Лейтенант долго растерянно молчал, но выхода у него не было, и он согласился со мной.
Едва лейтенант ушел, я отправился к комиссару батальона. Старший политрук Коробочкин сидел над какими-то бумагами. Меня встретил приветливо. Полуофициально поинтересовался:
— С чем пришли, доктор?
Рассказал ему о беседе с лейтенантом, взяв слово, что будет молчать, и попросил разрешения прыгнуть вместе с ним.
— Ну что ж, насчет тебя поговорю с комбатом, скажу, надо, мол… — согласился Николай Иванович. — Значит, мало тебе дел на медпункте, уже и в мои непосредственные обязанности залезаешь, — смеясь, прибавил он. — Впрочем, если у тебя получится, благодарен буду…
При подготовке к вылету на прыжки я внимательно следил за лейтенантом, понимая, что если он спасует, то сразу потеряет авторитет, а тогда какая может быть речь об успешном командовании взводом? Действительно придется переводить в другое место.
С утра лейтенант был подавленным, отрешенным. Я, как мог, подбадривал его, шутил.
И вот самолет поднял нас в воздух, быстро набрал высоту и, сделав круг, оказался над учебным полем.
— Ну, теперь вперед, спокойно, вниз не глядите, — сказал я, легонько подталкивая лейтенанта.
Он сделал шаг, второй. На мгновение замер, обернувшись.
Подчиненные смотрят, — сказал я ему на ухо. — Ну…
И он прыгнул… Приземлились мы недалеко друг от друга. Он уже освободился от строп и бежал ко мне.
— Спасибо, доктор, спасибо! — кричал на ходу.
Мы обнялись. Я и прежде не раз наблюдал, как менялось настроение у многих людей после первого прыжка. Случилось так, что и лейтенант сразу позабыл все свои былые тревоги и сомнения.
— Ну а теперь можно смело просить командира о переводе, — сказал я, хитровато улыбнувшись.
— Куда? — опешил лейтенант. — Зачем? Нет, нет…
— Конечно нет, — успокоил я. — Вы теперь настоящий десантник.
Однако случалось и так, что ничем мы не могли помочь человеку и приходилось расставаться с ним. Помню, привели ко мне красноармейца Хренова, который наотрез отказывался от прыжков, жаловался на сильные боли в животе и просился к врачу. Осмотрев его самым тщательным образом, я не обнаружил никаких заболеваний и решил на следующий же день сам вывести его на прыжки, полагая, что будет все так же, как и с лейтенантом.
Командир батальона выслушал, заметил:
— Увлекся ты, доктор, не тем, чем надо…
Я возразил, стал убеждать, и он согласился, надеясь, что еще одного воздушного бойца приобретет с помощью медицины.
Но, увы, мои усилия оказались тщетными. В самолете Хренов забился в угол, и никакими стараниями нельзя было заставить его встать с места. Лишь на втором круге товарищи все-таки вытолкали его на крыло и заставили прыгнуть. Парашют раскрылся, боец приземлился нормально, но, когда я подошел к нему, он лежал без движений. Определил его в лазарет, тщательно осмотрел, но ничего не обнаружил, что могло бы обеспокоить. Заподозрил, что у красноармейца расстройство психики. Решил понаблюдать за ним несколько дней.
Вскоре Хренов оправился от потрясения, и я заговорил с ним о прыжках, о том, что он прекрасно справился с задачей. Хренов сразу изменился в лице, задрожал как осиновый лист, понес чепуху. Его товарищи говорили, посмеиваясь, что упоминания о прыжках вызывают у него «медвежью болезнь».
Что было делать? Я пошел к командиру батальона и твердо заключил:
— Красноармейца Хренова необходимо перевести в стрелковую часть!
Так и поступили. Убывая от нас, Хренов пообещал, что в пехоте будет храбро сражаться с врагом. Быть может, кое-кто из его товарищей и сослуживцев — бывалых десантников и сомневался в этом, не знаю. Я же думал о другом: к подбору людей в воздушно-десантные войска надо подходить особенно требовательно.
