Ирина увидела, как блеснул взгляд Ильи при слове «Петербург», угадала его мысль: «Вот и предлог!» — девушка не знала, досадовать ей на Илью или восхищаться им…
Илья сказал:
— Что же, съезжу в Петербург. Здоровье надо беречь!
И он улыбнулся не свойственной ему насмешливой улыбкой, как будто заботиться о своем здоровье было и смешно, и недостойно его.
Албычев сказал:
— Я думаю, Илья Михайлович, вы как честный человек…
— Разумеется, брак будет отложен на долгое время, — сказал Илья.
Илья с Ириной вышли на платформу и уже направились к зеленому вагону третьего класса, как вдруг Ирину окликнули два голоса — мужской и женский.
— Ира!
— Ирочка! Куда поехала?
Она оглянулась.
К ней приближался священник Албычев — в меховой рясе, в треухе, с ручным саквояжем. За ним шла, укутанная поверх шубы шалью его жена, вела за руку маленькую Веру.
— Куда тебя бог понес?
— Это не я… — сказала Ирина. — Едет мой жених в Петербург, к профессору Владимирскому.
— Я тоже в Питер, — объявил отец Петр каким-то многозначительным задорным тоном. — Вместе поедем, Илья Михайлович? Вы тоже в третьем классе?
— Да.
Илья ничего не имел против совместной поездки со священником. Для конспирации это было даже хорошо.
Они сели в один вагон, заняли нижние места по обе стороны столика.
Матушка хлопотливо проверила, не дует ли от окна, затоплена ли круглая чугунная печка, обогревающая вагон, надежно ли укреплены верхние полки, — не обрушился бы на отца Петра «верхний» пассажир! Маленькая Верочка внимательно наблюдала за матерью и облегченно вздохнула, когда та сказала: «Ну, все в порядке!»
— Если будет крушение… — тихо начала девочка.
Мать испуганно прервала ее:
— Что ты! Что ты! Бог милует!
— Я так буду молиться, что ты, папа, не бойся, — с чувством сказала Вера, прижимаясь к плечу отца, — если и будет крушение, ты будешь «чудом спасен», как император.
Отец похлопал ее по румяным щекам, которые подпирали шаль и воротник шубы.
— А вы сами верите в чудеса? — спросил Илья.
— Верую! — строго ответил отец Петр и обратился к жене, давая ей последние указания. Проводил ее из вагона.
— Береги себя, — шепнула Ирина и, заметив удивление Ильи, добавила: — От простуды!
Отец Петр откинулся на спинку и спросил с вызовом в голосе:
— А вы, стало быть, в чудеса не верите?
И стал приводить случаи чудесных исцелений в Семеновском монастыре. Илья слушал внимательно.
— Верю, — заговорил Илья, — если паралич, слепота, немота — следствие нервной болезни, или, вернее, сама нервная болезнь выражается таким образом, больной может излечиться при помощи самовнушения.
— У моей жены глаза болели, и доктор не мог вылечить… она помолилась, помазала елеем, и все прошло!.. Это вы как объясните? — азартно кричал отец Петр.
— Как я уже сказал: самовнушение… а может быть, просто совпадение. Вот вы привели несколько случаев исцеления… Почему они исключительно редки? Почему чаще всего больной не выздоравливает?
— Вера оскудела.
— Вот! Без глубокой веры в результат молитвы исцеления быть не может. Значит, не от внешней силы оно зависит, а от силы самого больного — от внушения.
— Стой-той-той, — задумчиво заговорил отец Петр, — в это надо вникнуть… Ох вы, демон вы, искуситель!! На какие мысли меня наталкиваете!..
Отец Петр Албычев ехал в Петербург по кляузному делу.
— Три года живу в Лысогорске и три года воюю со Степкой Мироносицким!
И он, горячась и взрываясь, поведал Илье о своих неприятностях.
До переезда Албычева в Лысогорск Мироносицкий завел обычай: делить между членами причта содержимое церковной кружки, предназначенной для пожертвований на «вдов и сирот». Албычев сразу же отказался в этом участвовать… и не только отказался, а пригрозил, что, если хоть раз еще будет такой дележ, он, Албычев, сообщит духовному начальству. Недавно отец Петр узнал, что все эти три года беззаконное дело продолжалось. Он написал об этом архиерею и в консисторию. Ответа не последовало. Отец Петр подал еще несколько ядовитых и задорных «покорнейших прошений» в стиле протопопа Аввакума. «Весь портрет Степкин нарисовал… и как он тайну исповеди нарушает, и как луковкой исторгает притворные слезы, говоря проповеди… все его склочные дела описал… и как он помыкает псаломщиками да трапезниками… Все!» В конце он подчеркнул, что терпение его истощилось и что если нарушение канонических правил подсудно только духовным властям, то ограблением кружки могут заинтересоваться власти светские.
Это — пятое по счету — прошение не осталось без последствий и не кануло в Лету, как опасался отец Петр. Вскоре в Лысогорск приехал благочинный.
Благочинный стал его уговаривать:
— Отец Степан виноват, это верно… но зачем вам дело подымать? Владыка наложит на него епитимью… келейно… А духовное следствие вызовет толки… слухи пойдут. Подумайте, отец Петр, распуская такие слухи, как мы грязним свое сословие! Не надо, голубчик! Это озлобление в вас говорит.
