— Пришел к тебе, Роман Борисыч, — степенно начал старик, — пришел я спросить, пошто не по-соседски жить хочешь, моего сына ни за что ни по что побил? Смотри, ведь на таких и управа есть! Ты ему зуб выбил, щеку вот эдак вот взбарабанило — все как есть знаки налицо! Если на мировую не сойдемся — в суд подам.
— Эх, дядя Митрий, дядя Митрий, — с укором сказал Роман, — да ты бы хоть разобрался раньше, а ты сразу «суд». Говоришь: «ни за что», а сам не знаешь! Посуди сам: иду я из тюремного замка… страдал… — за дело ли, без дела ли, — это не Степкина печаль, верно?
— А он разве тебя укорил?
— Да уж лучше бы укорил… я бы плюнул да растер… Он мне… Какими он словами мою жену обнес! А! — загораясь гневом, заговорил Роман. — Еще раз скажет эти слова — опять бит будет! Как ты считаешь, имеет он право безвинно обносить мою Анфису?
— Да но-о? Вот варнак! Мне ведь он этого не сказал… Ах, он!..
— Я еще одну вину знаю за ним, да… не пойман — не вор… пока помолчу…
— Скажи, Роман, начал, так скажи!
— Не скажу, дядя Митрий… Только одно скажу: напрасно он дружит со своим сродным братцем — горгоньским писарьком… Больше ничего не скажу.
— Да уж чего еще добавлять-то, — убитым голосом сказал старик и, повесив голову, пошел к выходу, — Прости, ради Христа, Роман Борисыч…
Гудят ноги, слипаются глаза… в голове среди приятного шума — обрывки речей, плеск весел, «Вихри враждебные…» Хочется рассказать Анфисе, как поозоровал со шпиком… но язык уже не повинуется… Роман блаженно улыбается, бормочет невнятные слова. Хмель вольной волюшки бродит, не улегся еще… Томит желание работы, борьбы. Вот приедет Давыд — любимый боевой товарищ!.. Из мрака возникает лицо Ирины… И вместо слов о скором приезде Ильи Роман бормочет:
— Давыд… скоро женится!
Илья не помышлял о женитьбе. Он любил Ирину бережной, чистой любовью, которая не знает еще жажды полной близости.
А Ирина, та жила мыслью о браке.
Она не задумывалась над сущностью будущих отношений, хотела только быть всегда с Ильей, заботиться о нем. В мечтах ей представлялась комната со сводчатым потолком… Илья, оторвавшийся от книги, чтобы ласково взглянуть на нее.
Незадолго перед его возвращением, в ноябре девятьсот одиннадцатого года, она сходила к ломовому извозчику, который сдавал весь полуподвал. Комната Ильи пустовала. Ирина тотчас сняла ее. Вместе со Светлаковой они навели порядок. Девушка постелила у кровати коврик, принесла несколько книжек, поставила на полку, положила в ящик стола стопу чистой бумаги, коробку перьев, налила в чернильницу чернила, — больше она не посмела ничего сделать: Илья был очень щепетилен.
Мать позаботилась о белье, о посуде, повесила на гвоздик теплый стеганый халат.
Накануне приезда Ильи Ирина решила переговорить с отцом. Она знала, что предстоит тяжелая борьба, но избежать этого было нельзя: до совершеннолетия она не могла выйти замуж без разрешения отца.
За последнее время отношения с отцом разладились. Он не мог простить отказа Зборовскому, которого давно привык считать будущим зятем. «Из-за девичьей придури», как он говорил, Зборовский не вошел в их семью, мало того — женился на Люсе Охлопковой и, говорят, живет с нею по-хорошему. Отец упорно дулся на дочь, не говорил с нею, не глядел на нее.
Ирина не обращала на это большого внимания. Она отвоевала независимое положение в семье. Свой заработок, за исключением денег на одежду, девушка отдавала отцу, возмещая таким образом расходы на питание. Она пользовалась относительной свободой: приходила и уходила, когда вздумается: где бывала, с кем встречалась, отчета не давала. При гостях отсиживалась в своей комнате.
Мачеха не одобряла ее независимый образ жизни, но молчала. Немое, холодное пренебрежение падчерицы говорило Антонине Ивановне, что ее тайна известна девушке, — обострять отношения она не хотела.
Об Илье Ирина дома никогда не говорила, и, когда она объявила, что выходит замуж за Илью Михайловича, Албычев принял это как внезапный удар.