Конец января 1942 года был знаменателен для меня тем, что я едва не сменил профессию… Дело в том, что у нас на военном факультете мединститута общевойсковую и специальную тактику преподавали довольно здорово. Многие занятия, например, проводили представители Военной академии имени М. В. Фрунзе. И вот как-то на тактических учениях, во время которых дел у меня оказалось немного, капитан Жихарев попросил помочь ему отработать карту. Когда в конце учения начальник штаба бригады майор В. Н. Кошечкин проверил ее, сразу поинтересовался, кто наносил обстановку.
Жихарев указал на меня.
— Откуда у вас такие навыки? — поинтересовался майор.
Пришлось пояснить. Тогда он еще раз внимательно изучил мою работу, задал несколько вопросов и вдруг предложил, переходя на «ты»:
— Место твое в штабе! Как раз сейчас требуется начальник оперативного отделения. Переаттестуем быстро — это я беру на себя. Как сам-то смотришь?
Предложение озадачило. Если учесть мою любовь к медицине, можно себе представить, как не хотелось менять профессию. С другой стороны, я понимал: идет война — жестокая, суровая, и надо быть там, где ты полезнее. Так и ответил начальнику штаба.
— Молодец, — обрадованно сказал он. — Сейчас же идем к командиру бригады.
Подполковник Федор Степанович Омельченко выслушал своего начальника штаба с легкой усмешкой.
— Ну спасибо, — сказал он, — Выручил бригаду, нашел оперативника…
— А что, разве плохой штабист? — не уловив иронии, спросил Кошечкин. — Посмотрите, как карту оформил, да и тактику знает неплохо…
— Вижу, что подготовлен… Хорошо, пусть Гулякин в штаб идет, а тебя мы в начмеды определим…
— Смеетесь…
— Вот в том-то и дело, что смешным это кажется… Скажи, кого мы назначим вместо Гулякина?
Кошечкин пожал плечами, неуверенно ответил:
— Пришлют, может…
Обращаясь ко мне, комбриг спросил:
— Сколько лет вы учились, чтобы стать врачом? Я имею в виду институт…
— Чуть больше четырех…
— Это в военное время, а в мирное все пять — так, кажется?
Я подтвердил.
Тогда комбриг, обращаясь к Кошечкину, спросил, сколько лет требуется на подготовку командира взвода. Тот ответил, что в мирное время — два года, а в военное — шесть месяцев. И прибавил, что предложил мне переход, не подумав.
— А доктору делать, что ли, нечего? — продолжал комбриг. — Взгрею Жихарева за то, что от непосредственных обязанностей отрывает… Конечно, народ у нас в перерывах между боями почти и не обращается в медпункт. Так ведь в окрестностях много людей, которым нужна помощь. Ко мне не раз обращались, просят врачей выделить, коль уж здесь стоим. Буду направлять к вам…
И действительно, в скором времени пришлось организовать прием местных жителей. Очень многим удалось помочь. А один случай был просто близок к курьезному.
Как-то на прием пришла женщина с жалобой на боль в глазах. Осмотрев ее, я определил, что это острый конъюнктивит. Поинтересовался, пыталась ли лечить. И услышал то, что заставило удивиться.
— Ой, где только не была! — говорила женщина. — В Ленинград до войны ездила, специалистам показывалась, даже к профессору попала на прием. Поглядите — заключения, рецепты.
Я, признаться, растерялся. Мог ли соперничать с такими светилами? А лекарства? Мы получали медикаменты, необходимые только для лечения раненых. Потому смог предложить лишь пасту Лассара. Рассказал, как ею пользоваться. Вот и вся помощь.
Прошло некоторое время, и женщина появилась снова.
— Вот уж спасибо! — заговорила она с порога. — Сколько меня лечили, и все без толку, а вы, военные, сразу помогли. Попейте молочка, свежее, только подоила коровку… Вам ведь не дают. Дом вспомните, в доме-то без молока нельзя…
Женщина была радостно возбуждена и говорила без умолку. А я все думал: почему же так получилось? Может, самый обычный хронический конъюнктивит, который протекал с некоторыми особенностями, принимался за какие-то другие, более серьезные заболевания? Не пойдет же в конце концов человек к профессору с конъюнктивитом. Все объяснялось просто: конъюнктивит и не искали, о нем и не думали. Поэтому и пичкали разными лекарствами. Тогда уже я начал понимать, что мало знать характерные симптомы того или иного заболевания — необходимо изучать и болезнь, и человека, а потом лечить тоже конкретного человека, ибо у каждого организм имеет свои особенности.
