— Эк его прорвало! — ворчал Безбровый, держась за корни деревьев. — Так и до беды недалеко.
— Ничего с нами не будет! Уж я повидал за свою жизнь!
— Ишь, повидал! Когда повидать успел? — заметил старик Безбровый.
Яша посмотрел на ворчуна.
— Я вот с таких лет, товарищ Журба знает, где только не перебывал! И в Иркутске, и в Хабаровске, и в Омске, и на Урале. У меня жадность все видеть. Людей узнать. И вот решил я найти такое место, чтоб начать с первого кирпича. Чтоб ничего не было вначале: пустое место перед тобой, а потом ты пришел и другие, и началось строительство на пустом месте, чтоб вырос город, новый совсем город и новый завод! На моих глазах! Вот это интересно!
Рабочие затихли. Все стали слушать, про что рассказывает «Таракашка», как шутя называл порой Журба Яшу Яковкина.
— Приехали мы сюда год назад, — тайга шумит. Родное мне все. По пустырю потом стал ходить инженер со стеклышком. Веселый наш инженер, товарищ Абаканов. «Здесь, где ты стоишь, — говорил мне, — через три года сталь польется, жидкая, как мед! Понял?» Зачислил товарищ Абаканов меня в свою группу. Носил я за ним треноги, и рейки держал вверх ногами, как требовал инженер, и вешки втыкал, и от дождя прятал разные приборы. Помню, вышли мы как-то с товарищем Абакановым на ровное место, а он мне говорит: «Запомни хорошенько, Яков: на этом месте будет стоять самый красивый в Сибири город. Поклонись этому месту! Социалистический город поставят здесь люди!» Мне тогда словно жарко стало, и будто зыбь прошла по телу... Да...
Под ногами оползала земля. Молнии беспрестанно полосовали небо; было похоже, будто в темной комнате включали и выключали свет. Корни, освобожденные от мелких камней и от земли, свешивались, как змеи.
Яша, приподняв острые плечи, натужисто держался за корни, чтобы не сползти вместе с землей. Его руки при свете молний казались синими.
— Так вот, товарищи, приехал я на строительство...
В этот миг ударила молния в столетний кедр: голубые шары ее покатились по веткам с сухим треском.
— Шары! Шары! Катятся! — восторженно восклицал Яша Яковкин.
Все с интересом наблюдали зрелище.
— Может, нам куда укрыться в другое место? Здесь и динамит, и порох, и аммонит... — посоветовал старый Безбровый.
Он каждый раз вздрагивал, когда гром палил над головой, ровно из пушек. От молний, низко полыхавших над деревьями, остро веяло свежестью. Косматый Коровкин полез было за куревом, но Безбровый схватил его за руку:
— Брось! Не видишь — взрывчатка?
— Так вот, товарищи, приехал я на строительство... — продолжал Яша.
— Хватит! Помолчи, сколько можешь... В ушах гудит...
Яша обидчиво посмотрел на Безбрового.
Когда дождь утих, Яша Яковкин первым вышел из укрытия. Небо было светлое; на лакированных листьях травы лежали крупные прозрачные капли. Яковкин нес взрывную машинку, аккумуляторные лампочки и глядел в высокое небо, такое чистое, умытое. Безбровый, разматывая катушку, тянул провода и ловко забрасывал их на сучья. Журба накинул на плечо сумку с динамитом. Шел он позади и всякий раз, когда падали с деревьев капли, ежился от щекочущих холодных брызг.
Они прошли мимо разбросанных ящиков и жестяных банок от аммонита. За скалой Журба приступил к проверке линии. Она оказалась в порядке. Тогда Журба взял у Яковкина взрывную машинку.
...Пока мать выгуливалась по перелескам, оставляя на теплой земле смятые шерстинки, медвежата бегали взапуски, забирались в воду. Шел им седьмой месяц, уже самим приходилось искать еду и развлечение.
Ночью в теплом логове, куда привычно забирались на ночлег, пахло молоком. Медвежата скулили, прижимаясь друг к другу. На рассвете гулкое постукивание разносилось по лесу, медвежата переворачивались вокруг согретого места и снова ложились на правый бок. Утром открывали глаза. Косой луч заслонял вход в логово, становилось щекотно. Пора было вылезать из берлоги.