— За кого? — переспросил Албычев. — Это за Ильюшку-то? — Он затопал, начал стегать кресло шнурками халата, завопил: — Эй, Тоня! Тоня, черт побери! Иди скорее, Антонина!
Сиплый дикий голос разнесся по всему дому.
Албычев бросился навстречу жене, будто ждал защиты.
— Ты подумай! Она… Ты только подумай!..
Антонина Ивановна выслушала его сбивчивую крикливую речь, опустив глаза. На ее надменном лице выражалось только одно: нежелание вникать в это дело. Она сказала:
— Что ждать, если девушке с таких лет предоставлена полная свобода?
— Позор! Позор! — топал и кричал отец.
— У нас различное представление о позоре, — сказала Ирина, меряя презрительным, хмурым взглядом свою рослую мачеху.
Она увидела, как сжались зрачки. Антонины Ивановны и долго скрываемая ненависть на миг оживила это холодное лицо.
— Много воли дал! — кричал Албычев, бегая по кабинету в развевающемся халате. — Но хватит! В монастырь запру!.. Впрочем… к Петру — в Лысогорск!.. Я все могу, ты несовершеннолетняя!.. А сбежишь — с полицией назад!
Он задыхался и с трудом выкрикивал угрозы.
— А всегда говорил о своих свободных взглядах!
— «Свободные взгляды»! — Албычев остановился, отдуваясь и пыхтя. — Дай, Тоня, воды!.. Все хорошо в меру, — продолжал он, выпив залпом стакан, — ты вот пользовалась свободой, не оправдала… Молчи!.. Теперь изволь давать отчет вот ей, — указал он на жену, — где бываешь, с кем бываешь.
— Спрашиваться у Антонины Ивановны? Нет, я не буду этого делать, — твердо сказала Ирина, — Антонина Ивановна не может руководить мной.
— Что? Что?
Глядя через плечо на Ирину и каким-то ленивым движением поглаживая широкие бедра, Антонина Ивановна сказала:
— Матвей Кузьмич, уволь! Отвечать за ее поведение? Она не ребенок. Как вы с ней там знаете…
И царственной походкой вышла из комнаты.
— Бабий бунт, бабий бунт, — ворчал Албычев, — распустил я вас, горе мне с вами… — Как всегда после вспышек, его начало мучить раскаяние. — Ну, Ируська, что ты там? Стоит дуется… Смотрит, как Красная Шапочка на волка…
— Папа! Почему ты против Ильи?
— Против? Да я совсем не против… наоборот… человек он порядочный… с принципами… Но мужем твоим ему не бывать!
— Почему?
— Ну, «почему, почему»… А кто он?.. Так себе… фитюлька!
— Папа! Я верила, что твои взгляды…
— Взгляды, взгляды, — пробурчал отец, — дались ей взгляды… Не серди меня! Какая-то ты уж очень прямолинейная… Ира, ты жизни не знаешь! Если он честный человек, он и сам не захочет жениться — сделать твое несчастье. Вот пусть-ка он придет ко мне, мы с ним поговорим!
— Хорошо, он придет к тебе, — сказала дочь.
Ирину испугала суровая бледность Ильи и… следы страданий на его благородном лице.
При встрече Илья не поцеловал ее, только крепко сжал руку. С болезненным удивлением подумала она: «Как чужой!» — и радость ее погасла.
Потом эта радость снова затеплилась, когда Илья, очутившись в своей комнате, поблагодарил ее глубоким взглядом. «Он матери стесняется!» — решила Ирина.
После чая тактичная старушка ушла. Илья почтительно проводил мать до ворот. Ирина, стоя посреди комнаты, слышала, как приближаются его неторопливые шаги. Сердце у нее билось бурно, быстро. Вся она разгорелась, разрумянилась. Блеск дрожал во влажных глазах. Илья вошел. Она побежала навстречу:
— Здравствуй, Илья!
Ее остановил непонятный ей серьезный и печальный взгляд. Руки ее опустились. Илья прикоснулся губами к горящей щеке Ирины, погладил по голове, усадил на стул и сел по другую сторону стола.
Ей хотелось заплакать. Всегда такой чуткий — Илья будто и не замечал ее волнения.
— Расскажи, Ирочка, как вы тут…
Стал расспрашивать о друзьях, о работе, о подготовке к общепартийной конференции. Мало-помалу он оживился, и девушка узнала прежнего Илью. Он жил!.. Но он жил только общими интересами!
