— Так… Пон-нятно. А за что ты грозился его убить?
— Да не убить, ваше благородие! — испуганно сказал Ефрем Никитич. — Он ведь ко мне с кулаками подступает, а сам ростику маленького, кругляш… я и сказал: пышкнешь, мол…
— Из-за чего произошла ссора? Ну, что ты замолчал? Говори!
— Снасть он у меня изломал, — неохотно ответил Ефрем Никитич.
— Ка-акую снасть? Ты, наверно, шерамыжил, как говорят у вас? Золотишком баловался?
— Так точно… но на своем покосе.
— Что значит «на своем»? Ты ведь его не родил и не купил? Откуда он «твой»?.. Разрешение было? Заявка?
— Не было… Я пробный сполоск делал… а его и выбросило.
— Понимаешь ли ты, Самоуков, какое преступление ты совершил? Не понимаешь? Ты угрожал смертью должностному лицу при исполнении им служебных обязанностей.
— Да не угрожал я, — рассердился Ефрем Никитич. — Я только и сказал, что пышкнешь, как порховка… Поглядите, ваше благородие, на меня: я мужик большой, сильный, а он — кто против меня? А тоже рысь нагоняет. И верно что: давни — пышкнет, как…
— …как порховка. Это я уже слышал. Теперь припомни, Самоуков, другую ссору, о которой ты мне ничего не сказал.
— Не было другой ссоры.
— А первого сентября? Ты сказал: «Только попадись мне, такой-сякой, я тебя палкой окрещу по затылку!»
— В жизнь не говаривал таких слов. Это кто-нибудь по насердке меня облыгает.
— Не лгать!
— Ей-богу, ваше благородие. Первого? В Семенов день? Я даже его и не видел. Ой, нет, верно, видел на кругу. Он в гости мне навеливался, приставал: «Угости да угости!» Я смехом ему возьми да и скажи: «Угощу, чем ворота закрывают».
— Хитер ты, изворотлив, Самоуков, но лучше тебе бросить хитрости… Помни: добровольное сознание смягчает вину.
— Ни в чем я не виноват, ваше благородие.
Наступило молчание. Заблестевшими глазами взглянул писарь на старшину, как бы приглашая прислушаться: «Вот сейчас он его сразит!» А старшина, угрюмо опустив голову, махнул рукой: «Погиб!» Сотский чихнул и испуганно зажал нос рукой. Все неодобрительно поглядели на него.
Звонко, отчетливо следователь сказал:
— Сознавайся! Ты убил урядника и стражника! Запираться бесполезно.
— Да не убивал я, — с отчаянием в голосе отозвался старик, — грех вам, ваше благородие…
— Не строй из себя невинную жертву. Учти: дважды ты угрожал уряднику. Молчать! Не прерывай меня!.. Дважды ты угрожал, как явствует из твоих же слов… И вообще твое поведение… Кто подбивал мужиков не отдавать покосы? А?
— Не я один.
— А еще кто?
После паузы Ефрем Никитич твердо сказал:
— Никого я не назову. Мало вам одного, вы и других невиноватых очерните, вон как все переворачиваете…
— Так, — со зловещим спокойствием сказал следователь, — очень хорошо! Увести его.
— Куда, ваше благородие? — спросил деревянный голос стражника.
— В каталажку. Родных не допускать. Еду пусть передадут… белье… это можно…
Ефрема Никитича повели вниз, в подвал, в каталажку. Полными слез глазами взглянул он на зятя. Роман шепнул:
— Что же ты про Маньку не сказал?
Старик хлопнул себя по лбу и хотел возвратиться, но стражник ударил его в спину, велел идти вниз.
Утром Роман пошел к Кондратовым, но дальше порога его не пустили.
— Чего надо, говори мне, — сказал Тимофей. — Манька — моя невеста, не позволю ей с чужим мужиком лясы точить.
Теща сходила к Манькиной матери, плакала, просила ее объявить следователю правду. Та сидела, опустив голову, молчала.
— Невинный человек из-за вас гибнет! Возьмете грех на душу, не будет Маньке счастья! Вот увидишь!.. Объяви, Устинья, объяви, милая, слезно прошу тебя…
А Устинья не подымала головы и только сказала прерывистым шепотом:
— Знать ничего не знаю.
Роман добился свидания со следователем. Тот пообещал допросить Маньку и допросил. Манька с плачем клялась, что испугалась Тимофея «по ночному делу» и ничего матери больше не говорила.
