========== Я парень из реалити-шоу ==========
Я тот парень, которого вы видели по телевизору. Помните того мелкого придурка, который насрал на обеденный стол из мореного дуба, когда родители отобрали у него геймбой? Помните, угол съемки был выбран именно так, чтобы закрыть интимные части тела мальчика дешевенькой вазой с искусственными ромашками и подсолнухами? Так вот, этим мальчиком был я. Джеральд. Младший из трех детей. Единственный сын. Совершенно неуправляемый.
Однажды я сделал кучу на полу примерочной торгового центра. Думаю, дело было в «Sears». Мама пыталась заставить меня примерить какие-то штаны и напутала с размером.
– Сиди здесь, – попросила она. – Сейчас принесу нужный размер.
В знак протеста против долгого ожидания, против новых штанов или против мамы я наложил между плетеным креслом и табуреткой, куда мама положила сумочку. И нет, это не было простительным. Я не был младенцем. Я даже ходить давно научился. Мне было пять. Я хотел высказаться.
Вы все смотрели с открытыми ртами и закрывали руками глаза, а три оператора с трех разных углов снимали, как я тужусь на кофейном столике в гостиной, рядом с подсвечником со свечами с запахом клюквы. Еще два парня держали огромные микрофоны. Они пытались сохранять серьезные лица, но у них не получалось.
– Еще немножко, парень! – выкрикнул один из них. Он просто не смог сдержаться. Я был слишком смешным. Да? Разве не так? Маленький избалованный сукин сын Джеральд. Маленький Джеральд, по любому поводу закатывавший такие истерики, что в гипсокартонных стенках оставались дырки, и вопивший так громко, что соседи вызывали полицию. Маленький поехавший дебил Джеральд, которому не хватало ТелеТёти, умевшей грозить пальчиком и верившей в три шага к успеху.
Теперь я в одиннадцатом классе. Все мои одноклассники видели, как маленький я какаю, под сорока разными углами. Они называют меня Сруном. В средней школе я пытался пожаловаться взрослым, во что превратилась моя жизнь.
– У славы есть обратная сторона, – говорили они.
Слава? Мне было пять. Мог ли я в пять лет написать продюсерам шоу письмо с просьбой прислать ТелеТётю, чтобы я перестал пробивать кулаками стены гламурного типового домика моих родителей? Нет. Я не мог, и я не писал письма. Я не хотел, чтобы к нам приезжала ТелеТётя. Но она все равно приехала. И я разозлился еще сильнее.
========== Часть первая. Глава 1 ==========
Сегодня вечер WWE. Это чемпионат по рестлингу – или «Живое мочилово», если вы не качок и ни разу не смотрели рестлинг среди тяжеловесов. Я его просто ненавижу, но «PEC-центр» зарабатывает на нем хорошие деньги. «PEC-центр» – это торгово-развлекательный центр Пенна, я там работаю. Я тот апатичный парень с заляпанной жиром футболке за кассой, который спрашивает у вас, желаете вы начос с сальсой, сыром, чили или халапеньо. Я тот парень, который пополняет запасы льда, потому что все остальные кассиры слишком ленивы, чтобы этим заниматься. Я тот парень, которому приходится говорить: «Простите, у нас совсем закончились крендели». Я слушаю, как родители жалуются, как дорого все стоит. Я слышу, как они говорят, что детям вредно есть всю эту гадость, от которой толстеют, а потом заказывают наггетсы и картошку. Я вижу, как они морщатся, когда дети заказывают огромные калорийные стаканы «пепси» с символикой WWE, чтобы все это запить. В вечер WWE налегают на жареную еду, напитки в стаканах с борцами и пиво.
Технически, я не имею права работать за этой стойкой, пока мне не исполнится восемнадцать и я не пройду курсы правильной подачи алкоголя. Там будет экзамен и все дела, я даже получу сертификат, который можно положить в кошелек. Сейчас мне почти семнадцать, и Бет, управляющая, позволяет мне здесь работать, потому что я ей нравлюсь и у нас договоренность. Я проверяю документы и ищу признаки опьянения: громкие разговоры, развязное поведение, остекленевший взгляд, невнятная речь. Потом, если все в порядке, я зову Бет, чтобы она налила им пива. Это если она не слишком занята. В таких случаях она разрешает мне налить самому.
– Эй, Срун! – кричит кто-то из конца очереди. – Посрешь для публики за двадцатку?
