У Ярослава холодок осел под сердцем: как он раньше не разгадал эту обманную западню! Всеволодович взглянул на воеводу. Растерянность царила уже и в ратных рядах. Ударь сейчас Мстислав с тыла, ратники дрогнут и кинутся врассыпную.
Гундарь послал лазутчиков проверить, что происходит за их спинами. Но те вернулись через полчаса ни с чем: дороги свободны, перелески пусты.
— Они что, наше терпение испытывают? — обозлился Георгий.
— Тогда мы начнём наступление!
— Не стоит, ваша милость, — предупредил Гундарь. — Они могли за ночь выкопать заградительные рвы, и мы как раз в них угодим! Мстислав опытный стратег, его стоит опасаться!
Ярослав скривился. Его наизнанку выворачивало, когда при нём хвалили тестя. Но Георгий, более спокойный и рассудительный, согласился с Гундарем:
— Да, они явно нас в силки заманивают. Надо поостеречься.
Прискакал Шешуня. Он имел в новгородской дружине своего дружка, тоже десятского, который был обозлён на Мстислава, и вызвался узнать через него, что замыслили во вражеском стане.
Ярослав простил его. На следующий день после заточения таинника в узилище тот запросил о встрече и, явившись перед князем, во всём признался. За два дня до происшедшего Шешуня узрел у себя в доме слугу тысяцкого, который под угрозой смерти рассказал, что уже полгода сводничает между Ольгой и Гориславом. Дважды они встречались и были близки. Весть о столь подлой измене молодой жены затуманила разум десятского, он хотел тут же порешить любовников, но, взяв себя в руки, придумал, как легко и без всякого ущерба извести обоих.
— Я сбежал, чтобы через два месяца явиться к тебе, мой господин, и служить до конца своих дней верой и правдой. Я и не предполагал, что моё мнимое убийство заставит вас, ваша милость, бросить вызов новгородцам. Моя честь была растоптана этой изменой, и я не видел выхода... Прости меня, княже!..
Шешуня не смог сдержать слёз и опустил голову. Ярослав, ещё утром жаждавший повесить подлого обманщика, с теплотой в голосе вымолвил:
— Я прощаю тебя!
Через полчаса князь уже угощал таинника медком.
— Но, если б ты вернулся, от тебя бы попросили доказательств того, что неизвестные пытались тебя убить, а ты чудом выжил, — усмехнулся Всеволодович. — Хоть об этом-то подумал?
Шешуня поднялся, сбросил с плеч кафтан, задрал рубаху, обнажив грудь и живот. Четыре ярких рубца кроваво горели на его коже. Ярослав оторопел.
— Что, сам себя полосовал?
— Я же понимал, что иначе мне не поверят.
— Но ты мог и убить себя...
— Я старался неглубоко себя резать. Потому месяц и пришлось отлёживаться у одного старика в скиту. Но чудо случилось в другом: душевная боль угасла, точно я и впрямь сполна расплатился за своё злодеяние...
Ярослав после этого ещё больше зауважал Шешуню. В этой дикой выходке таилась немалая сила нрава. А за что ещё можно уважать на Руси дружинника?
— Ну что, нашёл своего дружка? — спросил Ярослав у появившегося на ратном лугу таинника.
— Нашёл. Они залезли на Юрьеву гору.
Георгий переглянулся с братом.
— И что? — не понял владимирский князь. — Они хотят, чтобы мы их атаковали?
— Кто их знает, — пожал плечами Шешуня. — Сказывают, они укрепились там. Но Мстислав ещё желает кончить дело миром. Так дружина судачит...
— Ну что ж, тогда мы успеем перекусить, — сказал Георгий, и первым двинулся к белому княжескому шатру.
Наступало утро 21 апреля. С реки Липицы, протекавшей неподалёку, наползал белый туман, пробирая ознобом ратников. Юрьева гора стояла напротив Авдовой, но сейчас её укрывала плотная белая пелена. Меж ними протекал небольшой незамерзающий ручей Тунег, и Ярослав, бросив взгляд вниз, на болотистую низину, поморщился: биться на ней отважатся только безумные. Однако другого выхода не было.
Ярослав с Георгием и Святославом не успели опрокинуть по медовой чаше, пытаясь согреться, как прибыли с белым флагом воеводы новгородские. Один из них был тот же тысяцкий Григорий Абыслов. Видно, Мстислав его уважал.