Через день Ефрема Никитича увезли в тюрьму, в Перевал. Устинья увела корову и лошадь к родне, распродала овец и куриц и уехала к Ярковым, чтобы быть поближе к мужу.
В начале марта тысяча девятьсот девятого года к «помощнику в Перевальском уезде начальника губернского жандармского управления» ротмистру Горгоньскому пришла содержательница одного из самых дешевых публичных домов. Она сообщила, что личность, пожелавшая остаться неизвестной, может указать, где печатают прокламации.
Как водится, «личность» (пропившийся чиновник) намекнул, что рассчитывает на вознаграждение. Горгоньский дал пропойце две красненьких и узнал, что типография находится в трех верстах от города по тракту, за городской бойней, в лесу, на даче Бариновой. Едва успел уйти доносчик, Горгоньский вызвал полицмейстера и вместе с ним наметил план действий: ровно в полночь пристав с городовыми и жандармским унтер-офицером должны окружить дачу и обыскать.
В то самое время, когда разрабатывался этот план, купчиха Баринова, кряхтя и сопя, вошла во флигель к Чекаревым.
— С бедой я к тебе, Сергей Иваныч! Неладно у нас, — заговорила она, стаскивая с плеч шубу. — Ну, чего ты опешил? На, повешай мою-то одежку… Стоит в дверях как столб!
Отстранив Чекарева, она вошла в комнату… да так и остановилась в изумлении: на двуспальной кровати, раскинув большие, сильные руки, крепко спал незнакомый мужчина. Крупная голова его глубоко утонула в подушку. На белой наволочке четко выделялся овал смуглого лица с синеватым отливом на бритых щеках.
— Ишь, какой видный, бог с ним!.. Откудова он к тебе залетел?
— Сродный брат, — нехотя ответил Чекарев. — Садитесь расскажите, что у вас стряслось.
Баринова отплюнулась.
— Тьфу!.. Говорить-то мерзко… Квартирантка-то наша хахаля себе завела!
— С чего вы взяли?
— Сторож судачит. Говорит, часто к ней этот фертик ходит… дохлый, говорит, такой мужчина, а что только и делает! Стукоток стоит! Тьфу!
— Ну, хорошо, ходит… а вам какая печаль?
— Окрестись, Сергей Иваныч, — строго сказала Баринова, — как это «какая печаль»? В моем доме непотребство — вот какая печаль!.. А тебя я хочу попросить: съезди, сделай милость, на дачу, вытури ее, бесстыжую!..
— Съездить можно, — сказал Чекарев, подумав.
— Съезди немедля! Спаси бог — убийство получится, попробуй сдай потом дачу! Да и по судам натаскаешься…
— Да отчего же убийство?
— Ой, да я тебе само-то главное и не сказала! Ну, ладно, сидит у нее тот хахаль, а второй под окошками слоняется, ревнует, ухо наводит… Сторож ему: «Чего, варнак, делаешь?» А тот погрозил ему пальцем, да и был таков. Беда ведь!
Чекарев нахмурился.
— Давайте лошадь, сейчас же съезжу.
— Съезди, отец родной! Хочешь, и кучера с собой возьми.
— На что мне кучер?
— А может, ее поучить придется или хахаля вытолкать… мало ли что.
— Один управлюсь.
— Ты-то как не управишься, — льстиво сказала Баринова и похлопала его по плечу. — Так я велю, нето, запрягать?
— Велите.
— А братец без тебя проснется?
— Ну и что? Проснется, подождет… да и Маруся скоро придет. Велите запрягать, Олимпиада Петровна.
Зажиревший от безделья гнедой мерин направился было ленивой рысцой, но почувствовал сильную, нетерпеливую руку и побежал как следует.
Скоро Чекарев подъехал к дому Романа Яркова.
— Ну, друг, хоть кровь из носу, а где хочешь доставай лошадь, короб, езжай на дачу… увезти надо технику… Только куда ее девать — не знаю!
— Ко мне в малуху, товарищ Лукиян! Зайди погляди, места хватить работать. По ночам — никто не догадается! Вот только товарища Софью… — Роман смутился: — И ей бы место у нас нашлось, конечно, да вот… жена… — И он опустил глаза под проницательным взглядом Чекарева.
— Софья ночью уедет в Лысогорск. Начинаем готовить областную конференцию. Ты не забыл о собрании? Всех оповестил? Ческидов знает? Хорошо. Васильев? Все должны быть… Товарищ из центра приехал, будет выступать. Ну, я покатил!
