– Здорово, – замечаю я.
– Слышал бы ты ее с гитарой, так гораздо лучше, – отвечает она.
– Ты играешь на гитаре?
Она наматывает на палец волосы:
– Ну… нет, но… мой бывший играл.
– А.
– Прости.
– Все нормально, – отвечаю я. – Мы же оба как-то жили до того, как начали встречаться.
Произнеся эти слова, я понимаю, что до этого особо не жил. То есть, конечно, я жил, но… «ой, да ладно, это же весело».
Мы выезжаем на дорогу. Ханна спрашивает:
– Ты точно не хочешь остановиться на парковке и поцеловаться?
– По-моему, нарушать правила в первый же день – плохая идея, – отвечаю я. – Тогда мы продолжим нарушать все остальное.
Если честно, мне кажется, если мы будем сейчас целоваться, я просто умру от боли. Моя грудная клетка просто трещит по швам, и я хочу только побыстрее добраться домой и ограбить мамину аптечку. Я очень рассчитываю на несколько сильнодействующих таблеток.
– Тогда не хочешь остановиться и просто поболтать? – спрашивает она. – Не хочу пока домой. Мне слишком много всего надо сделать. Боюсь, я сегодня не лягу.
– Правда? – спрашиваю я, въезжая на парковку перед бейсбольным стадионом. – Я уже забыл, сколько домашних заданий в обычной программе.
– Я уже сделала задание, – отвечает Ханна. – Мне просто надо сделать много хрени, которую я должна делать по вторникам. Перестирать кучу всего. Приготовить ужин. Помыть посуду. Развесить белье, доделать кое-чего из задания, потом убрать в квартире. Потом можно ложиться. Мне повезет, если управлюсь до полуночи.
– Ты сама себе стираешь? – Я вдруг чувствую, что меня балуют, как ребенка. Мама до сих пор стирает все за меня. Она складывает мои трусы ровными квадратиками.
– Я стираю за всех. – Она хихикает: – Да блин, я все делаю за всех. Я дочь мусорщика на полной ставке.
Я улыбаюсь, продолжая чувствовать себя маменькиным сыночком с аккуратно сложенными трусиками.
– Все, кроме мусора, – завершает она. – Я не продаю мусор, не копаюсь в мусоре, не сортирую мусор, не покупаю мусор и вообще этот сраный мусор не трогаю. Но все остальное – моя работа.
– Ого.
Я вспоминаю три шага ТелеТёти и ее слова об ответственности и о том, как дела по дому делают детей независимыми, но это, кажется, перебор.
– Почему так? – спрашиваю я.
– Они слишком заняты телевизором и ожиданием телефонного звонка о том, что моего брата убили.
– Ничего себе.
– Ага.
С минуту мы молчим.
– Ты поэтому ходишь к мозгоправу?
Она пожимает плечами:
– Не-а. Мама думает, мозгоправ поможет мне… ну… быть менее странной.
– Ты не странная.
– Мы оба странные, – повторяет она. – Ты хотел сказать, что быть немного другим нормально.
– Вот именно.
– Да, но мой мозгоправ в это не верит. Она, наверно, типа Марты Стюарт среди мозгоправов. Она того и гляди оденет меня в платье и заставит заниматься скрапбукингом.
– Никакого скрапбукинга! – хихикаю я. – Нужно ввести такое правило. И не слушай мозгоправа, ты просто идеальна.
Я разглядываю ее секунду дольше, чем нужно, она смущается и опускает взгляд на колени.
– Думаю, пора по домам, – говорит Ханна. – Хотя, конечно, можно поехать к Ханне и поздороваться с рыбками, – добавляет она.
Я очень хотел бы так и сделать, но у меня встреча с Роджером.
– У меня через час мозгоправ, – вздыхаю я. – Может, завтра?
Я выезжаю с парковки и еду к ее дому.
– Высади тут, – просит она, когда мы подъезжаем к почтовому ящику.
Она наклоняется ко мне, как будто хочет быстро чмокнуть меня на прощание, потом отстраняется:
– Ты псих! – и хлопает дверцей.
Я выкручиваю подогрев на полную и еду на прием к Роджеру. Не знаю, почему я так мерзну. Потом я замечаю, что на пассажирском сиденье сидит Белоснежка с гигантской банкой персикового мороженого.
– Боже, – говорю я, – ты меня напугала.
– Напугала? – хихикает Белоснежка. – Джеральд, по-моему, я в жизни никого не пугала.
– Черт.
Я поднимаю взгляд: она улыбается, и мне стыдно, что я ругаюсь на Белоснежку. «Ой, да ладно тебе, это же весело».
