Кроме поддельной няни была еще и настоящая, не такая показушная. Ей не разрешали с нами общаться, но иногда она мне подмигивала. Она объясняла поддельной няне, как лучше играть. Я с ума сходил от такого порядка. Помню, как я сидел, смотрел за их приготовлениями и гадал, как можно показать миру, насколько в моей жизни все вверх дном.
Полчаса пообщавшись с гримером, ТелеТётя влезла в костюм и образ и зашла в гостиную, где уже ждала ее вся моя семья. Няня хлопнула в ладоши и посмотрела на троих детей. Мне было пять, Лизи семь, а Таше почти одиннадцать. Потом няня начала говорить, смотря только на меня:
– Твои родители позвали меня, потому что вашей семье нужна моя помощь. – Она замолчала и посмотрела на свое отражение в экране телевизора. – Твоя мама говорит, что вы все время ссоритесь, и такое поведение неприемлемо. – Чтобы полностью представить себе ТелеТётю, нужно вспомнить ее сильный британский акцент. Она глотала «р». «Неприемлемо» звучало как «непи-иемлема». – Похоже, в этом доме не хватает трех шагов к успеху. Для начала чуточку дисциплины, как в старые добрые времена. Джеральд, ты знаешь, что это значит?
Режиссер сказал мне помотать головой, и я помотал. Я изо всех сил старался не смотреть в камеры, поэтому первую сцену снимали в три дубля. Как может пятилетний ребенок не смотреть в камеру, если она прямо перед его носом?
– Это значит, – говорила няня, – что у нас начнется совершенно другая жизнь. И вы станете совершенно новой семьей, просто как «раз, два, три»…
ТелеТётя пришла всего на день, а потом ее операторы просто снимали, как мы причиняем друг другу вред. Потом, через две недели, она пришла и на основе отснятого материала решила, кто прав, кто виноват, кого стоит «хо-ошенька» наказать, а кому нужно рассказать, что такое ответственное поведение. Она научила родителей сажать нашкодивших детей на стул в углу и распределять время на экране. Они составляли расписание из строк, столбцов и наклеек (у девочек были наклейки с кошками, у меня – с собаками). Сама няня в составлении расписания не участвовала, потому что у нее был слишком сложный маникюр и составление таблиц не входило в ее контракт.
– Вообще-то, воспитывать ваших детей – не моя работа, – сказала она маме с папой. – А ваша.
Камеры не фиксировали, что все, что заставляло нас причинять друг другу вред, происходило за закрытыми дверьми и вне досягаемости микрофонов. Поэтому няня (вернее, обе няни) видела только часть картины. Обычно – как кто-то из нас с Лизи бежит за Ташей и хочет ее ударить. Или то, как я сижу на кухонном столе и гажу – клип, набравший больше просмотров, чем все шоу. Я сел на стол после того, как ТелеТётя отобрала у меня геймбой за то, что я устроил истерику. Так я сделал кучу в первый, но далеко не последний раз.
Остаток дня я провел в своей комнате, а потом няня спросила:
– Ты знаешь, что какать где-нибудь кроме туалета грязно?
Я кивнул, но слово «грязно» засело у меня в голове. Так сказала мама, когда в три года я случайно обкакался в ванне:
– Зачем ты это сделал? – спросила мама. – Это же так грязно!
Я был совсем маленьким и почти ничего не помню, кроме того, что за пять минут до происшествия Таша пообещала помочь мне помыть голову. А сделала совсем другое.
– Каждый раз, когда ты какаешь мимо унитаза, – говорила ТелеТётя, – ты убираешь за собой и до конца дня сидишь в своей комнате. Это будет по-честному? – Я пожал плечами. Няня повторила: – Это ведь по-честному?
Хороший вопрос. Представьте себе пятилетнего ребенка, окруженного камерами. Представьте себе, что он живет в штате НЧ. Представьте, что ему настолько срать на все, что он наложил на кухонный стол прямо перед камерами. И задайте ему этот вопрос. Он не найдет ответа. Я вопил так долго и громко, что под конец, кажется, разодрал горло до крови. Няня подошла ко мне, присела рядом и взъерошила мне волосы. За две недели, которые я знал ее, она впервые вела себя как хорошая няня. Она спросила, что меня так расстроило, но рассмеялась, когда я ответил.
– Джеральд, твоя сест-ица не пытается тебя убить. Не преувеличивай.
