После физкультуры мы расходимся по раздевалкам. Ко мне подходит новичок:
– Эй, Срун, видел тебя по телеку. – Николз хихикает. – Ну и больной же ублюдок ты был в детстве, чувак.
Я не отвечаю. Я молча подхожу к шкафчику и начинаю переодеваться. Но новичок не замолкает:
– Ты все еще так делаешь? – спрашивает он. – Ну, срешь на все подряд? – Я молчу. – Имей в виду, тебе меня не побить. Я, может, еще более чокнутый, чем ты. – Он тыкает меня в бок, чтобы я на него посмотрел. – Ну просто имей в виду.
Мы смотрим друг на друга безумным взглядом. Он на меня, я на него. Он делает бешеные глаза, я отвечаю тем же. Наконец я побеждаю, и он отстает. Я заканчиваю переодеваться, выхожу в коридор и нацеливаюсь на кафетерий.
– Джеральд! – слышу я, выходя из раздевалки. Я поднимаю взгляд: это девушка из первого окошка.
– О, привет, – говорю я.
– Привет, – отвечает она.
– Привет.
Она наклоняет голову набок и хмурится: – Все в порядке?
– Да, конечно. Физкультура бесит просто.
– Жестко бесит.
– Ага.
Кто еще такое скажет – «физкультура просто жестко бесит»? Обожаю ее.
– Т-ты еще с нами?
– Ага, – отвечаю я. – Иду обедать. А ты?
– Туда же. Ну что, сядем вместе, и пусть все фрики о нас сплетничают?
Я много что могу на это ответить. Первое, что приходит в голову: «Оно тебе точно надо». И второе: «Оно тебе точно надо?» Почему она ведет себя так, как будто перед ней не Джеральд «Срун» Фауст?
– Ладно, – произносит девушка из первого окошка. – Видимо, это значит «нет».
– Нет-нет-нет! – протестую я. – Да. Это было «да». Я просто… никогда ни с кем не сидел за обедом. И, понимаешь, я… ну ты знаешь.
– Нет. Ну и что ты?
– Я, ну, я… – начинаю я. – Я не считаюсь особо крутым.
Она улыбается:
– Добро пожаловать в клуб, Джеральд. Я тоже не крутая. Больше тебе скажу, я совсем не крутая. И мне нормально. А тебе?
Мы уже вошли в кафетерий, и девушка из первого окошка направляется к столику на двоих в уголке. Люблю столики. С ними кажется, что обедаешь не в столовой, а почти что в ресторане. К тому же, там не слишком много места. Никто не помешает. Она первой кидает на стул свои два рюкзака, и я следую ее примеру. Мы оба достаем коробки с ланчем, и она спрашивает:
– Ты знаешь, как меня зовут?
– Конечно, – отвечаю я.
– Тогда почему ты ни разу не назвал меня по имени?
– Ханна, – произношу я. В моей голове звучит: «Ханна-Ханна-Ханна-Ханна». Похоже, Ханна довольна.
– Отлично, теперь мы можем звать друг друга по имени. Что у тебя тут? – Она указывает на мой обед. Сегодня мама положила мне мой любимый сэндвич с цыпленком и салатом.
– Цыпленок с салатом, – отвечаю я.
– И яблоко, – добавляет она. – А это что, суп?
– Протеиновый коктейль, – поднимаю я термос. – Моя мама верит в силу протеинов.
– Поняла.
Она вываливает на стол содержимое своего коричневого пакета: две пачки кексов с арахисовым маслом, маленькая пачка «доритос», пакет печенья и кола.
– Как можно видеть по меню, моя мама не верит ни во что. – Я киваю и улыбаюсь: у нее уморительные шутки.
– Меняю половину сэндвича на пачку кексов, – предлагаю я.
– По рукам.
Она протягивает руку ладонью вверх, я кладу на нее половину разрезанного по диагонали сэндвича и забираю себе оранжевый пакет. Она вгрызается в сэндвич и говорит с набитым ртом:
– Боже, там что, яблоко?
– И виноград.
– Охрененно! – говорит она таким тоном, как будто никогда не ела ничего кроме кексов и печенья.
Некоторое время мы просто едим. Она просит попробовать протеиновый коктейль; я предупреждаю, что пью самый простой, безвкусный, но она настаивает, а потом жалуется, что он безвкусный. Я пью коктейль, а она расправляется с колой. Кексы я приберегаю на потом: это было мое любимое лакомство, пока ТелеТётя не сказала маме, что нам всем пора завязывать со сладким.
