— Вот ты сказал, что слуга десятского чуть в печке не сгорел, — помолчав, продолжил Григорий Абыслов. — Но и тут заковыка! Убийство свершилось в три-четыре часа утра, а истопник Шешуни нам поведал, что к семи вечера печь уже протопилась и к полуночи она остыла. Выходит, он выкладывал тебе ложь — да, видно, с чужих слов умелых! Вот и стоит подумать, что за кровоядцы на десятского напали...
— Так где они, эти кровоядцы? Почему не нашли их! — выкрикнул в запале Ярослав, даже не вникнув в тонкий смысл рассуждений посла.
— А всё потому, что ни один сторож их в лицо не видел, никто не знает, в какую сторону они скрылись, — усмехнувшись, ответил тысяцкий. — Мы с утра все окрестные места пролазили, хотели тело убитого дружинника найти, но так и не сыскали. Разве не странно?.. Конечно, могли злодеи под лёд Шешуню спустить, тогда весной тело обнаружится. Только я так полагаю, княже, что и весной мы его не сыщем!
— И где же оно? — не понял князь.
— Да нет его и не было. Шешуня придумал и нападение на себя, и жену убил, и слугу, подучив, к тебе, ваша милость, отправил, чтоб с Гориславом спрятать концы в воду. Ведь назавтра мы бы розыск учинили и в первую очередь Шешуню спросили: какой такой ков замыслил тысяцкий против князя, что десятский знает, и почему тебя, ваша милость, ввёл в заблуждение. И пришлось бы ему отвечать по всей строгости, а за навет, да ещё смертельный, он сам мог жизни лишиться. Вот как! А в подтверждение тому: после твоего отъезда, князь, исчез и слуга Шешуни. Как сквозь землю провалился, — посол помолчал, давая Ярославу возможность обдумать столь важные выводы, а потом добавил: — А всё подробно я так объясняю, ваша милость, что нету на нас, призренных тобой, никакой вины. Потому возвращайся, князь, забудем худое да новым миром укрепимся!
Тысяцкий поклонился Ярославу, трижды перекрестился на икону. Спокойная и обстоятельная речь посла посеяла сомнения в душе князя. Умом он понимал, что поступил сгоряча, безрассудно, не стоило доверяться слепо таиннику и уж для начала самому во всём разобраться, а потом принимать решение. Но содеянного не вернёшь. И вернуться теперь обратно на княжение — значит признать свою вину перед новгородцами. Каждый будет тыкать в него пальцем да приговаривать: «Вон безголовый князь назад на свой двор трусит. Сам своё безумство да правоту нашу признал!» Придётся и купцов освобождать, их обозы с зерном, а те потом с него ещё штрафы затребуют. Такое и с предыдущими князьями бывало. Но это бы полбеды. Будучи охвачен яростью, Ярослав послал гонцов к родным братьям Георгию, великому князю владимирскому, и Святославу в Юрьев Польский за ратной помощью. Ответа он ещё не получил, но не сомневался в братниной поддержке. Те наверняка уже объявили сбор своих дружин, а тут окажется, что князь в горячке свои обиды придумал и смуту великую учинил.
Всеволодовича даже в жар бросило от невесёлых собственных раздумий. Но послы новгородские ожидали вразумительного ответа от князя, считая, что привели веские доводы своей невиновности. А значит, и князю требовалось выставить свои крепкие резоны. Негоже ему самодуром безголовым прослыть.
Он сидел на лавке у окна, хмуро глядя на мокрый снежок, падающий за окном. Хозяин уже ладил деревянные колёса к своей телеге, готовясь к лету, и душа у него больше ни о чём не болела. Ярослав даже позавидовал этому мужику. С ним, верно, уж такая оказия произойти не может. Видно по всему, что он мужик обстоятельный, головастый и впросак не попадёт.
— Меня не только смерть Шешуни да дружинника моего Романа с княжеского кресла сорвала. Случаются и понапраслины, не спорю! И в ваших речах может быть скрыта истинная правда. Но в том ещё надо разобраться. Однако я сам на последнем вече присутствовал, когда несколько крикунов меня поносили под радостные вопли одобрения. И никто из вас за мою честь не вступился! Никто из вечевого собрания! А каково мне слушать было эти поносные слова да унижение терпеть?! И потому, прежде чем на мировую пойти, я головы тех крикунов хочу, кто меня на площади охаивал! — неожиданно потребовал князь.
