– Почему ты все время в седьмом окошке? – спрашивает она.
– Не знаю.
– Правда не знаешь?
– Меньше народу. И нет аппарата для расчета картой.
– Ой, ненавижу его, – кивает она и морщит нос.
– Ага.
– Ага.
Я минуту думаю, как продолжить разговор, и спрашиваю:
– Так, может, тоже сменишь окошко? Второе и пятое тоже не принимают карты.
– Во втором я стоять не могу, – отвечает она, – потому что, – ее голос падает до шепота, – мне нет восемнадцати.
– А в пятом?
– Мне… мне просто нравится первое окошко. Там я чувствую себя как дома. – Я не отвечаю, и она добавляет: – Теперь ты, наверно, считаешь меня странной.
Ее лицо вытягивается.
– Нет, я… я всегда в седьмом окошке по той же причине. Мне здесь нравится.
Я не добавляю, что мне здесь нравится потому, что в первом окошке работает она и я в нее влюблен, хотя мы даже не знакомы. Нет, этого я говорить не стану.
– Ага, – отвечает она. – Думаю, у всех есть свои странности.
========== 15. ==========
Я несколько раз замечаю, как она смотрит на меня от своего окошка. Когда народу много, между первым и седьмым окошком много места. Я посчитал, пока ходил наполнять ведерко со льдом: девятнадцать шагов. Я начинаю думать, что встречаться со мной уже не слишком опасно. Да, конечно, Роджер считает, что девушки умеют доводить до ручки и мне не надо в это лезть, но она милая. И забавная. И мы оба странные. Она – потому что все время пишет в маленькой книжечке. Я – потому что раньше я повсюду срал. И потому что наношу боевую раскраску перед школой. И потому что в тринадцать лет я отгрыз одному парню кусок лица.
Здесь надо кое-что прояснить. Том Забыл-Фамилию сам напрашивался. Да, я сейчас говорю строго в недопустимых для борьбы с гневом терминах. Теперь я понимаю, что Том просто вел себя как кретин, а я сам виноват, что откусил от него кусок. Том не заслужил дырку в лице. Я не заслужил справедливости. Но как бы то ни было. Он всегда звал меня Сруном. Ни разу не назвал Джеральдом, вообще ни разу – только Сруном. В средней школе мы с ним два года подряд учились в одном классе – седьмой и восьмой класс. Как будто и без него в средней школе было просто.
Между уходом ТелеТёти и днем, когда я отъел кусок от Тома Забыл-Фамилию я отстал по учебе, потому что мне никто не помогал. Лизи могла, конечно, но я чувствовал себя слишком тупым и не всегда просил ее о помощи. В восьмом классе мама снова подала заявление на перевод меня в коррекционный класс. Думаю, это была ее цель в жизни. В начальной школе ей отказали, потому что я нормально справлялся с обычной программой. Но средняя школа – это средняя школа. И всю первую четверть восьмого класса этот Том называл меня Сруном, а учителя закрывали глаза. Я не мог сосредоточиться и получал в основном D и F. Потом настал тот судьбоносный день – и Том ничего особенного не сделал. Просто в очередной раз назвал меня Сруном. Мимоходом: «Эй, Срун, передай учебник» – и я превратился в голодного тигра. Думаю, меня пытались оттащить, но я успел укусить его в руку и в плечо, а потом вонзил зубы ему в щеку. Я откусил кусок, как будто он был яблоком. Потом выплюнул. Том завопил. Думаю, что-то во мне сломалось. Сначала я пять лет запирался в своей комнате и всем было глубоко плевать, потом меня полтора года без перерыва звали Сруном, а потом я откусил ему кусок лица. Иногда такое случается.
Николз появляется только в конце второго хоккейного периода, и, завидев его издалека, я смотрю на Бет и мысленно прошу ее подойти. Она узнает Николза и делает вид, что злится, чтобы он принял ее за стерву.
– Ваши документы? – просит она.
Тодд Кемп сразу уходит, но Николз просто стоит и смотрит на нее. Он ей на один зуб, и она смотрит на него в ответ. Он ухмыляется своей постоянной саркастической ухмылкой, как будто он выше нас. Потом уходит, Бет кивает мне и обводит рукой идущую к нам толпу:
– Держись, будет жарко.