– Мне очень понравились твои друзья, – замечаю я.
– Нейтан и Эшли? Да, круче них только яйца.
– Как вы познакомились?
– Мы с Эшли вместе работали на моей последней работе. Она была официанткой, я – на подхвате. Наш шеф был кретином. Мы подружились и жили долго и счастливо.
– Круто.
Я думаю о слове «подружиться». Кажется, из-под такого количества полиэтилена я это сделать не смогу. Вдруг я осознаю, что мне не хочется никого убить уже минут двадцать. Может, даже больше. Может, с начала дня. Не знаю. Мне не хотелось убить новичка в раздевалке, хотя он вел себя как сволочь. И Николза убивать мне тоже не хотелось.
Через пять минут молчание начинает действовать нам на нервы. Я вижу, что она тоже сходит с ума, но не могу придумать какую-нибудь умную фразу и продолжаю молчать. Я пережевываю каждый кусок раз по пятьдесят. Он напряжения я начинаю потеть. Наконец она нарушает молчание:
– Итак, ты знаешь мое имя и мы едва вместе не сбежали с цирком, но я все еще не знаю, друг ты мне или нет.
– Конечно, – отвечаю я, – я твой друг.
– Ты неразговорчивый.
– Наверно, я просто не привык с кем-то разговаривать.
– И все же ты мой друг?
Мне хочется сказать, что она моя девушка, но это кажется неправильным. Роджер бы не одобрил. Поэтому я киваю.
– Если ты мой друг, то тебе нужно знать, что я все время ношу ее с собой и тебе нельзя туда заглядывать, – говорит она, доставая из заднего кармана маленькую книжечку.
– Я уже видел, как ты там что-то пишешь. Ну, на работе.
– Ну?
– Я не хочу туда заглядывать. В смысле, если ты об этом просишь.
– Я ни о чем не прошу. Я просто говорю, что, если мы друзья, ты соблюдаешь мои правила, – объясняет она. – У некоторых моих бывших так называемых друзей были с этим какие-то проблемы, так что лучше я сразу скажу.
– Ясно, – отвечаю я, – а какие тут могут быть проблемы?
Она уже разложила книжечку на колене и что-то пишет.
– Они думали, что я пишу о них.
– О как.
– Да, я о них писала. Но это все равно не их дело, – добавляет она. – Можешь не спрашивать, да, о тебе я тоже там писала. Ну что, я тебя предупредила, и если мы друзья, с книжечкой ты тоже дружишь, ладно?
Она опускает взгляд и продолжает писать.
– Меня устраивает, – отвечаю я. «Ханна, Сруна устроит что угодно».
Пока она пишет, у меня есть минутка на размышления. Наверно, раз уж мы начали ставить условия и рассказывать о себе, мне тоже нужно что-то сказать. Хоть что-то. Потому что она относится ко мне как к нормальному человеку, хотя должна уже знать, что я тот самый Джеральд. Младший из троих детей. Парень из реалити-шоу.
– Ханна? – зову я. Она поднимает глаза. – Раз уж к тебе прилагается книжка и мы все равно друзья, мне нужно кое в чем убедиться. – Она делает мне знак продолжать. – Ты ведь знаешь, какая хрень происходила в моем детстве? Ну, вся история с телешоу. Ты знаешь, как я получил прозвище и почему меня не любят. Тебя все устраивает? В смысле, не то, что я вот такой, потому что я не такой уже очень много лет, но… ну, тебя устраивает, что я когда-то был таким? И все прочее? – Она улыбается, но ничего не говорит. Я позволяю себе поделиться с ней своими нервами: – Вообще мне нельзя доверять девушкам или встречаться с ними, потому что специалист по борьбе с гневом говорит, что девушки – плохая идея, и, я боюсь, в качестве друзей, может быть, тоже. В смысле, мне все нравится и я не собираюсь никого быть, но… я… ну… черт, я несу полную чушь.
Она подается вперед:
– Я знаю, кто ты такой. И мне плевать. Ты хороший парень. У меня тоже есть мозгоправ, – продолжает она. – Она говорит, я должна одеваться так, как будто мне хоть чуточку не наплевать, но я не совсем понимаю, на что мне не должно быть наплевать. Одеваться так, как будто мне не наплевать? На что? Понимаешь? На что мне не надо плевать?
– У тебя есть мозгоправ? – переспрашиваю я.
– А у кого их нет?