«Неужели человеческие чувства умерли в нем? — со страхом думала девушка. — Он не любит меня… он не может никого любить!»
Она порывисто спросила:
— Ты не любишь меня?
— Люблю, Ира.
— Я буду твоей женой?
— Да… со временем…
— Почему «со временем», Илья? — Она не смела обнять его и только сложила руки, как бы молясь. — Я хочу быть тебе родным человеком! Я жить не могу без тебя! Зачем «со временем»? Поцелуй меня!
Холодно, как ей показалось, он поцеловал ее в лоб. Неопытная, она не заметила внезапную вспышку чувства. Нахмурившись, Илья отошел и стал расхаживать по комнате.
— Условимся, Ира… Ты — моя невеста!.. И не будем больше говорить об этом. Ты — девочка. Не знаешь, любовь ли у тебя, — говорил он отрывисто, — проверь себя. А сейчас… и ты и я… должны все силы, все помыслы отдать нашему делу!
— Чекаревы… Гордей Орлов… Роман… Господи, никому еще не мешала женитьба!
— Ира, я слишком сильно люблю тебя, — сказал Илья, остановившись, — не мучь меня! — вырвалось у него.
Она замерла на месте. «Слишком люблю тебя, — пело у нее внутри, — сильно люблю тебя…» Замирающим голосом Ирина шепнула:
— Приласкай!
— Нет, Ира, нет! Я уважаю в тебе мою невесту!
Смутно она поняла смысл этих слов… Застенчивость сковала ее. Девушка закрыла лицо руками.
Илья сказал:
— Ирочка, если ты не устала и никуда не торопишься, сходим к Чекаревым!
— Вот он и съездит, Маруся, — сказал облегченно Чекарев, сжимая в объятиях Илью. — Поезжай, Илья, в Питер! Немедля!
— В чем дело, товарищи?
— Надо ехать в Питер, к Гордею!
Накануне Перевальский комитет, обсудив положение, решил послать человека в Петербург. Ехать должен был опытный конспиратор и человек, не занятый на постоянной службе. Илья подходил во всех отношениях. А откладывать поездку было нельзя: за последнее время обстановка еще усложнилась.
Русская комиссия сделала уже многое. Но примиренческая ЗОК бойкотировала ее, лишала средств, отказывала в техническом обслуживании — словом, мешала готовить конференцию. Ликвидаторы торопливо сколачивали блок против большевиков.
Третейский суд должен был решить вопрос о возвращении большевикам их средств. Они хранились временно у трех «держателей». Суд распался. Каутский, не желая содействовать большевикам, вышел из состава суда.
Орлову в Перевал (а его давно уже здесь не было!) пришло несколько писем из-за границы. Они где-то задержались. В этих зашифрованных письмах настойчиво повторялось одно: РОК должна требовать от держателей немедленного третейского суда, предупредить, что дело о проволочке будет вынесено на общепартийную конференцию, а потом и на партийный съезд, если деньги не будут немедленно переданы в РОК. В письмах сквозило беспокойство о Серго, от которого перестали приходить вести. А ведь он провел гигантскую работу и держал в руках все нити подготовки к конференции! Если он «провалился», остальные члены русской комиссии должны связаться с избранными уже делегатами, «обеспечить их явку на конференцию и найти средства, дать возможность перейти границу».
На имя Перевальского комитета пришли из-за границы литература, конспекты ленинских лекций и письмо. Оказалось, резолюция из Перевала не получена — застряла где-нибудь в полиции. А отсутствие резолюции позволит примиренцам и ликвидаторам заявить, что делегат неправомочен, что в Перевале нет организации, что мандат — фальсификация…
Ехать в Петербург надо до зарезу! Передать Орлову письма, резолюции, получить инструкции. На почту сейчас надеяться никак нельзя. А время не ждет.
— Разумеется, поеду, — сказал Илья. — Хорошо бы предлог найти… для полиции… но можно и без предлога.
Щеки у него разгорелись, глаза тоже.
— Тебя лихорадит, — тихо сказала Ирина.
Он не ответил.
— Готовьте документы, письма. Явка есть в Питере?
— Есть… Ты в этом пальтишке поедешь?
— Я никогда не зябну.
— Нет, так дело не пойдет! — категорически заявил Чекарев. — Надень-ка мой полушубок… Великоват!.. Ты когда поедешь?
