Он помчался вперед. Несмотря на наступившее похолодание, Абаканов продолжал ходить без рубахи, и к его обнаженному мощному торсу пригляделись. Но сейчас в самом деле было так зябко, что Женя не утерпела:
— Послушайте, инженер, довольно кокетничать! Мы верим в вашу закалку. Хватит!
Он повернул голову, улыбнулся.
Сжатая лесом долина замыкалась скалой, от которой грозы, ветры, летняя жара и зимняя стужа откалывали кусок за куском. Место было дикое, первозданное. Лошади по колена проваливались в грязь, скользя по обнаженным корням. Высокая трава заменяла подлесок. С кедров и пихт свисали инееподобные бороды лишайников. Особенно густо облипали лишайники деревья с северной стороны, и по этому признаку можно было безошибочно определить стороны света. Когда показался один из многочисленных в тайге ручьев, Женя свернула к воде. Лошадь пила воду, войдя в ручей по щиколотку и широко расставив ноги. Свесившись, Женя видела, как шарики пробегали по шее лошади: можно было сосчитать количество глотков. Напившись, лошадь задумчиво постояла, потом попила еще и сама, без повода, вышла на тропу. Трава доходила ей до головы, соблазн был слишком велик. Резким движением она срывала на ходу траву и хрустела крепкими, словно выточенными из дуба, зубами.
Погода становилась лучше. Погреться на солнышке после дождей выползла серебристая змейка. Она легла поперек тропы и смотрела на приближающуюся лошадь. Но едва лошадь готова была наступить на нее копытом, змейка юркнула в сторону. Чаще стали попадаться капканы, расставленные на кротов алтайскими охотниками. Капканы сконструированы были просто: бревно поперек тропы, сбоку «замок» над норкой. Василий Федорович пропустил несколько капканов, а потом остановился.
— Крот!
— Откуда знаете? — спросила Женя.
— Проверьте!
Сановай соскочил с лошади и запустил руку под «замок». В руке был крот!
Мальчик передал добычу Жене.
— Крот! Крот! — кричала Женя таким голосом, словно держала по меньшей мере медвежонка.
— Задали б вам охотники! — строго сказал Абаканов.
— Настоящие охотники здесь капканов не ставят. Когда-то была глушь, теперь — проезжая дорога! Охотиться надо дальше.
Группа прошла мимо пожарища: вероятно, молния зажгла лес. Место было открытое, стояли обуглившиеся пни и даже целые деревья, только тонкие ветки сгорели.
...На пятый день выбрались к высоте, откуда, как на ладони, открылись горы. Они шли параллельно друг другу, покрытые снегом, окутанные облаками, словно дымом. Повеяло прохладой. Тайга стала редеть. Выпадали отдельные породы деревьев. Зональность, о которой говорил Абаканов, здесь чувствовалась еще резче. Потом под ногами лошадей зачавкало болото. Кармакчи круто свернул в сторону. Выбрались на дорогу.
— Сойти с лошадей! — велел он.
Сошли, взяли под уздцы. С трудом спускались по отшлифованным водой камням. И вдруг перед глазами всех открылось зеркало озера...
Остановились. Нельзя было не остановиться перед таким зрелищем. Это было высокогорное озеро, окруженное лесом.
— А вы знаете, — сказала Женя, — это озеро совсем как Большой Вудьявр в Кировске. Ну, как два брата!
Группа привязала лошадей к деревьям и пошла к воде. Мягкая, чистая, прозрачная, она лишена была жизни. По крайней мере, никто даже при пристальном разглядывании не заметил ни одной рыбешки. Только несколько водяных пауков коробили то здесь, то там поверхность. Вода казалась черной, словно крышка рояля.
Пока лошади отдыхали, люди поднялись на вершину горы. Тропа огибала высокий берег озера и шла то по открытому склону, то по кромке леса. С вершины горы озеро показалось тенистым прудом. Еще несколько метров подъема — и пропали последние деревья. В тишине звучно зажурчал ручей. Сотни таких ручьев образуют алтайские реки. Сейчас группа присутствовала при рождении одного из ручьев: ему давал жизнь тающий снег. Журба пошарил рукой в траве и нашел расщелину, по которой тек ручеек.
Вот и вершина. Снежный зернистый покров обнимал ее. Было начало августа, стоял солнечный жаркий день, а здесь лежал снег. Журба расчистил палкой черствый наст, в котором весело искрились синие огоньки, и отломил кусок снега. От него пахло свежестью.
Вдруг что-то ударило его в затылок. Журба оглянулся. Женя! Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла в него.
Журба слепил большой ком и побежал. Женя оступилась, упала. Он схватил ее за руки.
— Ну, будете швыряться? Будете? — и забросал ее лицо, шею снегом.
Женя вдруг побледнела.
— Оставьте. — Она опустилась на снег.
— Что с вами? — спросил он в тревоге.
Она взяла его руку и приложила к груди. Под его ладонью часто-часто и сильно стукало сердце.