– Наверняка есть такие, – отвечаю я. Роджера нельзя назвать мозгоправом. Но вообще, я думаю, вещи близкие.
– Ну, у меня есть психолог, у тебя тоже, значит, нас уже двое, а больше у меня друзей нет, так что по моему опыту – да, психолог есть у всех.
Ханна косится на большие настенные часы и продолжает писать в книжечке. До сих пор я думал, что я единственный подросток в Блю Марш, у которого достаточно проблем для визитов к психологу – или к Роджеру, который притворяется психологом. Я оглядываю кафетерий и не вижу никого, у кого было бы хотя бы близко столько же проблем, сколько у меня. Даже у Ханны. Но, может быть, я ошибаюсь. Может быть, у других тоже есть клубок проблем. Просто это не показывали по телевизору и… ну, не запечатлели на лице Тома Забыл-Фамилию.
В моем кармане вибрирует телефон: Джо-младший что-то прислал. Картинку. Это фотография клоуна-стоматолога с огромными щипцами, который пытается сам себе выдрать зуб. Я увеличиваю снимок и показываю Ханне.
– Говорю тебе, друг, – произносит она, – мы совершили ошибку.
– Не знаю, – отвечаю я.
– Теперь нам придется придумать другой план, как выбраться к черту из этой дыры, – говорит девушка и продолжает писать в книжечке.
– Ты об этом и пишешь?
– Да.
– Ты записываешь план, как отсюда выбраться?
– Да, – отвечает она. – Мы сами себя похитим.
Я хихикаю, потому что принимаю это за шутку.
– Я не шучу, – говорит девушка. – Я записываю список требований.
========== 31. ==========
Мне повезло: следующий урок у Ханны на втором этаже. Я очень не хочу, чтобы она видела, что я учусь в коррекционном классе.
Я думаю об этом весь последний урок, продолжая решать линейные уравнения. Я же не умственно отсталый. Да, я поздно научился читать, потому что меня никто не учил, но теперь я читаю с нормальной скоростью. Я много читаю. Я любил математику – до третьего класса, пока не пришел этот кретин-учитель, который все время орал и так меня пугал, что я начал есть бумагу и даже уголь и ластики. Это ведь неотъемлемая часть славы, так? Даже если тебе восемь? Я любил школу – ровно до тех пор, пока все вокруг не научились тыкать пальцами и ржать. Тогда мама начала настаивать на коррекционном классе:
– Дуг, посмотри праве в лицо, я почти уверена, что он в чем-то да отстает в развитии.
Нет бы сказать: «Позвоню директору, не нравится мне этот учитель». Или: «Давайте переведем его в частную школу». Или: «Давайте переедем куда-нибудь, где у учителей не будет повода его изводить». Нет бы сделать что-нибудь с Ташей, отчаянно пытающейся вылететь из старшей школы в первый же год. Только бред о том, что я обязан отставать в развитии.
Мальчик по имени Келли доблестно сражается с линейными уравнениями, а я вспоминаю врачей, к которым мы ходили, и школьных психологов. Я вспоминаю, как мама требовала прописать мне лекарства, как будто какими-то маленькими таблетками можно вылечить наше прошлое. Как будто ими можно вылечить нашу семью от меня.
Я отключаюсь от урока Флетчера и пытаюсь придумать свой собственный список требований. Так и вижу послание, написанное вырезанными из журналов буквами: «ДорОгиЕ Фаусты! ВаШ СЫН у НАС. В0Т наWи треб0ваниЯ: …» А сами требования и придумать не могу. Я калякаю в тетради по математике. Пишу туда: «Свобода». Слабо. Потом пишу: «Второй шанс». Блин, это даже не требование, это голубая мечта. Мне не видать второго шанса, значит, я не могу требовать. «Блин», – пишу я. Потом заштриховываю все написанное, чтобы никто не мог разобрать. У меня нет требований. Я не умею требовать. Я никогда ничего не требую. Я могу только хотеть. Пока что я хочу только того, что не могу получить. Например, я хочу, чтобы кто-нибудь убил Ташу, или чтобы у меня была мать, которая покупала бы мне на обед кексы с арахисовым маслом, а не протеиновые коктейли. Есть еще Ханна – я хочу Ханну.
– Ты, ты, всюду ты, Джеральд. Ты всегда думаешь только о себе, – любил повторять Роджер. – Ты видишь себя глазами Джеральда. А как же другие люди? Ты можешь думать о них, не перетягивая одеяло на себя?