Послы, убелённые сединами, не ожидали столь суровых условий и с тревогой переглянулись.
— Но, князь, у нас на вече каждый волен своё мнение свободно высказать, на то мы и республика, и вольность эту выше чести своей собственной бережём, — выступив вперёд и отвесив поклон, выговорил старец Серафим.
— Так вольность ваша выше чести княжьей? — взъярился Ярослав. — И вы те оскорбления под защиту берёте! Тогда и вас всех надобно в узилище отправить. Эй, стража, взять их!
Стражники, заслышав зов князя, вбежали в горницу, но Гундарь на мгновение остановил их:
— Ваша милость, негоже нам на послов руку поднимать, не по совести так.
— Я сам ведаю, что по совести, а что нет! — Князь резанул бешеным взглядом воеводу. — Взять их, я сказал! И в цепи всех троих заковать.
Но через час всё ж одного посла, Григория Абыслова, призвал к себе, приказал ему ехать в Новгород да отпустить к нему жену. И тут была уловка: князь не хотел так быстро идти на попятную, пусть приедут и ещё раз попросят.
Феодосия приехала через два дня, но одна. Звать его обратно никто с ней не приехал. Княгиню точно выставили из города, что обозлило Ярослава ещё больше.
За месяц больше сорока обозов с пшеницей, овсом и рожью скопилось в Торжке. Ярослав, перекрыв все дороги, не пропускал ни одной подводы, хватая купцов, отбирая у них добро, а самих отправляя в узилища. Через месяц в Новгороде вздорожал хлеб, а через два вспыхнул голод. Ели осиновую кору, мох и липовый лист, падали, умирали прямо на улицах, и голодные псы поедали их трупы, а те, кто мог ещё держаться на ногах, в панике бежали прочь, покидая умирающий город.
Новгородцы, не выдержав, направили ещё одно посольство в Торжок, призывая князя вернуться, но опять безуспешно. Ярослав и новых посланников бросил в земляные ямы. Новгородские мужи, напуганные происшедшим, призвали к себе Мстислава, дабы он помог разрешить их спор. Тесть послал ласковую грамоту зятю с просьбой выпустить купцов новгородских и всех послов, а также с миром явиться к нему, если он хочет оставаться ему сыном. Однако в тот же вечер к Всеволодовичу перебежали двое бояр и порассказали, как разгневался Мстислав, узнав обо всём, и повелел немедля собирать дружину.
— «Никогда Великий Новгород не будет Новоторжком, а последний Новгородом!» Вон какие слова сказывал! — нашёптывал один.
— И все ликовали, отцом-спасителем называли! — наушничал другой, и Ярослав чуть не задохнулся от ярости.
В отместку он заковал новгородских пленников в цепи, числом около двух тысяч, отослал их в свой Переяславль-Залесский и стал готовиться к сражению. Феодосия плакала, упрашивая мужа отпустить её к отцу.
— Ты хочешь, верно, насладиться моей смертью, — пылая гневом, кричал Ярослав. — Надеешься, что родитель твой принесёт тебе мою голову на блюде? Так не бывать этому! Это я его тупоголовое рыло брошу на растерзание псам, а уж после этого ступай куда хочешь.
Нарыв, выросший на пустом месте, грозил оборотиться великой бедой и кровью. Князь точно обезумел. Напрасно Феодосия ночи простаивала у иконы Богородицы, умоляя её сжалиться над мужем и вернуть ему разум. Гундарь и Памфил по-своему также пытались урезонить господина, доказывая, что негоже поднимать руку на родичей своих, проливать кровь безвинных соотечественников.
Князь не хотел никого слушать. Он призвал к себе на помощь брата Георгия, великого князя владимирского, и младшего, Святослава. И те, на удивление, откликнулись, дав согласие выступить против новгородцев. Мстислав же, видя малочисленность своей рати, заключил тайный союз со старшим из Всеволодовичей, ростовским князем Константином, но ещё раз попытался закончить эту рознь миром, предложил Ярославу одуматься. Однако тот закусил удила, носился как угорелый, рубя засеки и строя укрепления. Война час от часу делалась неизбежной.