А тем временем миновал январь, начался суровый и снежный февраль сорок второго. Обстановка на фронте обострилась. В районы Старой Руссы и Демянска была десантирована одна из бригад нашего корпуса. Знали, что она вступила в ожесточенные бои с врагом, и командование стало подумывать о том, чтобы оказать ей помощь, в частности, связистами и медперсоналом. И вот во второй половине февраля было решено выбросить большую группу автоматчиков и связистов, с которыми направили и меня в помощь врачам, работавшим в районах сосредоточения раненых.
Вылетел вместе с 5-й парашютно-десантной ротой, которой командовал старший лейтенант Н. В. Орехов — храбрый, опытный десантник. Со мной были и подчиненные, в числе которых проверенный уже в боях санинструктор Виктор Тараканов.
Тревожно чувствовали мы себя во время перелета. Темень, хоть глаз коли, лица соседа не различить. Летели молча, и мысли у всех были одинаковы — как бы обойтись без встречи с ночными истребителями врага или не попасть под огонь зениток. Десантник чувствует себя хозяином положения лишь после приземления, когда может вести бой. Там почти все зависит от его личной подготовленности, храбрости, решительности, сообразительности, а на борту самолета он бессилен хоть как-то повлиять на ход событий.
Наконец из кабины появился штурман.
— Подходим к месту десантирования, — сообщил он.
А через несколько минут я вновь оказался под куполом парашюта, да еще в очень сложной обстановке. Внизу, на фоне белоснежного покрова, едва-едва можно было различить очертания большого лесного массива. Маневрируя, я постарался приземлиться в поле. Глубокий снег стал хорошей подушкой.
Рота быстро сосредоточилась на опушке. Орехов сразу же выслал разведчиков, и вскоре они возвратились вместе с проводниками, которые и указали район сбора раненых.
В лесу были развернуты медицинские пункты. На одном из них я встретил своих однокурсников по институту Юрия Крыжчковского и Ивана Ежкова.
— Значит, на помощь прибыл? — переспросил Крыжчковский. — Это хорошо. Помощь нужна, но не нам, а Георгию Мухе. Помнишь такого?
— Конечно, — кивнул я.
— А у нас, как видишь, все организовано. Справляемся сами. Он же там один.
Георгий был обрадован моему приходу.
— Как раз вовремя, — сказал он. — Наш батальон перебрасывается на другой участок. Я прямо не знал, что делать. И раненых не бросишь, и с батальоном идти нужно. Так что оставайся с ранеными. Передаю их в надежные руки. — Он улыбнулся и похлопал меня по плечу.
Мы успели немного поговорить, вспомнить учебу на факультете. Георгий был отчего-то грустным, иногда мне даже казалось, будто он не слушает, что ему говорю. Спросил, в чем дело.
— Скажу честно: у меня такое чувство, Миша, что видимся в последний раз, — признался он.
— Ну уж выдумал, — старался успокоить я товарища. — Вот выполним задание и вернемся домой, Тогда наговоримся вдоволь.
— Хорошо бы! Но знаешь, все-таки чувствую, что не вернусь…
— Слушай, может, я пойду с батальоном, а ты здесь, с ранеными останешься?
— Нет, с батальоном должен быть начальник сан-службы. К тому же неизвестно еще, где безопаснее. Мы ведь не у себя в тылу.
Он немного помолчал и заключил:
— Да ты не думай, я не боюсь. Просто что-то не по себе…
Георгий попрощался и ушел. Не ведал я тогда, что вижу его действительно в последний раз.
Бригада оказалась втянутой в жестокие затяжные бои. Гитлеровцы бросили против десанта значительные силы. Число раненых росло, а эвакуацию их так и не удалось наладить как следует.
С одной из партий раненых на медицинский пункт поступил командир бригады майор А. В. Гринев.
— Сколько же раненых скопилось! — удивился он.