Я оглядываю коррекционный класс и понимаю, что могу думать о других. Я знаю Дейрдре два года, и она мне очень дорога. Я знаю Карен и Дженни столько же и очень ими дорожу. Когда у Дженни последний раз случился припадок размером с землетрясение, кто как не я не дал ее голове расколоться об пол, когда она упала на пол? А теперь я много думаю еще и о Ханне. Но мне, наверно, нельзя. Наверно, раз я не сбежал с цирком, она теперь считает меня неудачником. Вполне возможно она просто станет для меня второй Ташей. Я всегда буду тонуть в пучине моего собственного неумения дышать под водой.
– Да, Джеральд? – спрашивает Флетчер, и только тут я понимаю, что поднял руку. Я не знаю, зачем ее поднял.
– Можно мне разрешение на выход?
Он указывает на свой стол, я беру листок с разрешением и иду в ближайший туалет.
Я разглядываю себя в зеркале:
– Каковы твои требования, парень из реалити-шоу?
У моего отражения тоже нет требований. У него отобрали все требования. Роджер, специалист по лишению требований, поработал безупречно. «”Должен” – неприличное слово. Никто тебе ничего не должен. Ты заслуживаешь только того, что заработал».
Но парень из реалити-шоу все еще зол. Потому что он знает, что заслуживает кучу вещей, которых никогда не получал. Чем дольше я смотрю в зеркало, тем сильнее мне хочется себя ударить. Прямо в челюсть. Я хочу сломать себе нос. Разбить губу. Прокусить дыру в щеке. Я хочу выбить из себя всю дурь. Вместо этого я бью кулаком верь туалетной кабинки. Она резко отлетает и с грохотом врезается в держатель для туалетной бумаги. Моя рука немеет. Но я сам немее.
========== 32. Эпизод второй, сцена 15, дубль два ==========
Мы должны были готовить цыпленка пармиджано к праздничному ужину в честь годовщины свадьбы родителей, но ТелеТётя, похоже, не особо подготовилась. Она все время суетилась. Пока мы не очень аккуратно все мыли и нарезали, она повторяла: «Осторожно, мои туфли! Не закапайте платье!» Она протянула мне пакет на молнии с хлебными крошками, раскрошенными кукурузными хлопьями и капелькой приправ, которые намешала Таша, и сказала положить туда кусочки куриного филе и хорошенько потрясти. Она называла филе «филеем» и склоняла. Таша поправила ее. ТелеТётя недовольно покосилась на нее:
– Не придирайся.
Потом она загрузила филе в мой пакет и застегнула его.
– Теперь хорошенько встряхни! – скомандовала она. Я встряхнул, потому что они с режиссером жестом показали мне, как трясти мешок с филе.
Следом Лизи занялась сыром и соусом и выложила филе в узкое керамическое блюдо, а Таша разогрела духовку ровно до 350 градусов, поставила туда блюдо и завела таймер. У меня еще не зажила шишка, полученная два дня назад, когда она столкнула меня с лестницы.
Мама с папой пошли в кино. Днем мы сходили по магазинам, и ТелеТётя сидела с нами, пока мама с папой ели романтический ужин и занимались тем, чем родители занимаются наедине. Наверно, держались за руки. Во всяком случае, на камеру. Потому что я не думаю, что мама с папой стали бы держаться за руки просто так. Или целоваться. Если честно, в тот день я и начал понимать, что родители, похоже, не слишком-то друг друга любят. Они все время ругались, пока нам делали ремонт на кухне. И раньше. И еще раньше. Я смутно припоминаю, как они ругались, когда я был совсем маленьким. Я смутно припоминаю, как папа сказал, что уйдет из семьи. Какая-то часть меня – та, которой все еще шесть, – долго об этом мечтала. Я мечтал, как он заберет меня с собой. Я уже не знаю, придумал я это или папа действительно так сказал. Я непременно спрошу об этом у Лизи, когда мы наконец поговорим. Если такое когда-нибудь случится.
Когда мама с папой вернулись из кино и увидели цыпленка пармиджано, они изобразили изумление. ТелеТётя с Ташей несколько раз проверили духовку, чтобы убедиться, что все идеально. Мы заморозили салат. Мы запекли хлебцы с чесноком. Мы все красиво подали, и я даже отодвинул маме стул. Потом мы, дети, вместе с ТелеТётей поднялись наверх: она сказала, что пора собираться в школу и готовиться к учебной неделе.