Высокие кедры, густая трава, кустарник. Солнце весело прыгало с ветки на ветку, а по земле ползли тени. И было хорошо гоняться за тенями, за солнцем, барахтаться по теплой земле.
От берлоги отходить далеко медвежата еще не решались, да и здесь было весело, и еды вдоволь; улитки, кузнечики, грибы. Мимоходом любили они позабавиться муравейником. Какие вкусные личинки! Хороши, понятно, и рыжие муравьи — кислота всегда приятно раздражала вкус. Но хотелось настоящего лакомства: однажды мать принесла дикого медку... к этому тянуло... сами же малыши к пчелам подобраться не решались.
Отвалявшись, самец и самка разошлись: жить вместе не полагалось обычаем. Самка пошла на восток, самец — на запад.
Таежный лес с густым подлеском был трудно проходим от бурелома, Но близ бурелома всегда удобно пробираться. Толстые стволы сгнивали на земле, они служили хорошими отметинами, от них остро пахло грибами. Осенью хрусткие жуки откладывали под кору яички, по весне выводились гусеницы, в тишине шло окукливание, из паутинного крепко свитого кокона выходили нежные хрустящие жучки.
Тяжелая лапа медведицы заползает в расщелину, и из-под сорванного пласта коры вываливаются коричневые личинки. Откуда-то выползает добротный червяк с желтым кушачком на талии.
Медведица слизывает шершавым языком лакомство и идет дальше. На пути — бревно. Она легко перекатывает его, срывая по дороге росистые на рассвете листья. Буреломный след уводит к ручью, медведица идет к холодной воде и, принюхавшись, останавливается. Ее охватывает тревога, и она, копнув лапой землю, бежит назад, переваливаясь с боку на бок.
Но до берлоги было еще далеко, когда почернело небо. Взметнулся ветер, полетели на землю шишки; надвинулись на лес тучи, и пошли молнии перечеркивать небо. Синие топоры падали на лес, удар наотмашь — и столетние деревья валились, как хворост. И сразу на этом месте становилось светлей.
От ударов грома самка падала на землю, замирала. Ветер заламывал ветви, лил дождь, вода заполняла овраги — мутная, желтая, с лиловыми мыльными пузырями.
Медведица бежала напрямик, наталкиваясь в темноте на пни и сучья. Ветер больно хлестал ее ветвями по ребрам, выхватывая клочья шерсти. Наконец она вышла на знакомую полянку. Крутой скалистый обрыв обнажил корни столетних деревьев. Логово лежало невдалеке. Высокий кедр, густой кустарник, поваленное бог весть когда дерево — и лазейка в логово. Медведица добралась наконец к себе. Как давно не была здесь!..
У берлоги, под старым деревом, топтался самец. Она предостерегающе оскалилась: самцу быть вблизи больших детей не полагалось. Но он приветливо скалил зубы, жалобно выл. Она юркнула в теплую темень.
Детишки... свои. Один и другой... на месте... Сердце стучит часто-часто... И как они обрадовались!.. Тянутся навстречу, скулят, лижут морду, забираются, совсем как маленькие, под брюхо, щекотно слизывают капли воды с сосков, все еще остро пахнущих молоком.
И вдруг страшной силы удар потряс землю. Он как бы породил второй удар: камни, деревья, земля полетели в небо; под ногами все тряслось и оседало. Желто-зеленое облако поднялось из недр и долго висело в небе, с каждой минутой меняя свой цвет.
Рабочие выбежали из укрытия и побежали к штольне. Журба осмотрел место взрыва; кусок скалы, казалось, откололи гигантские клещи, в нем играли на солнце зеленые, красные, белые вкрапления. Предстояло расчистить место от камней и небольшими взрывами отделить выступавшие края, которые мешали будущей трассе. В общем взрыв прошел удачно. Журба развернул карту и окинул оком магистраль: на таежной трассе предстояло подорвать много точек. Он посмотрел вокруг.