========== 38. ==========
– Как поживает твой гнев? – спрашивает Роджер.
– Думаю, гневается. Не знаю, давно его не видел, – отвечаю я. Мы сверлим друг друга взглядами.
– Вообще не видел?
– Не-а.
Битва взглядами продолжается.
– Серьезно?
– Серьезно.
Если честно, меня немного кроет обезболивающим, которое я стащил из маминой аптечки.
– Чувак, я тобой горжусь. – Он хлопает меня по руке, и прикосновение отзывается во всем теле, до самых больных, полуонемевших ребер. – Во время прошлой встречи ты все еще пытался понять свои чувства к сестре.
– Она то еще дерьмо, – киваю я.
– Уровень гнева?
– Третий или четвертый, – отвечаю я. – Не слишком высокий. Вчера она назвала меня неудачником, и я пропустил это мимо ушей, – вру я. Судя по его глазам, он это чувствует.
– Ты под успокоительным, что ли?
– Не-а.
– Слушай, – вступает Белоснежка, – может, лучше сказать ему правду?
– Как дела в школе? – спрашивает Роджер. «Белоснежка, заткнись!»
– У меня успехи в алгебре, – отвечаю я.
– Алгебра, даже так? Рад за тебя.
– Спасибо.
«Да уж, спасибо, что не стал уточнять, что почти у любого ученика старшей школы будут успехи в алгебре, если давать ему программу двухлетней давности, а моя родная мать изо всех сил превращает меня в умственно отсталого. Заметка на память: блин, Джеральд, обдумай как-нибудь, зачем твоя мама хочет себе умственно отсталого сына. И, главное, не ее ли непонятное желание загнать меня в коррекционный класс заставило меня грызть чужие лица и калечить всяких ямайцев?»
Снова встревает Белоснежка:
– Ты можешь подать все так, как будто вы с ним просто боролись на ринге. Звучит не слишком плохо. Не мог же он думать, что ты столько лет занимаешься боксом и ни разу не выйдешь на ринг! – Я взглядом прошу ее заткнуться.
– Что-то не так? – спрашивает Роджер. Да все не так. Все всегда не так и всегда будет не так. Но Роджеру ни к чему это знать. Ему нужно только, чтобы я делал успехи. Его начальству нужны ежегодные отчеты о снижении моего уровня гнева и уменьшении числа драк, в которые я ввязываюсь. Больше Роджеру ничего не надо.
– Что-то случилось? – упорствует он.
– Не-а.
Он щурится, как бы говоря: «Да ладно, колись».
– Я познакомился с одной девушкой, – признаюсь я. Даже несмотря на его предупреждения я почти жду, что он хлопнет меня по спине и громогласно захохочет. Ну знаете, как мужчина обычно разговаривают о женщинах. Найди девушку – и все проблемы решены.
Но Роджер морщится:
– Парень, будь осторожен.
– Она хорошая, – оправдываюсь я.
– Я все понимаю. Тебе что-то типа семнадцати, и тебе нравятся девушки. Я правда все понимаю, – говорит он. Потом соединяет пальцы и стучит ими друг о друга, пытаясь придумать, что еще сказать. – Просто будь осторожен. Как бы она сейчас тебе ни нравилась, однажды она доведет тебя до ручки. Твое спокойствие… оно не навсегда.
Белоснежка издает горлом какой-то противный звук, означающий хмыканье:
– Не навсегда. О боже. Как неожиданно, а?
– Джеральд?
– Да?
Такое чувство, как будто Срун не я, а он, и он только что насрал на мою радость.
– Ты меня слушаешь? – спрашивает Роджер.
– Ага.
Как же меня задолбало, когда люди срут на мою радость.
– Я что-то не то сказал?
Я смотрю на него и слышу, как шумит кровь у меня в ушах. Я перевожу взгляд на Белоснежку и снова на Роджера.
– Как вы все могли думать, что я буду много лет тренироваться в одном зале с кучей агрессивных гадов и ни разу не поднимусь ни с кем на ринг? Ну блин, о чем вы вообще думали? Почему было не выбрать теннис или другую безобидную хрень? Почему бокс? Я же и так уже избивал людей! – прорывает меня. Роджер кивает. – Я тупой или это правда самая бредовая ваша идея? А чем слушали родители, когда я пришел домой и сказал, что запишусь на бокс? Они что, совсем идиоты? Ну серьезно, я и бокс?