— Князья наши, кровники ваши и родичи, не считают вас своими врагами и миром хотят унять сечу, — поклонившись да осенив себя крестом, неторопливо заговорил он. — Погрозили друг другу, и будет! Мы не хотим проливать родной крови русской, лиходеев и без того хватает, от кого надлежит обороняться. Внемлите, мужи разумные, наши слова — и кончим дело мировой!
Абыслов даже посветлел лицом, точно против его доводов других не найти.
— Что, ещё меч в руки не взяли, а уже портки обмочили! — рассмеялся Ярослав.
Поддержал его радостным смехом и младший, Святослав. Георгий лишь усмехнулся. Тысяцкий промолчал, решив не отвечать на эту грубую шутку, однако второй посол, видимо из Константиновой рати, посуровел лицом и сдержать себя не смог.
— Я и Григорий Юрьевич по двадцать лет уже воюем, — выступив вперёд, задиристо ответил он. — Всего навидались и ничего не боимся, а вот перед Богом совестно на безвинных соседей своих меч поднимать. Мы, ратный люд, худого вам, Всеволодовичи, ничего не сделали, а если вины наши князья имеют, то сочтитесь поединком друг с дружкой до малой крови да мировую потом выпейте, как издавна на Руси все розни решались, и все справедливость вашу оценят по достоинству!
— Это тебя князь надоумил так молвить или ты свои прибаутки речёшь? — спросил Ярослав.
— Наши князья храбрые той же веры-совести держатся, что и вся дружина! — не выдержав, дерзко ответил ростовчанин, и эти слова только распалили Ярослава.
— Ваши князья скоро на погосте будут царствовать, так им и передай! Убирайтесь-ка, лизоблюды, подобру-поздорову, пока я вас на первом же суку не вздёрнул! — зашёлся он в ярости.
Воеводы помрачнели, холодно поклонились и ушли.
— Псы смердящие! — прошипел им вслед Ярослав.
— А может быть, и вправду на мировую пойти? — помолчав, задумчиво отозвался Георгий.
Новгородец бросил на брата резкий взгляд.
— Так, может быть, на брюхе через болото поползём вины свои зализывать? — еле сдерживая гнев, изрёк Ярослав. — Я перед тестем, ты перед Константином, да заодно ему Владимир отдашь, а я своему Новгород! Вот тогда самый худой дружинник будет иметь право плюнуть нам в лицо. Ибо мы поступим как последние трусы, а не как честные мужи, которые в бою свою судьбу решают. Заодно брату нашему младшему путь постыдный укажем.
Святослав, присутствовавший при беседе братьев, в смущении опустил голову.
— А то, чую, он не ведает, что истинная отвага в том и состоит, чтобы зады супротивнику показывать. Мудрец мой тесть. Сам труса праздновать не хочет, но желает, чтобы мы за него сплясали. Вот ведь к чему все эти уговоры о мире. Без единой капли крови они получают всё, чего добивались. Да ещё станут посмеиваться над нами: мы-де на них такого страха напустили, что те тут же мира запросили.
В первый раз Ярослав говорил столь гладко, заразительно и вдохновенно, что даже Георгий, знавший о его косноязычии, был поражён глубинному смыслу и правоте его слов. Они лишаются всего, а Константин с Мстиславом победители!
— Ведь нас с тобой из отцовских уделов хотят выгнать! — добавил в сердцах Ярослав. — Константин ещё при жизни отца под свою руку все княжества прибрать стремился, ты же помнишь, и сейчас ради этого на брань вышел да Мстислава в союзники подбил. Вот как оно по совести выходит.
Георгий особой горячностью не отличался. Запала храбрости хватало дня на два, а потом рассудок брал верх. Видимо, Константин с Мстиславом на это и надеялись, ибо основу противного войска составляла владимирская рать и от великого князя зависело, состоится или нет будущее сражение. И речи послов оказали своё влияние. Георгий уже хотел со всей твёрдостью заявить Ярославу, что отказывается от братоубийства, но речь, произнесённая новгородцем со столь ярким азартом, его поколебала. Он посмотрел на младшего Святослава, чей взор уже зажёгся, и все заранее придуманные слова рассыпались сами собой, как пеньковая труха. Напоминание же об отце, его посмертной воле, которую рвался перечеркнуть Константин, вышибло из памяти тот простой довод, что вся рознь началась с бегства Ярослава из Новгорода и ссоры, затеянной им с вольными жителями северного града.