После грозы высокие черногрудые облака летели, как чайки; капли воды собрались к краям хвойных игл и нависли тупыми затеками; лишайники казались особенно зелеными.
— Братцы, медведь! — закричал вдруг Яша Яковкин, натыкаясь на тушу.
Журба вынул из деревянной кобуры маузер.
И вдруг глазам всех представилась взлохмаченная туша... Медведица лежала, придавленная деревом, поваленным после взрыва. Она была еще жива — по крайней мере лапа ее со страшной силой скреблась по земле, выгребая яму. Медвежата, увидев людей, попятились назад.
Журба обошел вокруг медведицы. Она была в агонии. Он долго целился в левый подслеповатый глаз, затекший кровью, и, чтоб сократить муки животного, нажал на спуск маузера.
Записку Гребенникова Журба получил поздно вечером.
— Приехал? — спросил у десятника Сухих.
— Приехали. Сердитые...
В одну минуту он собрался в дорогу, оставив вместо себя Безбрового.
В двенадцатом часу ночи Николай подошел к конторе — похудевший, обросший, в потной рваной рубахе.
— Николай! — крикнул Гребенников, увидев друга, в окне.
Журба бросился на голос.
— Не испачкаю?
Он обнял неудобно торчавшую из окна фигуру Гребенникова, сжал, стиснул до боли.
— Какой ты колючий!
И вот странно — сколько Гребенников готовился наговорить этому парню неприятностей, разругать, распечь... А пришел — и ни слова упрека.
— Заходи, Николаша, скорее!
Они встретились на пороге и еще раз обнялись.
— Борода откуда?
— Не спрашивай! Как я рад! Наконец-то! Заждался я тебя. Один, как палец!..
— Ну, положим, палец-то у тебя не один!
Гребенников выпустил огрубевшие большие руки своего друга.
— Знаю, что тебе туго. Мне об этом Куйбышев сказал... Да разве я для собственного удовольствия сидел за границей, будь она трижды проклята!
— Что успел? Как съездил?
— Кое в чем успел, но я поездкой недоволен. Понимаешь, два мира! Два мира — штука серьезная! И с этим приходится считаться. Они там отлично представляют, что даст нам пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо!.. Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим!
— Как зверь... вола съел бы...
— Очень хорошо. Я сейчас приготовлю.
Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду, служившую столом.
— Так вот, познакомился я сейчас со строительством, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился жестяный чайник. — Сядь, послушай меня.
Журба отошел к стене. Сел на плашку.
Высоко в небе купались в лунном свете облака, и за ними по земле тянулись темные холодные пятна.
— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. Так вот, скоро шестнадцатый съезд партии. С чем мы с тобой придем к нему? Не в порядке отчета, а как коммунисты? Давай поговорим по душам. Объективные причины? Это верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело?
Журба молчал.
— Плохо, Николай, дело. Ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Снабжение не налажено, люди живут, как кроты, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, повинен.
Николай нервно прошелся по комнате, потом остановился против окна, и Гребенникову видно было, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.
— Кузница! Заводская кузница! А подковывают лошадей... На лесопильном заводе пилят доски для перегородок в бараках семейным! Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня...
— Но ты пойми меня...
— Подожди! Я не кончил!
— Нет, ты выслушай меня, потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Николай.
Но Гребенников не давался.
— Дубинский и Улалушинский заводы на консервации. А ведь это пока наши единственные опорные базы. В Алакане никак не достроят новых огнеупорных цехов. Показал мне сегодня свое богатство Джонсон. Но... все это, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего! Не тот размах. Не те темпы. Нас еще «спасло», что стройка по ошибке плановиков ВСНХ числилась под рубрикой «запланированных». Наша-то стройка, а? Я заявил, что мы — живая промышленная единица, и потребовал так к нам и относиться! В Москве был секретарь крайкома Черепанов, крепко поддержал нас в ЦК, — и вот мы в ближайшее время будем переведены в число первоочередных строек.
— Но что я мог сделать?
— Как что? Позаботиться о людях, если не мог развернуть во всю ширь работу. О людях позаботиться. Создать условия для жизни.