«Но почему так часто?» — подумал Журба.
— Что с вами?
— Мне плохо... Я не привыкла к высоте...
Подошел Абаканов.
— Тысяча семьсот метров над уровнем моря! — сказал он. — Теперь до нашей площадки рукой подать.
— Жене плохо, — тихо сказал Журба.
Абаканов опустился на колени.
— Что? Что с вами? Женечка!
— Высотная болезнь. Слабое сердце, — пояснил Журба и взял Женю на руки. Она была легкая, как прутик.
Но она тотчас пришла в себя и высвободилась.
— Спасибо. Не надо. Мне лучше.
Она приложила снег к вспотевшему лбу и посидела несколько минут, склонив голову на колени.
— Теперь хорошо. Совсем хорошо.
— Пойдемте к озеру! — строго сказал Журба. — Внизу вам будет лучше.
— Нет. Минутку. Вы идите. А я еще посижу.
Никто не ушел. Немного спустя Женя совсем оправилась. Она поднялась и долго смотрела кругом.
Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, розовые, золотистые, белые. Облака шли низиной, по ущельям и складкам; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.
— Какой простор! — воскликнула Женя. — Мне совсем хорошо. И сердце успокоилось.
Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, будто круто накрахмаленное полотно, снегу и смотрел, как Женя срывала у кромки снега фиалки. Они были величиной с садовые анютины глазки, очень нежного запаха.
— Ступайте теперь вот по этой тропе вниз, а мы поднимемся вон на ту вершинку, — сказал Журба Жене.
Но девушка заупрямилась:
— Не волнуйтесь! Я чувствую себя совсем хорошо.
Отдохнули, лежа на снегу. Минут через тридцать были на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от обилия простора, воздуха и сверкающих на солнце снегов.
— «Горные вершины, я вас вижу вновь...» — запел Журба. У него оказался приятный баритон.
— Черт возьми! Наконец-то и вас разобрало! — торжествующе воскликнул Абаканов.
Сошлись внизу часа через три. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.
...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист. Гаснет солнце, опускаясь в расщелину, как в чашу. Тропа уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья сплошь обвешаны зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, и их нельзя было найти.
На шестой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги.
— Маралы, — сказал Кармакчи. — Совхоз.
Желтой шерсти, нежные, хрупкие, маралы, не боясь людей, шли на зов к ограде, протягивая головы.
— Какие они... как жеребеночки! — воскликнула Женя.
Всезнающий Абаканов на ходу прочел лекцию. Нового Журба в его словах ничего не нашел, но должен был признаться, что Абаканов — хороший рассказчик. О чем бы ни говорил, все получалось у него интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, и о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах и их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности оленей, о мароловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.
— А что это такое изюбр? — спросила Женя.
— То же самое, что марал. По-сибирски. В ликбез, в ликбез надо вам, девушка!
Женя вспомнила Пришвина и назвала одну нежную самочку Хуа-лу...
Из юрт и аланчиков вышли женщины, они вынесли в лукошках яйца, курут. Куря трубки, они что-то рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов аппетитно пил сырые яйца и лихо отшвыривал скорлупу. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, тотчас отправился на поиски.
Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось среди деревьев стадо коров.
Пока готовили пищу, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Кармакчи, улыбаясь, показал, как жарить кедровые орешки.
— Это богатый промысел! — сказал он Журбе. — До революции купцы драли кожу с бедняков. Известный зайсан Тобаков принимал орех на вес камня. Клал камень весом в два пуда, а считал за пуд. Держал Тобаков винную лавку, в тайге шла пьянка. А где пьяному уследить за весом! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камней брали гири, только в гирях дырку высверливали и туда заливали свинец. Чтоб гиря тяжелей была. День и ночь возле амбара, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, мол, даровое! Между русскими купцами и алтайскими зайсанами вечно шла вражда...
...Предпоследняя ночь. Ее провели в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где бывала не раз. Абаканов — о своей жизни инженера-проектировщика, исколесившего Сибирь и Урал вдоль и поперек. Сановай слушал внимательно и под конец также захотел что-то рассказать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.
— Говорит, что отца и мать его убили басмачи... Сирота... Хочет учиться...
— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда развернется строительство.
Сановай радостно закивал головой:
— Корошо! Корошо!
Журба рассказал об Одессе, о своих юных годах, о гражданской войне и прочел начало поэмы «Ленин» Маяковского.
— Ну и память! — не удержался Абаканов. — Вот бы мне такую!
Потом Журба прочел «Облако в штанах».
— Какая сильная штука... — с грустью сказал Абаканов, и всем показалось странным, что Абаканов мог взгрустнуть. — Вот как надо любить...
Женя вздохнула. Отбросив полог палатки, она глядела в чистое небо глубокими, задумчивыми глазами. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, поезда, автобусы. Только бескрайная тайга и бескрайное небо.
А в четыре утра — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»
Дорога становилась ровнее, горы снижались. Женя с каждым часом чувствовала себя лучше.