Прошлой ночью Софья, услышав возглас сторожа, задула лампу, кинулась к окну и успела увидеть, как сгорбленная черная фигура бежит, мелькает среди черных стволов. Утром она прошла по следу до дороги. Разумеется, это мог быть и грабитель… но чутье подсказывало ей, что типографию выследили, что опасность надвигается. К приходу Ильи — к пяти часам вечера — она упаковала всю мелочь, кипу отпечатанных газет, бумагу. Софья не боялась, что с обыском придут днем. Во-первых, как правило, это бывает по ночам, а во-вторых, она повесила на дверь замок и старалась не стукнуть, не брякнуть. Софья решила: «Давыд успеет привести лошадь, к ночи увезем технику!»
Всю технику уложили на дровни, опутали веревками, прикрыли рогожами, кошмой. Софья взяла подушку с одеялом да саквояж и уселась на ящик спиной к лошади. Роман, расставив ноги, утвердился сзади.
— Езжай, Лукиян, вперед!
— Нет, братец, ты ступай передовым, — ответил Чекарев. — Сообрази: я приехал сюда, когда птичка уже улетела, мой след — последний!.. Кое-где твою полозницу перееду… Понятно?
— Понятно-то понятно… Да вот на переднем пути, наверно, я где-нибудь по твоему следу проехал — не сообразил!
— Поправлю. Ничего. Но помни, Роман, как будешь на тракт выезжать, бери влево, пусть думают, что вы уехали в Бобровку, а не в город… Товарищ Софья, учтите: с собрания вы сразу на вокзал! Саквояжик возьмите, литературу… Ну, езжайте!
Они поехали.
Некоторое время Роман молчал, сторожко оглядываясь по сторонам. Ему повезло: тракт был безлюден. С полверсты он проехал по направлению к Бобровке и на твердой, наезженной дороге повернул лошадь к городу.
Наступил вечер.
Небо стало похоже на зеленовато-голубую раковину, окрашенную бледным розовым светом. Высокие, тонкие, голые чуть не до верху сосны стояли неподвижно. Потянуло сырым весенним запахом. В городе зажглись огни.
— Ну, как здоровьишко, поправилось? — с какой-то уважительной теплой лаской спросил Роман, глядя сверху на чуть порозовевшее лицо Софьи.
— Ничего, спасибо.
Теперь она держалась прямо. Прядь волос, выбившаяся из-под платка, уже не была мертвенно-тусклой — отливала живым блеском.
— Я все хочу спросить, семейный вы человек, товарищ Софья, или одинокий?
— Муж есть, ребят нету.
— И где он сейчас?
— В ссылке, — отрывисто ответила Софья.
— Надолго вы в Лысогорск поедете? — спросил Роман после молчания.
Софья не ответила, только быстро, внимательно взглянула на него.
— Я вот к чему спрашиваю: искать вам квартиру или…
— До собрания побуду у вас…
— Так! — Роман поскреб затылок, смущенно улыбаясь. Чем ближе к дому, тем затруднительнее казалось ему его положение. Хорошо, он привезет домой Софью, а как объяснит это Анфисе? Вместе пойдут на собрание… вернется он поздно… Неприятность может получиться. И еще одна мысль мучила его: а вдруг дома есть кто-нибудь чужой, какая-нибудь соседка? Как разгрузить дровни?..
Роман въехал во двор, задвинув засов, спятил лошадь к дверям малухи и, взяв жену за руку, отвел ее к крыльцу.
— Не горячись и не реви, — сказал он строго, глядя ей в глаза. — Это не разлучница твоя, не врагиня какая, она мне никто! Сегодня же увезу ее, а имущество останется у нас. Ни о чем ее не расспрашивай… И помни: если хоть слово об этом кому болтнешь — гнить мне в тюрьме. Поняла?
Фиса поняла, что он не лжет, поверила, но тревога исказила ее лицо.
— Да господи, Роман… да я…
— Иди ставь самовар!
Фиса послушно пошла ставить самовар.
Через несколько минут Роман запер малуху на замок, проводил Софью в избу.
— Может, отдохнули бы? — робко спросила Анфиса молчаливую гостью, которая, расстегнув, но не снимая шубы, присела на скамью.
— Спасибо. Не хочется.
«О чем с ней говорить», — с тоской думала Анфиса, помня, что гостью нельзя расспрашивать. Она вопросительно взглянула на свекровь, но та неотрывно смотрела на Софью, и взгляд ее, обычно суровый, теплился нежным сочувствием.
Вскипел самовар.
— Выкушайте чайку, — печально сказала Анфиса.