========== 4. ==========
Почти первое, что мне сказали на сеансе борьбы с гневом, – регулярно заниматься спортом. Я решил, что буду заниматься на тренажерах, которые папа хранил в подвале, но тут кое-кто отчислился из своего дурацкого колледжа в первый раз и переехал домой, так что нам пришлось упаковать беговую дорожку, силовой тренажер и стол для пинг-понга и втиснуть их в уголок гаража. Когда я объяснил психологу, что в нашем домашнем спортзале теперь живет мой главный триггер, он предложил мне пойти в нормальный тренажерный зал. Так что на первых порах родители несколько раз в неделю возили меня в тренажерку. А потом я нашел в тренажерке секцию бокса. Я решил начать ходить туда, потому что – потому что мне нравилось бить по чему ни попадя. Когда я сказал психологу, что хожу на бокс, он вздохнул, но в итоге согласился – с одним условием: я ни с кем не боксирую. В смысле, я не буду бить людей. Мне было тринадцать с половиной и я уже много кого побил, так что меня все устраивало.
В основном на бокс ходят нормальные ребята, но недавно пришел один новичок с проблемами. На нем можно ставить штемпель с аббревиатурой «ЗЛ». Иногда он смотрит на меня и вызывающе улыбается. Я знаю, что это значит, потому что сам раньше так делал. Его зовут Джеко. Понятия не имею, какое у него настоящее имя. Он вроде как с Ямайки, но на самом деле нет, потому что акцент у него фальшивый. Его родители переехали в Блю-Марш, когда ему было три года, и теперь он обычный парень из семьи среднего класса и мечтает быть таким же бедным, как когда-то его родители, чтобы можно было рассказывать истории о жизни в рыбацком поселке в лачуге с жестяной крышей и быть хоть сколько-то интересным. Думаю, поэтому он и дерется. Потому что средний класс – это смертельно скучно.
Вообще я понятия не имею, почему никто не против того, что я хожу на бокс. Это очень иронично. Если я раньше и не мог надрать кому-то задницу, теперь-то я точно могу. И я думаю об этом каждую минуту тренировок: «Надрать кому-нибудь задницу. Н-А-Д-Р-А-Т-Ь-З-А-Д». Какая-то часть меня хочет избить Джеко так сильно, что я даже не против потом всю жизнь за это расплачиваться. В тюрьме я смогу надрать больше задниц, потом все больше и больше, пока меня не убьет кто-нибудь более крупный. Разве не этого от меня все ждут? Тюрьмы или смерти, одно из двух. Тюрьмы или смерти. Я колочу и колочу боксерскую грушу, пока не онемеют костяшки. Иногда они распухают на несколько дней. Этим солнечным воскресным утром мои костяшки трескаются и кровоточат, и я думаю о том, что к старости они будут совсем убитыми и мне, как двоюродному дедушке Джону, будут колоть кортизон, и мне плевать.
Я минут пятнадцать прыгаю через скакалку, а потом переключаюсь на пневмогрушу. Ее я люблю больше всего, потому что у нее собственный ритм и я впадаю в какой-то транс. Я люблю впадать в транс. Он меня разворачивает. Целых пятнадцать минут я свободен от толстого слоя полиэтилена, в который я обернут большую часть жизни. Я лучше вижу, слышу, чую. Я что-то чувствую. Иногда у пневмогруши мне бывает так хорошо, что хочется плакать. Но я не плачу. Я просто сбиваюсь с ритма и снова заворачиваюсь в упаковку – с головы до ног.
Перед тем как идти на парковку я захожу в соседнее помещение – заброшенный склад, где раньше занимались доставкой посылок. Когда я начал ходить в зал, компания все еще работала, а теперь тут остались только полки и перегородки офисов. Внутри тесно. Я быстро подхожу к ближайшей перегородке. Это единственная гипсокартонная стенка в царстве красного кирпича. Я всаживаю в нее кулак, но этого мало и я пробиваю вторую дыру, пониже, потому что стенка потихоньку кончается. Рука горит, костяшки кровоточат, но мне хорошо. Я отхожу от стены и считаю дырки. Сорок две…
Когда я возвращаюсь с бокса-без-бокса, папа давно уже ушел навстречу воскресной порции непроданных домой, а мама вернулась с двухчасовой воскресной прогулки, приняла душ и занимается хозяйством в кухне. Она любит заниматься чем-нибудь в кухне. Будь на то ее воля, она жила бы в кухне и все были бы счастливы. А если бы кто-то не был счастлив, мама взбила бы ему коктейль и все стали бы счастливы. Или просто отправилась бы на очередную прогулку. На выбор.
После душа я сажусь за стол, а мама ставит передо мной завтрак. Яичница, жареные ломтики индейки и стакан воды. На столе стоит новая ваза, напоминающая мне о ТелеТёте. Думаю, я наложил на этот стол раз десять. Может, больше.
– Хорошо потренировался? – спрашивает мама.
