ярославу, и это ещё больше их сближало.
— Вечерять пора, Ярослав Всеволодович...
— Где Феодосия?
— На своей половине. Велела передать, что не выйдет. Голова у неё разболелась...
У Ярослава дёрнулась щека. Феодосия, хоть и боялась его буйного нрава, но в последнее время всё чаще выказывала и свой нрав, привитый степняками. Мстислав был женат на дочери половецкого хана Котяна, и замашки непокорного деда проглядывали и во внучке. В такие мгновения она запиралась у себя в светлице, а когда муж начинал шуметь и требовать её в ложницу, то грозилась уехать домой, к отцу.
— Ладно, неси!
Князь съел ползайца верченого с хреном, жирный студень из нельмы, пару уток, запечённых в глине, отведал холодной оленятины с грибами да тапешками, пригубил ядрёного, забродившего в тепле медку. Утолив голод, он погасил немного и буйный пламень обиды, возгоревший было в душе; затих, задумался. Хоть и косая сажень в плечах, Ярослав выглядел гибким и поджарым: бешеный нрав всё пережигал, не оставляя ни одной жировой складочки на теле.
Мысли роились вокруг вечевой смуты. Говорун он уродился никудышный. Там, на вече, когда горланили все, кому не лень, можно было ещё легко переломить вспыхнувшее недовольство. Новгородцы умели покоряться мудрому слову, оттого и чтили свою вольную республику. Прежний князь, Мстислав, умел и ласку и гнев в словах выразить, одним языком победу одержать. Ярослав же с детства рос молчуном, тут уж сказалась Памфилова выучка, а потому и злился, попадая на такие сходки. С вече он убежал, не дослушав и половины поносных для себя обвинений. И отходил тяжело и долго.
Повечеряв, завалился спать, а наутро примчался перепуганный насмерть слуга Шешуни, чудом спасшийся. Средь ночи десятский вернулся от Горислава, принеся два узла захваченного у того добра. Поел наскоро да лёг спать, а под утро ворвались неизвестные, убили хозяина, его молодую жену, с коей год будет, как они повенчались. Слуга же от страха залез в горячую печь, обгорел немного, зато сохранил свою шкуру.
Убивая дружинника, злодеи кричали: «Захотел княжеской любви и милости, так получай её!» Уже уходили разбойники, но Шешуня вдруг очнулся, застонал. Убийцы вернулись да уволокли с собой израненное тело.
Так уж совпало, что в ту же ночь подожгли хоромину Романа, одного из гридских дружинников Ярослава, которого князь отпустил помиловаться с женой. Загорелась хоромина часа через два после полуночи. Жену гридской слуга успел вытолкнуть в окно, сам же бросился в соседнюю светлицу спасать малолетнего сына, но прогоревший пол неожиданно проломился, и из адова пламени Роман не выбрался.
Эти две смерти так потрясли князя, что он почернел как ночь, а едва пришёл в себя, не раздумывая, приказал грузить вещи на подводы и всем собираться в дорогу. Даже Памфил, знавший хозяина, удивился и спросил, что стряслось.
— А то, что ныне Шешуня с Романом, а завтра разбойники в мой дом ворвутся, мне красного петуха подпустят! Не вернусь, пока не выдадут мне этих татей и поджёгщиков да всем градом новгородцы вины своей не принесут! — ревел в ярости Ярослав. — В Новый Торг едем, он станет новым Великим Новгородом!
Ярослав даже не стал забирать жену, надеясь, что сыны святой Софии на коленях приползут молить его о прощении.
К вечеру они прибыли в Торжок, где князь и решил остановиться. Почти одновременно по пути в Новгород там разместился на ночлег караван купцов, гнавший домой обозы с зерном. Дождливое лето и суровая предыдущая зима сгубили свои хлеба, и северяне покупали рожь да пшеничку на Черниговщине и в Киеве. Ярослав, узнав о караване, повелел купцов схватить, зерно изъять, а также перекрыть все дороги и ни одного торгового обоза к новгородцам не пускать.