Посоветовавшись с медиками, Гринев приказал немедленно начать эвакуацию через линию фронта, используя разрывы в боевых порядках противника, — их в общем-то было немало: местность лесистая, сильно заболоченная. Наиболее тяжелораненых старались переправить самолетами санитарной авиации, которые, несмотря на противодействие врага, все же прорывались в район нашего расположения.
После ранения Гринева в командование бригадой вступил полковой комиссар Д. П. Никитин, который постоянно оказывал нам, медикам, всевозможную помощь.
Обстановка на нашем участке осложнялась не только с каждым днем, но и буквально с каждым часом. Противник наседал, имея огромное превосходство в силах и средствах. Наше командование принимало все меры к эвакуации тяжелораненых, стараясь сделать это с меньшими потерями. Враг обнаружил районы скопления раненых и вел по ним непрерывный минометный огонь.
Запомнилось, как отправляли по воздуху одну из самых последних групп раненых. Ночью удалось принять самолеты и загрузить их до отказа, но ранним утром гитлеровцы атаковали этот пункт эвакуации.
Военврач 3 ранга Юрий Крыжчковский вовремя заметил врага и, будучи старшим, подал команду:
— Всем, кто может держать оружие, занять позицию на опушке! Отразить атаку противника!
Фельдшеры, санинструкторы, санитары и раненые, которые были способны двигаться, тут же откликнулись на этот приказ. На опушке образовалась реденькая цепочка обороняющихся. Я тоже взял автомат и залег в кустарнике на краю леса.
В атаке участвовало не менее роты гитлеровцев. Они шли через поле цепью, непрерывно стреляя из автоматов. Пули осыпали деревья, срезая с них ветки и сбивая снег.
Крыжчковский приказал открыть огонь. Ударили наши автоматы, но враг продолжал атаку и подошел на дальность броска гранаты. Лишь «карманной артиллерией» удалось отбить первый натиск. Плохо было бы нам, если бы не подоспели на помощь десантники, направленные полковым комиссаром Никитиным.
Сражаться с врагом нам пришлось несколько дней, пока полностью не иссякла возможность эвакуации раненых по воздуху. Остался один путь — через линию фронта.
И снова бои, теперь уже в заслонах. Подчас некогда было выполнить свои прямые обязанности, сменить автомат на скальпель.
Нелегким был тот прорыв к своим войскам, печально выглядела колонна с ранеными. Тяжелораненых тащили на волокушах, несли на носилках, причем идти было неимоверно трудно, вне дорог, сквозь лесные чащи, по болотам, часть которых оказалась незамерзшей.
А враг бомбил нас с воздуха и обстреливал из орудий. Многие наши подопечные получали в пути вторичные ранения, которые зачастую оказывались смертельными.
Шли мы около двух недель. Трудно описать усталость, трудно вообще представить то, что выпало на нашу долю. И все-таки мы справились с задачей, доставили раненых в медицинские учреждения фронта, и я возвратился в свою бригаду.
Было над чем поразмыслить после того рейда. Я снова, в который уже раз, убедился, что всех сложностей, которые могут встретиться при действиях в тылу врага, не предугадать. Много, очень много вопросов обеспечения раненых так и не удалось решить. Медикаментов не хватало, продовольствия — тоже. Медицинское имущество вместе с продуктами нам пытались сбрасывать на парашютах, но в сложной, быстроменяющейся обстановке не всегда это получалось. Нередко парашюты с бесценным грузом спускались в расположении врага. Убедился я и в большом значении тщательной сортировки раненых перед эвакуацией. В первую очередь с помощью санитарной авиации надо было отправлять в тыл тех, кому требовалась срочная квалифицированная врачебная помощь в стационарных условиях, для кого каждый лишний день пребывания за линией фронта мог стать роковым.
Анализируя опыт двух десантных операций, я думал, что он очень пригодится в дальнейшем, но судьбе угодно было распорядиться иначе…
После боевых действий под Старой Руссой и Демянском наступила передышка. Впрочем, передышка на фронте — дело недолгое да и весьма относительное. Личный состав батальона готовился к выполнению новых боевых задач. По темам и интенсивности занятий чувствовалось, что скоро опять начнутся активные действия. Вот только место их нам было неведомо.