– Ага. Набрал хорошую скорость у пневмогруши. Шикарная вещь.
– Рада за тебя, – отвечает мама. Искренне.
– Ага.
– Рада, что ты нашел этот зал, – добавляет она. – Я даже не знала, что он там есть.
Мама кладет вилку на край тарелки и съедает горсть каких-то подозрительных таблеток – витаминов, пищевых добавок и что там еще хронические спортивные ходоки едят, чтобы не раствориться в воздухе. Думаю, не ошибусь, если скажу, что при росте в сто шестьдесят сантиметров мама наверняка весит меньше сорока пяти килограмм.
– Я пойду закуплю кое-чего к Рождеству, – сообщает мама. – Папа вернется к четырем. Покажешься к ужину?
Когда я открываю рот, чтобы ответить, из подвала раздаются ритмичные звуки: «Ба-бам, ба-бум! Ба-бам, ба-бум!» Мама на автомате встает, включает на полную воду в мойке, загружает посудомоечную машину и запускает ее, хотя она не загружена даже наполовину.
– Не-а, сегодня двойная смена. Вернусь только после хоккея. Наверно, в десять. Там и пообедаю. – Я смотрю на часы. Десять-тридцать. К одиннадцати мне нужно быть в РЕС-центре. – Блин, мне пора идти.
Если бы я несколько лет назад так небрежно обронил при маме «блин», она бы меня отчитала. Сейчас она, наверно, даже не расслышала за шумом машины и «ба-бам, ба-бум».
– Оставь тарелку, я помою, – отвечает мама. – Хорошего дня.
– Спасибо, тебе тоже.
Как мило. Как много добра принесла нам няня! Одиннадцать лет назад мама отмывала этот самый стол от моего дерьма. Теперь она предлагает помыть мою тарелку, чтобы я успел на работу. Какие мы все вежливые и заботливые! Какое «пи-иемлемое» поведение!
========== 5. ==========
Есть одна девочка. Она обычно работает в первом окошке, и мне это нравится, потому что я работаю в седьмом, это далеко и мне не приходится в суете протискиваться мимо нее в поисках детских наборов или сладкого. Нам за пятой стойкой приходится много протискиваться друг мимо друга, потому что кассы находятся всего в метре с чем-то от столов с горячим, куда повара выставляют всю еду, которую мы должны подавать.
А этим утром она работает в четвертом окошке, потому что половина киоска не работает, и мне приходится протиснуться мимо нее дважды. От нее приятно хорошо пахнет, ее волосы мягкие н вид. Я знаю… о чем-то таком я и буду думать, когда меня однажды закроют. Девушка работает здесь всего несколько недель. Такие же смены, как у меня, но не всегда в нашем киоске.
Она часто куда-то пропадает, а на перерывах я замечаю ее в уголке курильщиков: она сидит и пишет что-то в книжечке, которая лежит у нее в кармане. Иногда она посматривает на меня. Дважды она заметила, как я смотрю на нее, но я смотрел на нее гораздо больше, потому что в ней что-то есть. В ее прическе. В том, что она ходит на работу в берцах, хотя Бет ей запрещает. В том, как она пишет в своей книжечке.
Она красивая – не в том смысле, в каком красива старлетка-няня, до абсурда следящая за внешним видом. Она вообще не следит за собой, становясь от этого только красивее. Будь я обычным парнем, я бы, наверно, позвал ее на свидание. Но Роджер, мой психолог, говорит, что ярость и отношения не очень хорошо сочетаются. Он объяснил, что девушки могут довести до исступления. Они всегда хотят слишком много знать. «Джеральд, в отношениях ты начинаешь верить, что чего-то заслуживаешь. Как следствие, ты начинаешь кого-то осуждать. Девушки тоже думают, что ты что-то им должен. Четких правил никто не знает. А у тебя только-только начало все налаживаться».
Утром в РЕС-центре выступает какая-то группа с песенками для детей. Когда мы открываем двери и внутрь вливается толпа детишек, хорошо продаются только крендели, бутылки с водой и иногда пачка-другая красной лакрицы. Большинство родителей прилично одеты и заставляют детей благодарить продавцов. Вот пример:
– Что надо сказать доброму дяде? – спрашивают они.
– Спасибо, – произносит ребенок, когда я выдаю ему доллар сдачи.
– Скажи это повежливее, Джордан, – продолжает мама.
– Спасибо, – повторяет ребенок тем же тоном, что и в прошлый раз. Я даю ребенку крендель, а он презрительно смотрит на меня, потому что считает, что я взрослый низшего сорта – все остальные нашли бы работу получше, чем подавать еду в РЕС-центре.