Я смотрю ему в лицо и понимаю, что он совсем не расстроился. Он даже как будто рад, что я все это высказал. Белоснежка улыбается так широко, что ее хочется стукнуть. «Ой, да ладно тебе, это же весело». Глядя прямо в улыбающееся лицо Роджера, я спрашиваю:
– Стоп, это что, была какая-то проверка?
– Погоди, – просит он, – расскажи про ваш бой. – Он чуть наклоняет голову и улыбается: – Ты выиграл?
Я напоминаю себе, что Роджер тоже когда-то был мелким злобным задротом из штата ЗЛ. Он был спасен и теперь хочет спасти меня. Или нет. Мудак. И все же я невольно ухмыляюсь в ответ. «Джеральд, ты тоже мудак». Белоснежка, похоже, разочарована в нас обоих.
– Покажи руки, – просит Роджер. Я повинуюсь. Он изучает трещины, синяки и шишки. Не дожидаясь просьбы, я поднимаю футболку и показываю ему ребра. С усилием наклонив голову, я вижу, что моя кожа пошла яркими красно-лиловыми пятнами: интересно, нет ли внутреннего кровотечения? Тут я вдруг вижу нас со стороны – глазами Белоснежки. Я вижу, как тупой подросток поднимает футболку и хвастается перед тупым взрослым своими отбитыми ребрами. Я вижу, как они оба радуются, что фальшивый ямаец Джеко получил по заслугам. Такое ощущение, что им нравится боль. Такое ощущение, что они хотят злиться и получать синяки. Как будто они ими гордятся. Я вдруг понимаю, что так и есть. Я горжусь собой. Я гордился, когда прогрыз дыру в лице безымянного парня. Я гордился в субботу, когда прокусил Таше руку до крови. Я гордился собой каждый раз, когда срал на обеденный стол. Я сижу на ярости, как на наркотике. Осознав это, я улыбаюсь.
– Джеральд, почему ты так радуешься? – спрашивает Белоснежка.
«А чему мне еще радоваться?»
– Да тысяче разных вещей! – парирует она.
– А какой тогда видок у другого парня? – спрашивает Роджер.
Я отпускаю футболку:
– Как будто его поездом переехало.
Мы переглядываемся – два беженца из штата ЗЛ. Мне хочется спросить, почему он так не хочет, чтобы я с кем-то встречался. Он бил свою жену? Шпынял детей? Он правда думает, что от женщин одни неприятности?
– Поездом переехало. Прекрасно. Я готов ставить на тебя деньги, – отвечает Роджер.
Мы с Белоснежкой пялимся на него во все глаза. Как будто на наших глазах вылетает из куколки бабочка. Только совсем не та бабочка, которая должна была вылететь, потому что весь мир – сплошной обман.
========== 39. ==========
Перед тем как начать собираться в школу, я полчаса пересматриваю видео с трапецией из Монако. Я поздно выхожу завтракать, и, пока я ем и вспоминаю, как Роджер только что не возбудился при виде моих ребер, по лестнице поднимается Таша в банном халате и говорит что-то маме; я пытаюсь делать вид, что ее тут нет. Потом она обращается ко мне:
– Я слышала, наш большой мальчик завел себе девушку. Ее тоже искусаешь?
Я игнорирую слова про укус:
– О чем ты? Никаких девушек у меня нет.
– Я слышала другое, – отвечает Таша.
– Слушай, тебе же уже двадцать один? Почему ты торчишь тут и разносишь сплетни о школьниках? Ты что, умственно отсталая?
Я встаю и выхожу из кухни.
– В коррекционном классе учусь не я! – говорит мне в спину Таша. Я разворачиваюсь и пристально смотрю на маму с Ташей:
– Да, зато я не такой кретин, чтобы жить у мамы в подвале, потому что я такой тупой, что три раза вылетал из колледжа и ни один идиот меня никуда не возьмет.
– Хватит! – просит мама.
– Я уж постараюсь, чтобы твоей девушке сообщили, что ты по мальчикам, – замечает Таша. – Дэнни знает ее брата.
Я трясу головой и пожимаю плечами:
– Я не знаю, о чем ты, но работу ты так все равно не найдешь. – И выхожу в гараж.
В гараже стоит Дэнни. Мне хочется наброситься на него и бить, пока он не сольется с гаражным полом, пока не станет огромным, липким красным пятном на идеально ровном цементном полу, который мама заставляет папу мыть дважды в год, как будто гараж – это такое чистое место, где не проливается масло и не писают мыши.
– Привет, – говорит Дэнни.
– Привет, – отзываюсь я, направляясь к своей машине, стоящей у выезда.
– Можно побить твою пневмогрушу? – спрашивает он.