— Напрасно вы… я не хочу…
— Давай-ка разденься, дорогая наша гостьюшка, — заговорила свекровь необычным, взволнованным голосом, — не бойся, милушка, ворота на запоре, не придет лихой человек! Разденься, родная, отдохни, отогрейся у нас! Неси, Фиса, щи, кашу, молоко… все на стол неси! Поешь, моя голубушка, перелетная моя пташечка!
Говоря так, она с ласковым насилием подняла гостью с места и повела к столу.
— Мать у вас золотая! — сказала Софья Роману, когда они вышли на темную улицу.
— Да, — отозвался он, — и мать, и жена… такое уж мне счастье… Вы можете идти скорее? А то мы опоздаем, придем к шапочному разбору.
Идти, и правда, надо было далеко. Собрание проводили в школе, где работала Ирина Албычева, версты за три от Верхнего завода. Школа стояла «на отставе» — за городом, за больницей.
Старуха сторожиха как-то пожаловалась Ирине, что сидит вечерами в школе, как «цепная собачонка»:
— Ни в церкву, ни в гости. Сиди-посиживай… А мне, старой егозе, не сидится… нет, не сидится мне, миленькая! Вот помаюсь-помаюсь, да и потребую расчет.
Когда Илья спросил, нельзя ля провести собрание в школе, Ирина сразу вспомнила этот разговор.
— Панфиловна, — сказала она, — если хотите, можете уйти в субботу на целый, вечер, я побуду, в школе.
— Спасибочко, миленькая! Я, нето, ко всенощной схожу!
— А потом можете зайти к знакомым.
Хитренькие глазки Панфиловны засмеялись:
— Ой, что вы, Иринушка Матвеевна! В гости в субботу, говорят, ходят только вшивые!
Заметив беспокойное движение Ирины, старушонка готовно предложила:
— Конечно, могу у крестницы в баньку сходить… потом почаевничать… — И, не сдержав любопытства, спросила шепотом — Может, у вас свиданка или что, не осудите на вольном слове… я могу хоть до полночи пробегать!
Только одно мгновение колебалась девушка… Не успела отхлынуть ударившая в лицо кровь. Ирина, опустив гордый, обиженный взгляд, сказала тихо:
— Да. Ко мне придет знакомый.
— Что же ты прямо-то не скажешь! — весело рассмеялась сторожиха, осмелела, погладила девушку по плечу своей сморщенной лапкой. — Дело молодое! Ой, да что же это я? Собираюсь в церкву, а денег на свечку нету!
Еще больше покраснела Ирина.
— Я дам вам денег.
В субботу вечером она дала Панфиловне рубль.
— До двенадцати часов ночи не возвращайтесь!.. Да не вздумайте подглядывать!
Сказано это было так властно, так строго глядела Ирина из-под сросшихся бровей, что старуха не посмела больше фамильярничать.
— Не приду, миленькая, не приду. Ставни-то запереть?
— Закройте.
Панфиловна ушла. Ирина, решив, что собрание удобнее всего провести в третьем классе, окна которого выходили во двор, собрала в эту комнату стулья и табуреты со всей школы, раздвинула — пятиместные парты, на учительский столик поставила графин с водой и стакан, зажгла керосиновую лампу.
Пусто, тихо было в небольшом старом здании; пропитанном особым, каким-то кисловатым запахом. Томительное нетерпение охватило девушку. Вот она хочет идти… она уже идет рядом с Ильей… отказалась от беспечной, благополучной жизни ради тяжелой, опасной работы, хочет бороться за счастливую, справедливую жизнь народа…
Звук знакомых шагов привел девушку в себя. Она пошла навстречу Илье. Он уже расставил пикеты.
Один за другим входили участники собрания.
Ирина с уважением вглядывалась в их лица. Романа Яркова она уже знала. С интересом всматривалась в его спутницу — белокурую худенькую женщину. Илья подошел к ней: «Давайте, Софья, ваш саквояж, он вам, я вижу, мешает». С удивлением увидела Ирина Полищука. Он тоже удивился, приподнял свои красивые, будто нарисованные, брови, поклонился девушке, но к ней не подошел. Вошла Петровна — Мария Чекарева. Торопливо вбежал Валерьян Мироносицкий… «А-а! Рысьев! — приветствовали его. — Здорово, товарищ Рысьев!» Он бросил на подоконник фуражку, взъерошил жесткие кроваво-рыжие кудряшки, расстегнул пальто с двумя рядами светлых пуговиц и стал разговаривать с пожилым рабочим, оживленно жестикулируя. Ирину он будто и не заметил.