Это Николз. Он приходит только потому, что знает, что я могу налить ему пива. С ним стоит Тодд Кемп, он почти не подает голоса и большую часть времени стыдится общества Николза, потому что тот полный говнюк.
Перед Николзом и Тоддом я обслуживаю три семьи, а когда они доходят до стойки, они тихо шепчут, что им надо, и Тодд протягивает мне десять баксов. Два «молсона». Пока я украдкой наливаю им пиво, Николз бормочет всякую хрень, а я борюсь с гневом так, как советует мой психолог. Я ничего не слышу, вдыхаю, выдыхаю и считаю до десяти. Я вслушиваюсь в гул толпы, болеющей за очередного накачанного идиота. Я наблюдаю, как над кружкой поднимается пена. Я думаю о том, как я должен себя любить. «Только ты сам можешь разрешить себе злиться». Но сколько бы сеансов борьбы с гневом я ни посетил, я все равно знаю, что будь у меня пистолет – я выстрелил бы в спину уходящему с пивом Николзу. Я знаю, что это убийство, и помню, что это значит. Это значит, что я сяду в тюрьму. С возрастом я начинаю думать, что, наверно, туда-то мне и надо. Там много таких же злых парней, как я. Это просто какой-то клуб для злых. Если объединить все тюрьмы Америки и составить из них отдельный штат, он будет называться Злобный. У него будет аббревиатура для почты, как у всех остальных: ЗЛ. Думаю, мы возьмем индекс 00000.
Во время короткого просвета в голодной и разгоряченной толпе болельщиков я протираю стойку. Я собираю крышки от стаканов. Я считаю, сколько у меня осталось хот-догов. Я отчитываюсь Бет, что у меня закончились крендели. Когда я заканчиваю пересчитывать хот-доги за соседней стойкой и встаю на ноги, я вижу, как толпу прорезает она – Таша. Моя старшая сестра. С ней идет ее парень Дэнни, который в лестнице социальной иерархии стоит ниже нас на два пролета и еще ступеньку. Мы живем в огороженном товариществе в типовых маленьких дворцах. Дэнни живет в товариществе съемных однокомнатных трейлеров семидесятых годов постройки. У них даже нет асфальта на дорогах. Я не преувеличиваю. Их район похож на гетто для деревенщин. В общем-то, мне плевать. Таша дрянь, и я ее ненавижу. Надеюсь, она залетит от него, они поженятся и родят сотню мелких бледных любителей рестлинга. Впрочем, стрелять в Ташу я бы не стал. Мне слишком нравится наблюдать, как ее жизнь катится под откос. Смотреть, как мама каждый день переваривает то, что Таша вылетела из колледжа и встречается с неандертальцем, – наверно, самое большое удовольствие в моей жизни. Наверно, только это и не дает мне сесть в тюрьму.
========== 2. ==========
Я живу милях в десяти от РЕС-центра, в городке под названием Блю-Марш – не-синем не-заболоченном не-городке. Это просто кучка товариществ с торговыми центрами в промежутках.
Я возвращаюсь домой к десяти, и свет уже не горит. Мама легла спать, ведь она очень-очень рано встает, чтобы заниматься спортивной ходьбой и придумать новые крутые рецепты смузи на завтрак. Папа, наверно, еще сидит со своими приятелями, тоже агентами по недвижимости; они курят сигары, пьют то, что модно пить в среде разбогатевших на чужом жилье кретинов, и обсуждают экономику и то, как хреново быть ими.
Входя в коридор, ведущий к кухне, я слышу знакомый звук: деревенщина Дэнни дрючит Ташу. Если бы я привел домой девушку и занимался с ней этим так громко, меня выгнали бы из дома. А Таша – что Таша? Нам всем надо делать вид, что мы ничего не слышим. Однажды она орала на весь подвал, когда мы с мамой и Лизи ужинали. Это был последний год, когда Лизи еще жила с нами. Мама не закрывала рта, пытаясь заглушить шум, как будто кто-то из нас троих мог не понять, что происходит:
– А вы знали, что на выходных в «Босков» распродажа белого белья? Нам не помешают новые простыни и полотенца, думаю, зайду туда в субботу утром, ведь чем раньше, тем обычно лучше выбор, и мне хотелось бы найти синие полотенца под цвет ванной на втором этаже, а в прошлый раз я купила красное белье, и оно, конечно, прекрасно, но все еще слишком грубое, а сейчас в продаже должна быть хорошая фланель, а зимой фланель придется очень кстати, помните? Бла-бла-бла-бла-бла.