Километрах в пяти от одного аймака лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону. Женя свалилась. Почувствовав себя на свободе, лошадь бросилась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился на ремне, и это доводило лошадь до бешенства. Переметная сума оборвалась. Лошадь летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, все время ощущая за собой погоню...
Рискуя жизнью, Василий Федорович бросился наперерез; за ним побежали проводники и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.
Журба, Абаканов, Яша Яковкин шли по следам лошади и подбирали коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к пистолету, запасную обувь — все, что попадалось по пути.
Василий Федорович вернулся ни с чем.
— Я на часок-другой отлучусь. Вы отдохните тем временем, — сказал он. — Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать.
И он ушел. Всем было неприятно, что так случилось. Без лошади передвигаться невозможно, да и оставить лошадь на произвол судьбы нельзя.
Часа через полтора послышалось конское ржание, затем тишину проколол дикий свист. Это возвращался на беглянке Василий Федорович! Его радостно встретили. Расчет Кармакчи оказался правилен: лошадь должна была возвратиться домой по той же дороге, по которой шел караван. Очутившись на воле, она обязательно должна была мирно попастись. Василий Федорович набрел на нее невдалеке от остановки. Она даже обрадовалась встрече с хозяином.
— Как, девушка? — спросил он, видя, что Женя лежит на траве.
— Ничего.
Но было видно, что ей не по себе.
— Нога болит? — спросил Абаканов.
— Нет.
— Ну так зачем хандрить?
— Я не поэтому...
— Пропал рюкзак?
— Пропал...
— Экая потеря! Подумаешь! Губная помада, пудра, зеркальце.
Женя вдруг зло посмотрела на Абаканова.
— Я потеряла фотографию отца, матери, брата... — и заплакала, совсем как маленькая.
Во время обеда к лагерю подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо в выщербинках оспы, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:
— Приятного аппетита!
Ему предложили отведать супа. Не отказался. Ел стоя, держа мисочку на сгибе левой руки.
— Идите обедать! — позвала Женя Абаканова. Он уснул, и его некоторое время не будили. — Хватит вам нежиться!
Абаканов встал. На щеке его лежали следы от веточки. Он был недоволен, что его разбудили, и, идя к костру, ворчал.
Заметив незнакомца, он насторожился.
— Откуда? — спросил Абаканов.
Путник назвал ближайший аймак, значившийся на карте, с которой Журба не расставался.
— Кумандинец?
— Туба. Охотник.
На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так голоден, если вышел из аймака, который отстоял сравнительно недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не спрашивал, что идет в соседний аймак за порохом и дробью; он сдал на пункт «Заготпушнины» шкурки, ему следует охотничий паек.
— А разве в вашем аймаке нет пункта? — спросил Абаканов.
— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.
Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза. И было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается ли приветливо или с насмешкой.
Когда охотник ушел, Абаканов сказал:
— Черт их знает, шляются! Чужая душа — потемки. Может, какой-нибудь самурай...
В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке. До площадки завода оставалось, по словам Кармакчи, километров сорок. Переправлялись на пароме через шумную реку уже в сумерках.
— Знаете, что за река? — спросил Кармакчи. — Тагайка! Ваша река! Только здесь она поменьше, а там, на строительстве, широкая.
— Тагайка! Так вот она какая... Тагайка!
И Журба смотрел на нее какими-то особенными глазами, и была она ему сейчас дороже всех других рек.
— А ведь красивое имя: Тагайка! Правда, девушка?
Паром вели старик и пятнадцатилетняя дочь его, Арбачи. Путникам очень понравилась девочка, ей стали дарить подарки: Яша Яковкин — платочек, Женя — кусок туалетного мыла, сохранившийся в кармане лыжного костюма, Абаканов — деньги. И пока переправлялись на пароме, Яша и Абаканов не отходили от улыбающейся Арбачи.
...Вечер.
После ужина Журба пошел к проводникам. Василий Федорович лежал на потниках и курил канзу. Старик-проводник прихлебывал из котелка суп, Сановай ел консервы. Остальные конюхи лежали возле костра и пили чай.
— Добрый вечер! — сказал Журба.
— Садитесь! Откушали? — Кармакчи слегка приподнялся.
— Спасибо, поужинал.
Старик оторвался от котелка и что-то сказал по-алтайски.
— Говорит, завтра будете на заводе, немного затянулась дорога. Дожди. Приходилось, как заметили, итти где посуше. Подложи в костер! — кивнул Василий Федорович мальчику.
Сановай без слов встал и подбросил нарубленных веток. Костер затрещал, огонь весело взметнулся в черное, без единой звездочки, небо. На одно мгновение лицо Сановая стало яркокрасным, только губы и глазницы были черные.
— Хороший мальчуган!— сказал тихо Василий Федорович, кивая на подростка. — Басмачи убили отца и мать. Был он такой, — Кармакчи показал рукой, каким был тогда Сановай. — Воспитываем колхозом. Учиться вот надо. А до аймака далеко.