Я ненавижу таких родителей. Их так заботит, что как выглядит. Мне все время хочется сказать, как же им повезло, что их дети не делают кучки на их любимых диванах. Или в их «BMW».
Когда давка перед шоу рассасывается, я мельком вижу, что происходит на арене. Четыре парня в разных костюмах – ковбой, инженер-железнодорожник, бизнесмен и шеф-повар – играют песни, состоящие из одних и тех же повторяющихся аккордов. Шеф-повар отвечает за ударную секцию – молотит приборами по кастрюлям. Ковбой периодически сбивается с мелодии и разражается сольными риффами из кантри, пока остальные закатывают глаза. После этого он седлает гитару и скачет на ней по сцене. Дети в полном восторге и требуют еще. Он их пронзительного визга у меня трещат уши.
– Это ненормально, – произносит она – девушка из первого окна. – Как кому-то может быть смешно?
– Совершенно согласен, – отвечаю я и отхожу, потому что перед ней невозможно устоять, а я пытаюсь как-то справиться.
Я наполняю холодильник бутылками воды и диетической газировки. Я захожу в туалет и на выходе мою руки так тщательно, как положено каждому работнику по инструкции. Когда я выхожу из туалета, ее нигде не видать. Небось, как раз записывает в своей книжечке что-нибудь про меня. Про то, как она попыталась заговорить со Сруном, а он просто ушел.
========== 6. ==========
– Джеральд? – Бет, моя управляющая. Я поднимаю взгляд. – Джеральд, ты пять минут стоял и смотрел в пространство.
Я перевожу взгляд на часы. Я вижу, как хорошо одетые родители ведут бьющих энтузиазмом детей к сувенирным киоскам за костюмами ковбоев, инженеров, бизнесменов или шеф-поваров, воздушными змеями, кружками и футболками. Мы закрылись, чтобы подсчитать выручку и обновить меню перед нашествием фанатов хоккея. Я уже подсчитал выручку. Я этого не помню, но она подсчитана. Похоже, Бет беспокоится. Настолько, насколько она вообще может беспокоиться: она уравновешенная, как плывущее по реке бревно. И все же сейчас она явно обеспокоена.
– Простите, – отвечаю я.
– Если хочешь, можешь отдохнуть, – предлагает Бет. – Ты работал с самого открытия. Ты сегодня вообще обедал?
Жаль, что Бет не моя мама. Она уж точно не позволила бы Таше жить в подвале и приглашать ночевать своего крысоподобного парня.
– Если хочешь, у меня осталось немного цыпленка и картошки, – добавляет она, указывая на стоящий под инфракрасной лампой узкий поднос из нержавеющей стали, на котором лежит непроданный фастфуд. Я тянусь за едой одновременно с девушкой из первого окошка, и мы соприкасаемся запястьями. Я смотрю на нее и улыбаюсь. Девушка улыбается в ответ и убирает руку, уступая мне очередь. Я делаю то же самое. Бет вмешивается и набирает нам обоим по тарелке наггетсов с картошкой, и мы благодарим ее.
Потом я возвращаюсь поесть в седьмое окошко, а девушка из первого окошка уходит туда, где едят все остальные, – к раковинам у первого окошка. Я возвращаюсь в другой свой день – тот, который я проживал в своей голове, когда меня окликнула Бет. Туда, где нет триггеров. Я придумал это место, когда был маленьким, – спасибо ТелеТёте. Я называю его Джердень. Как «тень» и «лень». Это мой собственный дополнительный день недели, о котором никто больше не знает. Я проживаю его маленькими кусочками обычных дней – понедельника, среды, четверга… Когда обычным людям, у которых семь дней в неделе, может показаться, что я зависаю или «улетел в страну пони и радуг», как говорил мой тупой учитель в третьем классе, я на самом деле проживаю еще один день, которого у них нет. Хороший день. Джердни всегда хорошие. Повторю: Джердни всегда хорошие. Почтовое обозначение – ДД: «Джердень», или «добрый день», или что угодно на ваш вкус, лишь бы это было так хорошо, чтобы ничего плохого не осталось. Индекс Джердня – «…..». И если я проживаю один Джердень каждую неделю ЗЛ 00000 или НЧ ?????, значит, я живу дольше, чем все остальные. Это пятьдесят два лишних дня в году, и они постепенно копятся. Объясню поподробнее. Обычный шестнадцатилетний (почти семнадцатилетний) парень к моему возрасту прожил бы 6191 день. Я, Джеральд «Срун» Фауст, прожил 6815 дней. Это на шестьсот двадцать четыре дня дольше, чем у других почти-семнадцатилетних парней. Технически, если считать по дням, мне почти девятнадцать.