— Мы победим и заставим всех уважать себя! — решительно заявил Ярослав.
Чем долго браниться, не лучше ли подраться — тогда ещё так думалось. Через два часа туман рассеялся, и с обеих вершин хорошо просматривалась вся местность.
Послы вернулись ни с чем. Можно начинать сражение. Мстислав Удалой, не привыкший проигрывать в битвах, придирчиво оглядывал крутые спуски и заболоченные, несмотря на снег, берега Тунега. Тяжёлые в доспехах всадники завязнут на илистой земле и станут лёгкой добычей для пешцев и лучников Ярослава, который, видно, на то и рассчитывал, призывая их наступать первыми.
Вернувшись в свой лагерь, князь вызвал всех воевод и высказал свои опасения. Те призадумались.
— А потому я предлагаю: сбросить с себя доспехи, оставить коней и вручить себя лишь мечу да Божьему провидению! — вымолвил Мстислав.
— Нагишом против лучников? — удивился Константин.
— А щиты для чего? Зато в схватке наши воины станут изворотливее, и сил на дольше хватит. Сеча выйдет тяжёлая. О лёгкой победе и помышлять нечего, сами видели, у Ярослава знамён погуще. Значит, нам назад нельзя озираться. Потому пленных не брать! Некогда с ними разбираться! А уж кому не дано умереть, тот жив останется. С Богом, а он, чую, с нами ныне, ибо против него не мы погрешили, а значит, победим!
День и ночь длилась кровопролитная сеча. К новому утру, имея в запасе несколько свежих знамён, как ещё назывались раньше боевые дружины, Мстислав придумал обманный манёвр. Он приказал основным полкам отступать на свой холм. Те покорились воле полководца. Рати владимирские, видя, что неприятель дрогнул и пятится, решили, что уже победили, и с рёвом бросились его преследовать, вынеслись на Юрьеву гору и только там поняли, что попали в западню. Мстислав приказал трубачам дать сигнал к наступлению резервных знамён. Те, вылетев с двух сторон, замкнули основные силы противника в клещи и принялись крушить их с таким неистовством, что владимирцы в страхе заметались, перестав даже сопротивляться.
Исход битвы был предрешён. Более девяти тысяч ратников легли на апрельском снегу Юрьевой горы, и лишь шестидесяти повезло. Смилостивившись, Мстислав взял их в плен.
В бою Ярослав сам схлестнулся с тестем и, горя мщением, бросился на него, как вепрь. Князь Удалой, не ожидая такой прыти, еле увёртывался от ударов, пятясь назад и чувствуя, что, несмотря на опыт, уступает Всеволодовичу в ярости и силе. Будь последний поопытнее, несдобровать бы Удалому, но, когда Ярослав поддавался гневу, он терял рассудок и не помнил о простых обманных уловках. На том и попался. Мстислав, отклонившись резко вправо и заставив зятя промахнуться, мгновенно нанёс ему ответный удар по правому предплечью. И тут у тестя имелся секрет: свою паворозу, как назывался ремень, закреплявший боевой топорик на руке, он делал с особой петлёй, увеличивая тем самым длину замаха. Это давало ему возможность, не сближаясь с противником, поражать его.
Ярослава спасла кольчужка. Топор рассёк её, неглубоко прорезав кожу. Но от сильного удара князь чуть не вывалился из седла, потерял свой шлем, рука онемела, и, если б не Памфил, сумевший вывести своего господина из боя, кто знает, чем бы всё для него кончилось. Уже через полчаса после начала сечи, поняв, что битва проиграна, младшие Всеволодовичи покинули шатры, оставив знамёна и походные кострища с запечёнными кабаньими тушами. Ярослав загодя приказал заготовить их, чтоб отпраздновать победу, в которой не сомневался. Мстислав с воеводами, ворвавшись на Авдовую и обнаружив, что зачинщики побоища сбежали, не стал их преследовать по просьбе Константина. Тот не жаждал крови братьев. Недаром старшего из Всеволодовичей называли Добрым.
Георгий один к утру прискакал во Владимир, и городские сторожа изумились, увидев своего великого князя без привычной большой свиты и охраны. Правитель слез с коня, упал на землю и заплакал. Опомнившись и въехав в город, где оставались лишь жёны, дети да старики, великий князь владимирский стал спешно призывать всех укреплять крепостные стены и готовиться к осаде. Однако вечером к нему пришли старцы и со слезами на глазах стали умолять его образумиться и не затевать новую брань, ибо некому больше защищать главный град Руси.