Я съел, наверно, семь ложек вкусного ростбифа с картофельным пюре и понял, что с меня хватит. Я подошел к двери подвала, открыл ее и заорал:
– Если ты не прекратишь вставлять моей сестре, когда я ужинаю, я спущусь и надеру тебе жопу! Имей уважение, чтоб тебя не поимели! – и хлопнул дверью.
Мама перестала распинаться о полотенцах и постельном белье и посмотрела на меня так, как смотрела на всех с начала времен. В ее взгляде читалось: «Таша не виновата». И еще: «Мы не можем ей запретить». Или, как объясняла это Лизи: «Таша неадекватна, а мама почему-то делает вид, что все в порядке. Не знаю, почему, и мне плевать. Я уберусь подальше отсюда так быстро, как только смогу». И Лизи сдержала слово. Она уехала аж в Глазго, Шотландия, и изучает там одновременно литературу, психологию и экологию, одновременно умудряясь работать официанткой и по многолетней привычке куря травку. С тех пор, как уехала, она не звонила домой. Ни разу. Она написала маме, что нормально добралась, но ни разу не звонила. Прошло три месяца.
Вообще, маме надо было назвать Ташу не «Таша», а «Триггер». И не только потому, что когда ее дрючит это животное, она сигналит как клаксон. Она в принципе мой главный триггер. Это термин, которым мой психолог пользуется, чтобы объяснить, почему я злюсь. Это нейтральное слово из лексикона спокойного человека, означающее хрень, которая меня бесит. Вот что такое триггер. Последние четыре года я ищу, какой триггер у меня. И это Таша.
По крайней мере, до конца вечера, когда мы ели ростбиф и Лизи еще жила с нами, Таша и Дэнни вели себя тихо. И хорошо, потому что я говорил серьезно. За едой я сверлил взглядом камин в гостиной и размышлял, что будет с человеком, если его ударить по голове железной кочергой. Я представлял себе голову, разлетающуюся, как арбуз. Мой психолог сказал бы: «Живи в настоящем, Джеральд». Но сложно жить в настоящем, если ничего не меняется. Шестнадцать лет, одиннадцать месяцев и две недели я тону…
К дому подъезжает папа. Он тоже сразу услышит это – как только выйдет из машины. Звуки из подвала, особенно вопли Таши, в гараже слышно лучше всего. Обалденно. Я слышу, как его туфли стучат по цементному полу, потом открывается дверь… и он видит, что я застыл в темноте, как какой-нибудь маньяк.
– Боже, Джер! – выдыхает папа. – Пожалей старика, меня чуть удар не хватил.
Я дохожу до двери в гостиную и включаю свет в коридоре.
– Прости, я сам только зашел. Меня немного отвлек… ну, ты знаешь, шум. – Папа вздыхает. – Съехала бы она уже обратно.
– Ей больше негде жить.
– И что? Может, если вы ее выгоните, она наконец найдет работу и не будет больше вас выдаивать. – Не знаю, зачем я все это говорю. Только давление себе поднимаю. – Ей двадцать один год!
– Ты же знаешь свою маму, – произносит папа. «Ты же знаешь маму» – такой у него жизненный девиз с тех пор, как Лизи съехала.
Мы переходим в гостиную, там потише. Он смешивает себе коктейль и предлагает мне тоже. Обычно я отказываюсь. Но сегодня соглашаюсь:
– Не помешает. Тяжелый вечер.
– Хоккейный матч?
– Рестлинг. Люди жевали без перерыва.
– Эх, – вздыхает папа.
– Лизи приедет домой на Рождество? – спрашиваю я. Папа качает головой, и я добавляю: – Ну да, она ни за что не приедет, пока Таша дома.
Папа дает мне порцию «Белого русского» и падает на диван. Он все еще в костюме, в котором утром уходил на работу. Сегодня суббота, и прежде чем уйти выпивать с другими агентами, он работал не меньше двенадцати часов.
Папа делает глоток коктейля:
– Да, они никогда не ладили, – произносит он. Чушь собачья. Таша никогда не ладила ни с кем. И в какой-то степени это папина вина, поэтому он всегда оправдывается. «Ты же знаешь маму». Или: «Они никогда не ладили». – Подумал, что хочешь на день рождения? – спрашивает папа.
– Еще не придумал. – Я не вру. Я вообще об этом не думал, хотя мой день рождения всего через две недели.