— Легко сказать! Стройки не мог покинуть ни на минуту.
— Оставил бы кого-нибудь здесь вместо себя, а сам в крайком, к Черепанову.
— В путейском деле никого не оставишь.
— Оставил бы на площадке!
— Я так и сделал. Знаешь, кто здесь заместителем начальника?
— Ну?
— Десятник Сухих!
— Как?
— Честное слово! Своею властью назначил. Больше никого не мог. А что получилось? Охмелел человек, заставил величать себя «директором». Я знал и мирился до поры, до времени.
Гребенников, как ни тяжело ему было, не мог удержаться от улыбки.
— Эх, натворил бед! Не оправдывайся. Ты понимаешь, пошла тяга. Людей за тысячи километров потянуло к нам, на огонек. Новый центр объявился!
Эти слова взволновали обоих.
— Я не стану оправдываться, — сказал Николай. — Только что мог сделать? Послушай меня... По целым суткам не сплю... Зарос вот... Инженеры по центрам окопались. Сюда хоть бы кто! Один Абаканов бродит по площадке с треногами...
— На вот полотенце и мыло. Иди под окно, полью на руки.
Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли. Гребенников лил воду на спину, освещенную луной, на дугу позвоночника, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался; мыло долго не мылилось; чувствовался крепкий запах здорового тела.
— Был в крайкоме? — спросил Журба, отряхивая мыльную пену с глаз.
— Мельком видел Черепанова, на вокзале, уезжал в Москву. Условились встретиться через две недели. Хочу сначала познакомиться со всем на месте. Так мне и товарищ Куйбышев сказал. Потом примем решение и окончательно утвердим в Москве. Проволочек больше не допущу. А как там?
Гребенников кивнул головой в сторону, где должно было находиться проектное бюро.
— Сколько времени спорили, где ставить завод: на угле или на руде! На каких углях да на какой руде! Благо есть выбор!.. Какой завод да какого типа!
Николай обтирал мохнатым полотенцем крепкий торс. После умывания лицо его помолодело. Гребенников протянул массивный серебряный портсигар, с рубиновым камешком на замке.
— Разговоры знакомые. Приезжаю вот сейчас, после заграницы, в Москву. Захожу к одному большому начальнику. А мне заявляют: «Базы у вас, товарищ Гребенников, нет! Напрасно ездили!» — «Как, говорю, напрасно? Какой базы нет? Где базы нет?» — «На данном этапе, — говорит он мне, — выгоднее реконструировать старые заводы, нежели строить новые. Да еще в неосвоенных районах!» Как тебе нравится такой тезис? И это уже после постановления правительства о стройке!
— Знакомо! Колчаковские профессора. Это их теория!
— Если б только колчаковские профессора! Встретил одного оппозиционера. В пятом году вредил нам в Одессе. Меньшевик Плюхов. Лазарь его знает. Рыжая гадина. Спрашиваю: «Кем ты сейчас?» Называет ответственнейшее место в ВСНХ. По строительству химических предприятий. Я ему: «Постой! Да ведь ты, собственно, мой прямой начальник по химии? Поговорим о деле». Он и давай мне выкладывать свои «теории». Я ему: «Ты думаешь, что говоришь? Так и до объятий с контрреволюцией недалеко!» А он мне: «История — дело а к р о б а т и ч е с к о е! У кого кружится голова, в политику не суйся!»
Кровь прилила к лицу Гребенникова. Он стянул с себя рубашку и остался в цветной сетке.
— Вот до чего можно дойти, будь ты в прошлом хоть трижды политический ссыльный!
Николай забарабанил пальцем по стеклу.
— Как Джонсон? — спросил, снижая голос, Гребенников.
Журба помедлил с ответом, еще раз взвешивая все, что он знал, наблюдая за Джонсоном полгода.
— Кто его знает! Вообще веем этим иностранным специалистам верить не приходится. Я, конечно, присматривался к нему внимательно. Пока ничего не замечаю. Но скажу: уж очень неприятно слышать от него: «русская механизация», «русский инженер»... И интонация при этом... и мимика...