Я поднимаю глаза: передо мной стоит Таша. Я тут же оказываюсь в Джердне, где уже ждет миска с мороженым и билеты в цирк для нас с Лизи. Таша стучит пальцами по стойке:
– Крендель, большой хот-дог и пепси.
– Не-а, – отвечаю я. Бет слышит мой ответ и держится рядом.
Я в Джердне, и мне плевать, кто что подумает, потому что Таши не существует, значит, она не получит ни кренделя, ни большого хот-дога, ни пепси. Те, кого нет, не могут покупать, есть и уносить с собой то, что существует. Это очень просто.
– Чувак, принеси мой заказ, – настаивает Таша.
Я не отвечаю. В Джердне мы с Лизи любуемся потрясающим номером с трапецией и охаем и ахаем, поедая чудесное мороженое.
– Ты дебил, – говорит Таша. Я не отвечаю, потому что говорить с кем-то, кого нет, все равно что говорить с самим собой. – А, забудь, – она идет покупать крендель у кого-нибудь другого.
Бет убеждается, что я нормально обслуживаю следующего посетителя, и уходит обратно помогать более загруженной части киоска, где работает девушка из первого окошка. У девушки из первого окошка есть имя, но я не буду им пользоваться, потому что девушки бывают двух видов и с вероятностью пятьдесят процентов она относится к худшей их части. Если она действительно к ней относится, а я буду называть ее по имени, у меня появится новый триггер, а мне не нужен новый триггер.
После того как мы закрываемся, протираем стойку и моем пол, я выхожу и вижу, что она стоит и ждет, когда ее отвезут домой. Я больше всего на свете хочу предложить подвезти ее, но мне нельзя подвозить красивых девушек. Я могу стать опасным. Поэтому я встаю рядом и разговариваю с ней, пока на площадке разгружается группа, выступающая следующим вечером. Это цирк – как будто привет из Джердня. Интересно, у них есть трапеция?
– Папа всегда до хрена задерживается, – произносит девушка.
– Мой тоже. Думаю, поэтому мне в шестнадцать купили машину. Чтобы не служить личным такси.
Я рад, что она ничего не говорит про машину. Мне становится стыдно. Как будто я заработал огромное богатство, испражняясь на глазах у всей страны. Я не знаю, что еще сказать, и просто стою рядом с ней. Рядом с РЕС-центром начинается неблагополучный район. Днем тут безопасно, но я не хотел бы, чтобы, скажем, Лизи ждала тут вечером одна, поэтому я стою с девушкой из первого окна, пока не приедет ее отец.
– Как думаешь, что это? – спрашивает она, глядя, как циркачи вытягивают из кузова грузовика что-то большое.
– Не знаю. Может, батут? Или какой-нибудь помост?
– Голосую за батут. – Она щурится. – Кажется, там раскладные ножки.
Раздается гудок машины. Девушка поворачивается к дороге и прощается. Я еще несколько минут смотрю, как разгружают цирк, и еду домой. Дома Таша и голый слепой крысеныш заперлись в подвале и шумят, как на скотном дворе, а мама уже легла спать и не косит не успевшую отрасти траву и не убирает несуществующие листья, чтобы заглушить шум и сделать вид, что у нас все хорошо.
========== 16. Эпизод первый, сцена 36, дубль первый ==========
На последней неделе ТелеТётя уехала, но оставила по всему дому камеры наблюдения. Это было страшновато. Я начал закрываться полотенцем, когда одеваюсь. Я всегда смотрел в пол. Я перестал ковырять в носу.
Однажды мы смотрели телевизор в гостиной и мама с папой разошлись по дому по своим делам. Таша сидела спиной к камере и была в своем репертуаре – обзывалась, тыкала в меня пальцем и втирала мне в лицо слюну. Потом, поскольку я ни на что не отреагировал, она зажала мне рукой рот и нос и держала, пока я не побелел. Когда я заплакал, Лизи сказала:
– Таша, отстань уже от него.
В ответ Таша ударила меня. Низко, чтобы камеры не зафиксировали. Прямо по яйцам. Отдышавшись, я налетел на нее, как поезд, и бил ее снова и снова, а она орала и ругалась. Наконец я свалил ее с дивана, взял первое что под руку попалось – огромную доску из красного дерева с вырезанной на ней рыбой, которую родители купили во время медового месяца, – и почти ударил Ташу по голове, но вовремя пришел папа и оттащил меня. Камеры все засняли.