Константин с Мстиславом подошли ко Владимиру, окружили его, однако не торопились идти на приступ, дали великому князю время на раздумье. И тот не преминул воспользоваться счастливой возможностью. Взяв двоих юных сыновей, Георгий с покаянием приехал в стан к старшему брату, жалуясь на Ярослава и объявив его зачинщиком розни. Константин был милостив и простил брата. Он разрешил ему взять жену, детей, слуг и уехать в Городец Волжский, родовое сельцо.
Ещё через неделю во Владимир уже к новому великому князю Константину примчался с покаянием и дарами Ярослав. Поначалу, прискакав в Переяславль, он повелел готовиться к осаде, а сто пятьдесят наиболее ретивых новгородцев, требовавших выпустить их из плена да грозивших карами князю, посадил в глухое подполье, но когда через неделю пришёл проведать, то обнаружил уже мёртвые тела: все они задохлись без свежего воздуха. При виде почерневших угорелых пленников Ярослава пронял страх. От бывшего самолюбивого гусака и следа не осталось. Тут-то он и бросился с повинной к Константину.
— Будь мне отцом, брат мой, — заикаясь и пав на колени, вымолвил бывший новгородский князь. — Мне нужен только кусок хлеба и больше ничего. Прошу, не выдавай меня Мстиславу и новгородцам...
— Мне трудно будет сие сделать, Ярослав... — расхаживая по палате владимирского терема, вымолвил правитель. — Ты зачинщик всей смуты. По твоей вине легло больше девяти тысяч русских ратников. Владимир, Новгород, Смоленск, Псков обескровлены. Ливонцы и меченосцы могут взять теперь любую из этих крепостей голыми руками. И все из-за твоей гордыни, дикого нрава да пустого бахвальства. Я бы с удовольствием всыпал тебе сотню плетей на площади и отправил бы конюхом к младшему Святославу, которого ты втравил в свои козни. С великим бы удовольствием...
Константин вдруг резко отвернулся, сдавил ладонями виски. Когда он начинал волноваться, в глазах темнело, и жгучая боль раскалывала голову. Худой, высокий, с бескровными тонкими губами и узким лицом, первенец Всеволода Большое Гнездо страдал этими приступами с юности. Владимирский князь схватился за кресло, сел, откинулся на спинку. Кадык нервно заходил на длинной шее.
— Тебе плохо, брат? — поднявшись, испуганно проговорил Ярослав. — Кликнуть лекаря?
— Подай отвар... — еле слышно прошептал Константин.
Ярослав поднёс к его губам оловянный кубок, влил в рот густую чёрную жидкость. Через несколько мгновений бледное лицо князя слегка порозовело, он шумно задышал.
— В кого ты только уродился, не пойму, — смахнув пот, проговорил Константин. — Мы же несколько раз предлагали вам пойти на мировую, а Мстислав рассказывал, что ты готов был зарубить его в схватке. А ведь он второй отец тебе!
— Но ударил-то он меня! — огрызнулся Ярослав. — Если б не кольчужка, полплеча бы снёс.
— Господь с тобой, уезжай в свой Переяславль, — нахмурился великий князь. — Надеюсь, у тебя будет время одуматься и замолить перед Богом свои вины. Но вот с женой тебе придётся пока расстаться. Мстислав не хочет, чтоб она и дальше мучилась с тобой, жестокосердым!
Через полгода в Новгороде Феодосия разрешилась первенцем, которого назвали Феодором. Ярослав, смирившийся с жёстким требованием тестя и живший в Переяславле, узнал об этом лишь через неделю, сел на коня, помчался к жене, но на полпути остановился и повернул назад. Хоть Мстислава и не было в Новгороде — не мог князь Удалой больше месяца усидеть в тепле, ратный дух звал в поле, — но жители ещё помнили нанесённые им обиды и могли не пустить его в город.
Сам же князь Удалой и слышать не хотел о возвращении дочери под кров мужа. Дерзкого самолюбия и ему хватало. Константин предложил брату выход: взять дары и с повинной поехать к тестю, замириться с ним да вернуть жену. Ибо в Новгороде Мстислав приставил к дочери двоих крепких дружинников на тот случай, если Ярослав задумает похитить её или попытается силой принудить к возвращению. Но Всеволодович наотрез отказался: гордыня не давала и помыслить об этом.