– Нельзя, – отвечаю я.
Я сажусь в машину и поворачиваю ключ в зажигании, чтобы машина прогревалась. Потом я снова захожу в гараж: Дэнни по-прежнему стоит там же, где стоял минуту назад, когда я запретил ему. Думаю, он пытается решить, стоит ли подходить к пневмогруше, пока я в школе. Я вдруг понимаю, что в семье Фаустов он совершенно свой. Он точно тот тупой сын, которого им всегда не хватало. Он может занять мое место.
Я возвращаюсь в кухню и говорю маме, оставшейся там в одиночестве:
– Мам, я решил, что хочу на день рождения.
– Да? – спрашивает она.
– Может, карточку на бензин? Ну знаешь, которая по предоплате, чтобы я сэкономил немножко денег на колледж.
Она хмыкает:
– На колледж?
Я беру с собой обед и возвращаюсь в гараж. Дэнни стоит на том же месте.
– Конечно, бей грушу на здоровье! – говорю я. – Только не оставляй мне потные перчатки, ладно?
Когда я закрываю за собой дверь гаража, он продолжает смотреть на меня взглядом грызуна.
По дороге в школу я больше не случаю барабанные ритмы. Я дважды проверяю, что положил рабочие брюки на заднее сиденье. Сегодня я выбрал брюки хаки, потому что они подчеркивают мою задницу, а теперь меня вдруг начало заботить, как выглядит моя задница, когда я стою в седьмом окошке и обслуживаю хоккейных фанатов.
Я приезжаю настолько заранее, что первый паркуюсь на школьной парковке. Я лезу в рюкзак и достаю библиотечный экземпляр «Ромео и Джульетты»: нормальный английский на одной стороне разворота и шекспировский – на другой, – который начал читать вчера ночью. Я читаю и удивляюсь, что что-то попадает мне в голову, а потом злюсь, что не верил в это. Я не умственно отсталый. Это у мамы винтика в голове не хватает. Ей нужно, чтобы я отставал в развитии, лишь бы Таша была счастлива. Она хотела, чтобы Лизи никуда не поступала, лишь бы Таша была счастлива. Какая же жесть. «Да ладно тебе, это же весело».
Я пытаюсь найти в этом что-то веселое: разве не забавно, какие все вокруг тупые? Не я! А моя мама! И ее старшая дочь! Какая ирония, а?
Когда Ханна садится за наш обеденный столик, я продолжаю читать «Ромео и Джульетту» и как раз дохожу до строчки: «Читаю мою судьбу в несчастии моем». Я читаю дважды, а потом подглядываю на соседнюю страницу, где все написано нормальным языком, убеждаюсь, что понял правильно, и радостно смеюсь.
– Над чем смеешься?
Не могу же я сказать Ханне, что я просто радуюсь, что не умственно отсталый:
– Ни над чем. Просто Шекспир – забавный парень.
Она кивает и садится за столик:
– И правда. Читал уже «Сон в летнюю ночь»?
– Не-а.
– Уморительная книга.
Я вдруг снова чувствую себя тупым. Тупым быть очень просто. Здесь, в городе Тупоград, вообще никакого стресса. Если все ждут, что ты вырастешь тупым, то ты можешь спокойно повсюду срать или не читать «Сна в летнюю ночь», твоя жизнь так и так уже полный ноль.
– Джеральд? – окликает Ханна. Я смотрю на нее, не прекращая думать, насколько же удобнее быть тупым. – О боже, – вздыхает она, – иногда с тобой слишком сложно разговаривать.
– В смысле? – спрашиваю я, как будто обиделся, потому что мне не нравятся ее слова.
– Я сказала, что иногда с тобой сложно разговаривать, – повторяет она. – Потому что ты погружаешься в какой-то свой мир. – Она говорит, листая учебник, как будто не злится. Или правда не злится, не понимаю. – Ты всегда так делал, – добавляет она.
– В каком смысле? – переспрашиваю я. – В каком смысле – всегда? С прошлой недели, что ли?
– Нет, Джеральд, в смысле – с самого детства. Еще в шоу. Там ты тоже так делал.
Тут я понимаю, почему именно Джеральду Фаусту лучше ни с кем не встречаться. Очень сложно заводить отношения, когда все всё про тебя знают. И уже успели как следует поразмыслить над причинами твоих поступков. И все уже знают, с чем у тебя проблемы. И все знают тайны твоего прошлого. И все думают, что знают, как тебе помочь. Потому что все верят тому, что видят по телевизору. Потому что никто еще не понял, какая это все хрень.