– Думаю, время еще есть.
– Ага.
Секунду мы просто смотрим друг на друга. Папа криво улыбается:
– Ну что, какие планы после школы? Бросишь меня, как Лизи?
– У меня не такой большой выбор, – отвечаю я. – Всегда есть тюрьма. – Через несколько секунд я добавляю: – Но, думаю, Роджер выбил из меня эту дурь.
Папа ошеломленно на меня смотрит, а потом смеется:
– Уф, а я уж было подумал, что ты серьезно.
– Что серьезно? Кому надо садиться в тюрьму?
Тут деревенщина Дэнни открывает дверь подвала, на цыпочках заходит в темную кухню и хватает со стойки миску кукурузных чипсов. Потом залезает в холодильник и берет всю упаковку ледяного чая. Когда свет от холодильника падает на его краник, мы с папой понимаем, что он полностью голый.
– Сынок, может, в следующий раз, когда будешь нас обкрадывать, хотя бы оденешься? – спрашивает папа. Дэнни убегает обратно в подвал, пригибаясь, как крыса.
Все верно. В нашем подвале водятся крысы. Крысы-паразиты, которые воруют нашу еду и ни хрена не дают в ответ.
Я все еще думаю над риторическим вопросом: «Кому надо садиться в тюрьму?» Однажды я уже хотел свихнуться и лечь в психушку. За несколько миль по шоссе одна психушка есть. Но Роджер говорил, что психушки уже не те, что раньше. Уже не поиграешь в баскетбол с Вождем, как в «Пролетая над гнездом кукушки».
– Так куда собираешься, Джер? – спрашивает папа, размешивая коктейль указательным пальцем.
Я не знаю, что сказать. Если честно, мне никуда особо не хочется. Я просто хочу начать заново и жить как нормальный человек. А не как парень, чью жизнь сломали с самого детства и показали это по международному телевидению вместо цирка уродов.
========== 3. Первый эпизод, первая сцена, третий дубль ==========
Да-да, первый эпизод. Сруна показывали по телевизору больше одного раза. Я так зацепил родителей проблемных детей всей страны, что они захотели дальше смотреть, как бедный маленький Джеральд садится на корточки и откладывает кучки в самых неожиданных местах. Я так и слышу радостные голоса родителей любого другого капризного ребенка: «По крайней мере, наш мальчик не срет на обеденный стол!» О да, о да.
Они не знали одного: я стал Сруном только тогда, когда в наши стены встроили камеры. Когда незнакомцы с микрофонами сделали проверку звука и убедились, что смогут в мельчайших деталях записать происходящее. Только когда я стал поводом для развлечения. До этого я был просто злым, запутавшимся ребенком и иногда становился жестоким. В основном страдали гипсовые стенки… и Таша. Если бы я мог присвоить дому, где я рос, почтовое сокращение, это было бы «НЧ». Да, я был злым. Бывал бешеным. Разъяренным. Неуправляемым. Но только потому, что все вокруг было Нечестно. Почтовое обозначение НЧ. Индекс ????? (индекс Нечестно, скорее всего, меняется каждые пять секунд, не стоит даже пытаться его узнавать). Я не помню ни дня, когда мне не хотелось бы крушить все вокруг в бессознательной детской ярости. Я никогда не бил Лизи или родителей. Но родители и Лизи никогда не заставляли меня их бить. В отличие от стен, мебели, дверей и Таши.
Я с самой первой встречи с ТелеТётей не верил, что она настоящая няня. Она выглядела и вела себя совершенно неубедительно. От ее волос разило шоу-бизнесом – такие прически можно встретить на красной дорожке перед первым показом какого-нибудь фильма. Она была худой. Вернее даже костлявой. Она всегда одевалась как на свадьбу. Она никогда не улыбалась и не излучала тепла. Она как будто… играла. Нам послали поддельную няню. Став постарше, я узнал, что так и было. На самом деле ТелеТётю звали Лэйни Черч, а совсем на самом деле – Элизабет Харриэт Смолпис, она выросла в маленьком городке на юге Англии и с пяти лет мечтала пробиться в Голливуд. Сначала она снималась в рекламе, потом она некоторое время подрабатывала в Айове ведущей метеорологической сводки – притворялась, что знает что-то о погоде, хотя не знала ничего. А еще у нее был очень убедительный айовский акцент. Но известность ей принесла роль ТелеТёти.