Мама с папой знали, что их снимают, поэтому пытались воспитывать меня, как учила ТелеТётя и ее система трех шагов. Когда она раздавали наказания, мне казалось, что я плыву у самого морского дна, задержав дыхание. Мимо проплыл кит и задел боком мою спину. Мимо проплыл косяк рыбы, поднял вокруг меня водоворот из рыбок и исчез вдали. Я видел отсюда поверхность воды и мутный свет солнца, но мою щиколотку что-то удерживало. Мне было пять лет, и я уже крепко запомнил: когда я вдохну, я умру.
========== 17. ==========
В субботу мне нужно быть в РЕС-центре к одиннадцати утра: там выступает цирк. В девять я уже сижу за обеденным столом с мамой и папой. Мы ведем себя очень прилично: мама читает выпуск «Мира ходьбы», а папа рассказывает о прекрасном доме на другом конце города с плавательным бассейном под крышей и тремя верандами.
– Просто шикарный дом, и продается за четверть настоящей цены. Сам бы купил, если бы мог.
Он выкладывает на стол распечатки с фотографиями, мама отрывается от журнала и смотрит на них. Шум внизу начинается тихо – с парочки взвизгов и тихих звуков, как у стиральной машины. Потом по накатанной: «ба-бам, ба-бум, ба-бам, ба-бум, ба-бам». Я рассматриваю фотографию из электронного каталога недвижимости. Бассейн, похоже, хорошо подогревается, а еще туда можно столкнуть Ташу и списать на несчастный случай. Или обвинить мистера Крысюка Фургонса.
– Действительно, купи, – отвечаю я. Мама хмыкает через нос, выражая крайнюю степень скептицизма.
Я пододвигаю к себе другие фотографии. Это действительно обалденный дом. Даже с учетом всех реалий рынка мы останемся в плюсе, если продадим наш дом и переедем. Там больше участок. Другая школа. Возможность начать жизнь заново. Может быть, мы сможем съехать, когда Таша куда-нибудь выйдет, и забудем сказать ей наш новый адрес. «Ба-бам, ба-бум, ба-бам, ба-бум».
– Наш дом же можно дорого продать, да? – уточняю я.
Папа кивает:
– Как минимум за четыреста. Как минимум.
– Никуда мы не переедем, – припечатывает мама. Она встает, открывает нижний ящик шкафчика у раковины и достает миксер. – Я не съеду из огороженного товарищества в какой-то домик посреди леса. Здесь я чувствую себя в безопасности.
Мама открывает холодильник, наливает в миксер яблочного сока и йогурта и заводит его.
– Мы сэкономим на взносах в товарищество! – кричит папа, перекрикивая миксер. – И на налогах!
Мама включает миксер на полную мощность. Мы все еще прекрасно слышим «ба-бам-ба-бум-ба-бам-ба-бум» из подвала.
– Ага, – поддакиваю я папе. – А еще там не будет крыс в подвале.
Папа собирает документы и фотографии и кладет обратно в папку. Мама стоит и делает вид, что делает смузи, хотя мы все знаем, что это не так. Я встаю, подхожу к двери подвала, пинком распахиваю ее и ору:
– Боже, да прекратите вы на хрен или нет? Пора взрослеть и съезжать! Заткнитесь уже к черту! – Я хлопаю дверью.
Мама выключает миксер, и мы молча смотрим друг на друга. Родители смотрят на меня с таким видом, как будто я только что выстрелил в ногу медведю – как будто здесь на нас может напасть медведь. Я смотрю на родителей с таким видом, как будто я не против встретить медведя. Я и его могу убить голыми руками.
Через несколько секунд шум начинается снова, причем очень громко, и Таша нарочито вульгарно стонет, и папа встает, замачивает тарелку и ставит ее в раковину, а мама стоит у миксера, положив левую руку на крышку, а правой нащупывая кнопку «перемешать», а потом мы слышим, как они оба… ну, знаете… завершают, и через пятнадцать секунд Таша стоит в кухне в купальном халате. Мы с родителями просто застываем и разглядываем ее: ее только что осеменили, ее волосы стоят дыбом, щеки порозовели, вчерашний макияж обтек вокруг глаз.
– Что, завидуешь, мелкий ханжа? – спрашивает она.
– Слушай… – начинает папа. Это он так пытается… что? Оправдать мое ханжество? Вряд ли.
Таша подходит ко мне и толкает в грудь:
– Мудак.