— Очевидно, завтра.
— К завтрему найду тебе видную шубу… буржуйскую!.. Денег достану.
— До завтра, — сказал Илья. — Пойдем, Ира!
Мария стала упрашивать:
— Да посидите вы! Успеем все сделать! Вы, Давыд, нам ничего еще о себе не рассказали!
— А нечего и рассказывать, — ответил Илья.
— Нечего?
И Мария с нежным лукавством перевела взгляд с Ильи на Ирину: «Ну, ладно! Скрытничайте! И без рассказа все на виду!»
Проводив Ирину, Илья столкнулся у подъезда с Матвеем Кузьмичом, который совершал ежедневную прогулку, сам себе предписав моцион.
— А, — сказал тот, здороваясь с Ильей, — вас-то мне и надо, молодой человек. Попался, голубчик!
Он говорил шутливо, но не мог скрыть раздражения.
Албычев так и впился глазами в Илью: заметил худобу, лихорадочный румянец на скулах… И вдруг осенила его мысль, что он может отказать Илье под благовидным предлогом. Албычев даже руки потер от удовольствия.
Шутливо подталкивая, он заставил Илью войти в переднюю, раздеться и, подхватив под руку, провел к себе в кабинет.
Ирина вошла следом и села в кресло у топящейся печки. Начинался ранний зимний вечер, и в комнате с коричневыми обоями и портьерами стало совсем темно. Албычев включил свет. Задернул тяжелые гардины. Водрузился за огромным темным письменным столом. Все молчали.
— Дочь мне сказала, что вы решили… сочетаться браком! — начал Албычев. — И я, признаюсь, был озадачен…
Илья молчал.
Он мог бы успокоить Албычева, сказать ему то, что недавно сказал Ирине… но он боялся оскорбить, задеть нежную восприимчивость девушки.
Не дождавшись ответа, Албычев продолжал:
— Должен вам сказать прямо: я, врач, не могу рисковать здоровьем и жизнью единственной дочери!
Илья удивленно поднял глаза.
— Что вы удивляетесь, милейший? Не можете же вы не знать, что вы тяжко больны…
— Чем же я, по-вашему, болен?
— У вас чахотка.
Ирина вскрикнула. Илья усмехнулся:
— Нет у меня чахотки.
— Есть.
— Вы, Матвей Кузьмич, не прослушивали меня, а диагноз ставите. Я здоров.
С суровой прямотой поглядев на Албычева, Илья сказал:
— Все это одни увертки, и давайте говорить начистоту!
— У меня глаз наметанный, — упрямо сказал Албычев, — уж вижу я!.. Я здесь лучшим специалистом считаюсь… Но, чтобы не быть голословным, давайте я вас прослушаю. Выйди, Ируська!
— Что за комедия, — с неудовольствием начал Илья, делая шаг к двери, но умоляющий, отчаянный взгляд девушки остановил его.
Ирина не пошла к себе, осталась в передней. Присела на подзеркальный столик, в отчаянии ломая пальцы. Слово «чахотка» звучало как смертный приговор. «Если окажется действительно чахотка — сейчас же уйду к нему! Пусть хоть отталкивает, хоть что, буду с ним! Буду с ним!»
— Дышите глубже, — услышала она голос отца, — еще глубже!.. Кашляните!.. Так, так!.. Потеете?.. При быстрой ходьбе задыхаетесь? А нуте-ка, здесь послушаем… Глубже дышите.
Ответов Ильи она не могла разобрать, он говорил тихо.
Через несколько минут отец разрешил ей войти.
— Так, молодые люди, — начал он, торжественно усевшись за стол, — вот вам мое решение и как отца, и как врача: брак надо отложить на неопределенное время…
— Он правда болен, папа?
Албычев посмотрел на трагическое лицо дочери, и жалость шевельнулась в нем.
— Как тебе сказать? — он задумчиво посмотрел на Илью. — Чахотки еще нет, но легкие слабые… предрасположение налицо… Вы что, не верите мне? — вдруг вскипел он. — Достаточно хар-р-ошей простуды — и все! Вам необходимо хорошо питаться, не утомляться, избегать простуды, беречь нервы… а летом обязательно на кумыс!.. Вот такие ваши дела. Не верите — идите к другому врачу… но я — лучший здесь специалист! Лучше меня диагност по этим болезням только профессор Владимирский… но до него рукой не дотянешься, он в Петербурге!