Стоял конец марта 1216 года. Весна уже гнала по полям свой дурманный дух, замешанный из прелых осенних листьев, свежей земли и первых подснежников, всходящих на проталинах; птичьи дудки да переклики оглушали ранним утром. И Ярослав, понимая умом, сколь безумна затеваемая им брань, уже не мог переломить себя, свою гордыню. Он готов был руку себе отрубить да одноруким идти в бой, давая всем понять, какую обиду нанесли ему новгородцы. Утешало лишь одно: когда он въедет победителем в град святой Софии и соберёт всех на вече, чтобы снова объявить себя князем новгородским, то попросит у жён, матерей и сынов погибших дружинников прощения за пролитую им кровь и скажет, что не держит более зла и готов как великодушный и заботливый отец порадеть заботой всем семьям, где пал героем их кормилец, ибо не было в сей сечи недругов.
Он представлял слёзы на лицах собравшихся и свои собственные слёзы покаяния, и комок застывал в горле. Он верил, что после этого они заживут в счастии и ничто его никогда не разрушит.
В один из вечеров, когда князь только собирался идти к братьям, чтобы разделить с ними трапезу, в ворота застучали, и слуги ввели во двор пленника.
— Шешуня заявился, — крестясь, доложил Памфил.
— Чего мелешь?! — накинулся на него князь.
— Вот те крест святой! — снова осенил себя божьим знаком слуга, испуганно глядя на Ярослава. — Просит пред ваши очи предстать да объясниться...
— Зови тогда!
Шешуня вошёл, поклонился, трижды жарко перекрестился на икону. Ничего в нём не изменилось за это время: тот же узкий лик с длинным, чуть кривоватым носом, те же глубоко посаженные глаза, но лишённые былого азарта и молодецкой жадности, тот же бескровный кривящийся рот, та же лисья изворотистость в движениях, только само лицо за это время потемнело, будто столетие прошло, да печальные круги отметили некую тайную душевную болезнь, которая мучила бывшего дружинника.
— С того света что ли выпроводили? — щёлкая орехи, спросил Ярослав.
— Ну... — промычал Шешуня, крутя в руках шапчонку. И одежонкой он поизносился: овчинный кожух так загрязнился да засалился, что сверкал на боках, и сапоги не раз были латаны.
— Так с того света только оборотни являются, — заметил князь. — Ты же в каком обличье ныне?
— Спасся я. Они бросили меня за городом, в лесу, думали подохну, аки пёс, иль волки сгрызут, да бортник один не дал погибнуть, подобрал на следующий день да выходил. А тут офеня к нему новгородский заявился за мёдом и порассказал обо всём: мол, Всеволодович обиделся за тебя и в Торжке теперь рать собирает, дабы обидчиков своих да моих наказать. Вот я, едва на ноги встал, как сразу к тебе, мой господин, и отправился на службу! — десятский поклонился Ярославу.
Князь задумался. Складно у Шешуни выходило, да только вороватый взгляд выдавал.
— А что за люди-то разбойники твои были? Из каких? — спросил князь.
— Не ведаю. Ни разу ни одного из них не видел. Думаю, нанятые тем же Гориславом лихие люди из окрестных сёл или Пскова. Приехали, своё дело сделали и убрались. Своих-то нанимать тысяцкому не с руки было. Мало ли кто увидит, опознает, тут же поймают да язык развяжут!
— Неужели у Горислава столько денег имелось, что он татей мог нанять? Но уж коли хотел мне досадить, то мог бы Памфила или Гундаря умертвить. О наших тайных делах вряд ли тысяцкий догадывался. Ты сам мне накануне глаголил, что нарочно не откликаешься гневом на те едкие словечки, что против меня выбрасывают, дабы никто нашу скрытую связь не заподозрил. Я уже потом об этом твоём признании вспомнил и стал раздумывать, зачем кому-то Шешуню убивать потребовалось да ещё вместе с женой? А если убили, то зачем тело увозить или прятать? Тебя когда бортник-то нашёл?
— На следующий день вроде... Я в беспамятстве валялся, это он так сказывал...
— А новгородцы утром же всё окрест обыскали и тела твоего не нашли. Как сие понять?
Вопрос был задан напрямую, и Шешуня ещё больше скривил рот, пытаясь выжать слабую улыбку.