Я молча принимаю удар. Вдыхаю. Выдыхаю. Не реагирую. Я наслаждаюсь каждой миллисекундой, когда я ее триггер, а не наоборот. Она снова толкает меня. Мама кладет ей руку на плечо.
– Этот дом такой же мой, как и твой! – говорит Таша. – Я могу заниматься в своей комнате чем хочу.
– Ладно, – твердо произносит папа, надеясь, что она поскорее ускачет в свою нору.
– Ничего не ладно! – возмущается Таша. – Он двинутый!
– Вы действительно слишком шумите, – вмешивается папа. – Тут он прав.
– Дуг, мы дали ей ме… – начинает мама.
Таша поворачивается ко мне:
– Джеральд, кстати, почему ты так помешан на сексе? – она стоит в паре дюймов от меня, скрестив руки на груди. – Не можешь найти девушку?
Я воображаю, как она заорала бы, если бы я схватил ее и положил ее руку на горелку, где мама грела чай. Я воображаю идеально круглый ожог на ее пальцах. Вдыхаю и выыхаю.
– Таша, – произносит мама. Таша продолжает дразнить:
– Никому не нужен наш маленький двинутый срунчик!
Я настоящий вождь. Не говорю ни слова. У меня даже давление не поднимается. Она сверлит меня взглядом. Я сверлю взглядом ее. Мама с папой на секунду замирают, а потом произносят что-то типа «эй» или «ну-ну» или «хватит».
Когда Таша понимает, что так ничего не добьется, она наклоняется к моему лицу и берет меня в свой фирменный захват: зажимает мой нос между костяшками среднего и указательного пальца и закрывает мне губы большим пальцем. Она сильно защипывает нос, и мне больно.
– Я всегда знала, что ты не по девушкам, – произносит она. – Это многое объясняет…
Мама с папой превращаются к две бесформенные кучи безжизненной, беспомощной плоти. Вождь внутри меня исчезает. Я больше не радуюсь. Я возвращаюсь в реальность. Я тону прямо у себя на кухне, а людям вокруг плевать, утону я или нет. Они просто стоят и смотрят. Это домашняя расчлененка, реалити-шоу. Когда у меня кончается воздух, я впадаю в панику. Я вспоминаю, что у меня есть руки. И зубы. Так что я хватаю ее руку и впиваюсь в нее зубами. Сильно. Как вцепился бы тигр – тот самый тигр, который в восьмом классе погрыз Тома Забыл-Фамилию. Я прекращаю быть собой.
Я вижу себя под углом обзора камеры, когда-то висевшей на стене кухни. Мои полоски великолепны. В мире нет ничего столь же оранжевого. Я вижу, как вытираю кровь Таши о мамино снежно-белое кухонное полотенце и ухожу на работу. Потом я выключаю реалити-шоу.
В Джердне я ем мороженое и несусь по шоссе со скоростью около 234 миль в час. Наверно, я пропустил пару светофоров. Я не знаю. Я могу ехать по встречной. Мне четыре года. Таша называет меня гомиком и держит мою голову под краном в ванной. Я не знаю, как водить машину, но мне нравится садиться на место водителя и играть. Мне шесть лет. Таша называет меня гомиком и закрывает мне рукой нос и рот, когда я сплю. Я обожаю кататься на блестящей машинке из супермаркета, которая ест монетки. Мне семь лет. Таша называет меня гомиком и пытается задушить подушкой с дивана в гостиной. Я катаюсь в детских гоночных машинках на сельской ярмарке. Мне почти семнадцать. Таша говорит, что я не по девочкам, и практикует на мне свой захват прямо посреди кухни на глазах у родителей. Я веду машину сквозь мокрую черную дыру и никогда не вернусь обратно.
========== Часть вторая. 18. ==========
Шоссе состоит из мороженого, мосты построены из вафельных рожков. Вместо верстовых столбов мне машут и улыбаются персонажи Уолта Диснея. Каждый кричит: «Привет, Джеральд!» Я сворачиваю на дорогу из масла и пекана. Машину трясет на каждом орехе. Я отскакиваю на заднее сиденье. Там сидит, положив руки на колени, Белоснежка:
– Джеральд, ты хороший мальчик! – произносит она. – Мы все тобой гордимся.
Белоснежка выглядывает из окна и машет рукой своим друзьям, мимо которых мы едем: Гуфи, Плуто, Микки, Дональду… Они посылают ей воздушные поцелуи.