Через пять дней заявились послы, выбранные вечевым собранием, звать князя обратно. Они повинились: злодеи, запалившие дом Романа, пойманы. Однако на князя худа не держали, а являлись лишь злыми завистниками удачливого слуги. Потому Всеволодович может, вернувшись, сам их рассудить по своей княжеской справедливости. Что же касается пропажи Шешуни и убийства его жены, то разбойников проведать не удалось: канули они как в преисподнюю, и мёртвого тела самого десятского нигде не обнаружено.
— Вот тут вся эта история кажется нам странной и непонятной, — добавил Григорий Абыслов. — С Гориславом у Шешуни неделю назад вышла отчаянная брань. Десятский возревновал тысяцкого к своей жене Ольге, ибо поначалу она должна была за него и пойти замуж, но родители рассорились из-за пустяка — жеребчика каурого на ярмарке не поделили — хотя Горислав да Ольга друг дружке полюбились и оба считали дни до свадьбы. Тут и подвернулся Шешуня, давно зарившийся на статную да красивую купеческую дочь, и Ольгин родитель в отместку и выдал её за Шешуню. Ольга плакала, грозилась руки на себя наложить, но против родительской воли дерзнуть не посмела. Только куда старую любовь денешь? И с первого же дня семейная жизнь у Шешуни не заладилась...
Ярослав, знавший немного семейные неурядицы таинника, напустил угрюмость на лицо и, подскочив с лавки, оборвал словоохотливого посла:
— К чему мне побасёнки твои про Ольгу да Шешуню? Слуга его, в печке сидевший и чуть не сгоревший, самолично передал угрозы разбойников, убивших десятского только за то, что тот пользовался моей милостью и любовью! А значит, тати те ночные ков опасный плели прежде всего против меня! Вот и весь сказ!
— А вот нам показалось, что либо десятский из ревности жену убил да подстроил всё так, чтоб от себя подозрения отвести, либо кто-то намеренно хотел тебя, князь, с нами со всеми поссорить и ков сей мнимый придумал. Ведаем, что не все тебя жалуют. Но зачем ложный заговор плести да град наш к ослаблению приводить? Никому из достойных жителей сие не на руку. Ослабнет господин наш Великий Новгород, ослабнем и мы сами. Немцам только того и надо. Но если б тут таинный промысел возник, мы бы почуяли. Подозрительно и другое, что Шешуня смертельный навет принёс именно на Горислава. Нрав у него не мёд, сами знаем, но в смутьянах он никогда не ходил и за спинами других клевету не распускал, ибо достоинство имел большое. Потому и не мог он на тебя, князь, ков готовить. Обманул тебя Шешуня тут! Как на духу глаголю и крест на себя кладу! Мы все в том уверены! — перекрестившись, торжественно объявил Абыслов.
Точно подтверждая правоту слов тысяцкого, перекрестились на икону и остальные.
Ярослав вздрогнул. Если то, что рассказали послы, не выдумка, то таинник князя вполне мог воспользоваться его доверием, чтобы уничтожить своего соперника. И время для этого выбрал удачное. Князь вдруг вспомнил, что Шешуня и раньше ему передавал всякие язвительные словечки Горислава. Про то, например как десять лет назад князь Всеволод Чермный изгнал его, четырнадцатилетнего, из родного Переяславля да посадил там своего сына. Ярослав был принуждён оставить свою вотчину, ибо Чермный привёл большую рать и грозил опустошить город. Горислав же бросил Шешуне, что переяславский отрок от одного окрика Чермного бежал так, что пятки сверкали. Князь так распалился, что готов был кровью смыть эту обиду, но тот же десятский тогда его успокоил, внушив, что негоже благородному князю с безродным тысяцким браниться, и Шешуня сам за обиду эту ему отомстит. Ярослав послушался и даже не снизошёл до объяснений с дружинником. А ведь таинник мог и сие подстроить.