— Я ж не помню, где меня злодеи выбросили и когда бортник наткнулся, и в каких местах дружинники рыскали. Да неужто ты, князь, не веришь мне? — удивился Шешуня. — До сих пор я тебя, Ярослав Всеволодович, ни разу не обманывал, всякую весточку спешил выложить без утайки, видя одну доброту твою и ласку. А тут являюсь почти что с того света и нахожу, сколь ты гневен, впору оглобли назад поворачивать.
— Рад бы тебе поверить, да многое знаю ныне, — нахмурил брови Ярослав. — И про твоё соперничество с Гориславом из-за Ольги, и про твою ревность, и про холодную печь, в которой обжёгся твой слуга. Ты ловко всё умыслил, ведая, сколь я бываю горяч да неуёмен. А назад я сам тебе не дам вернуться, пока всю правду не узнаю!
Ярослав грозно стукнул кулаком по столу и, вызвав стражу, повелел отвести воскресшего таинника в узилище.
— Князь, я без утайки всё тебе поведал, клянусь! — пав на колени, стал отбивать лбом поклоны Шешуня. — Сватался Горислав за Ольгу, но она моею стала, зачем же мне убивать его? Тебя же он не жаловал, ты знал о том и без моих доносов! Вспомни: не я же приказал убить его!
— Подумай хорошенько о моих словах да повинись, коли совесть ещё лешему иль чёрту не запродал! — Князь повёл рукой, и дружинники, подхватив десятского, увели.
Глава вторая
СРАЖЕНИЕ НА ЛИПИЦЕ
20 апреля 1216 года оба враждующих лагеря были готовы вступить в кровавую схватку. Сходились на сечу четверо правнуков Владимира Мономаха, каковой, точно предвидя эту рознь, в наследственной грамотке своей завещал своим детям и внукам жить в мире и согласии. Но будто проклятие некий всесильный маг наслал на род Мономахов. Ещё внук его, Всеволод Юрьевич, осерчав на старшего сына Константина и перечеркнув закон престолонаследия по старшинству, своей волей назначил великим князем владимирским второго своего отпрыска, Георгия. Пока отец был жив, смута не разжигалась в душах. И после его смерти они ещё какое-то время терпели, но вот случай представился, и Константин мигом привёл свою дружину на помощь Мстиславу, а Георгий, сведав о том, не колеблясь, встал на сторону Ярослава. И не ошибся. Князь Удалой, желая замириться с меньшими Всеволодовичами, уже не только требовал от своего зятя отпустить новгородских купцов, посланников да освободить Торжок с Волоком Дамским, но и отдать владимирский стол да звание великого князя Константину.
Новая обида, как сухая солома, вспыхнула. Георгий, прибыв в Торжок, объявил братьям:
— Коли победим, я забираю себе и Ростов. Ты, Ярослав, сядешь в Новгороде, Святослав в Смоленске. Константин пусть доживает свои дни в Суздале, с него и этого хватит!
Тут же написали договорную грамоту, все трое перед ликом Спасителя поклялись, что, уняв Мстислава да Константина, розни более не допустят, и объявили противной стороне, что готовы драться.
Князь Удалой принял вызов. Всю ночь дружины Ярослава и Георгия, загородившись щитами, в полном боевом снаряжении ожидали неприятеля на горе Авдовой. Мстислав с Константином так и не появились, хотя младшие Всеволодовичи слышали, как призывно гудят рога во вражеском стане, одни полки сменяют другие, как бы готовясь к решительной атаке.
Напряжение росло. Сам Ярослав три часа просидел в седле, сжимая боевой топорик, привязанный ремнём к правой руке. Он любил его больше, чем сулицу и даже меч. Нанося удары направо и налево, он врезался в гущу врагов и бился с яростью, пока те не показывали свои спины. Лучше его этим оружием владел только тесть Мстислав. Он и научил зятя лихо им пользоваться, так что топор сам рубил, а князь только направлял его ход.
После трёх часов томительного ожидания у всех плечи занемели от доспехов, а туман добрался до костей. Гундарь, томившийся рядом с Ярославом, не выдержав, прошептал:
— А не дурачат ли они нас?.. Нарочно показывают, что хотят выступить, а сами, видно, заходят нам в тыл! Иначе и быть не может! И вымотать таким ожиданием хотят!