— Нет! Правдолюбие!
— Все сутяги так говорят, — рассердился благочинный.
После беседы с отцом Петром благочинный уехал в Перевал, а Мироносицкий — в Семеновский мужской монастырь. Игуменом там был дядя Мироносицкого. Игумен этот был в особой чести, так как ему покровительствовал Григорий Распутин, часто наезжавший в этот монастырь.
Дня через три отец Степан вернулся и, как ни в чем не бывало, принялся за исполнение обязанностей. «Полизал… игумену и успокоился, — злился отец Петр. — Вот какой бальзам пользительный!»
Вскоре архиерей вызвал отца Петра в Перевал «для увещания».
— Вы мне прямо скажите, ваше преосвященство, — приосанившись, начал дерзкий поп, — должен или не должен служитель церкви обличать неправду?
— Чего вы добиваетесь?
— Гнилую траву из поля вон!
Архиерей как-то особенно поглядел на отца Петра. Левое веко его непроизвольно задергалось.
— Зачем вы приняли сан, если нет в вас кротости, тихости, любви христианской? Зачем?
— Разве я знал… — отец Петр вовремя удержал слова, которые так и рвались с языка.
— Что знали? Нуте? — с ехидной ласковостью расспрашивал архиерей.
— Не раскаиваюсь, что принял сан, — сказал отец Петр, — и готов пострадать за правду!
Отец Петр понимал, что повредил себе, говоря так с «владыкой». Вернувшись в Лысогорск, он, правда, храбрился, насмешничал, представлял в лицах свой разговор с «архипастырем», но на душе у него кошки скребли.
Он чувствовал, как растет в нем ненависть к Мироносицкому. Не мог не думать о нем постоянно. Он строил планы, как вывести всех на чистую воду. Пришедшего к нему гостя он торопился увести к себе в кабинет и доводил до одури, читая черновики своих многочисленных прошений.
Духовного следствия, на которое так надеялся отец Петр, все не было. Дело, очевидно, опять «кануло в Лету».
Потеряв терпение, он настрочил жалобу в святейший синод и стал ждать ответа. Но вместо бумаги из синода пришел указ из епархии: отца Петра Албычева перевести «для пользы службы» настоятелем церкви села Ключевского.
Его чуть удар не хватил от гнева, от возмущения. Он с раздражением отводил взгляд от матушки… Она же, скрывая от него слезы (о Лысогорске, о квартире, о том, что дочь будет учиться «за глазами»), с кротким сожалением глядела на него. Увидев, что начата большая стирка, что матушка хлопочет о рогожах, о веревках, ящиках, — словом, готовится к переезду, он сказал:
— Не торопись, мать! Я еще не решил!
— Да чего же еще решать, Петенька? Перевели, надо ехать.
— Погоди, я сказал! Вот съезжу в синод, тогда…
Он взял от врача справку, что нуждается в лечении аорты, получил отпуск по болезни… Тогда только матушка поверила, что он в самом деле поедет в Петербург.
— Отчего вы так возмущаетесь нарушением тайны исповеди? — заговорил после молчания Илья с суровой насмешкой. — Чему удивляться?
— Подлости его.
— Вы считаете себя законником, а законов не знаете… Со времени Петра Первого действует закон, синодом подкрепленный, — ваш брат обязан доносить «по начальству», если услышит на исповеди о «злодейственных» революционных намерениях!
Отец Петр, смущенный и сердитый, помолчал.
— А наплевать! Честный поп предавать не станет… Бог не так учил.
— «Бог», «бог»… отлично вы понимаете, что священник — слуга и раб светской власти.
Начался спор.
В последний вечер они спорили втроем, — к ним присоединился хорошо знакомый Илье адвокат Горбунов, когда-то близкий к революционным кругам человек.
Они остановились в тамбуре.
В вагоне смеркалось. Пустые печальные поля за окном потускнели, словно их припорошило пеплом. Слабо мигнули огоньки в сиротливой деревеньке, состоящей из двух десятков черных избенок с нависшими снежными шапками, под которыми угадывались соломенные крыши. Усатый кондуктор неодобрительно взглянул на сигару отца Петра, от которой сине стало в тамбуре, зажег свечу в фонаре над дверью.
— Пойдемте лучше в вагон, — сказал Илья. — Что я буду еще говорить? Все равно вы меня не понимаете.
— В дураки меня зачислили, молодой человек?
— Вы, Петр Кузьмич, человек умный, но страшно узкий.
— Это я? Я узок?
— Вы. И узок, и непоследователен. Нет у вас стройного мировоззрения. Вы христианин… а почему не подставляете щеку для битья?
— Да, я — христианин, — с достоинством сказал отец Петр, — но вы и думать бросьте насчет щеки! И нету тут неувязки… Сам-то Иисус Христос как понужнул торгашей? Ка-ак резнет ремнем!.. Правда, справедливость — ни перед чем не должны отступать!
— «Правда», «справедливость»… Хоть раз подумали вы о том, что в разные эпохи, в разных странах… у представителей разных классов различные представления о правде и справедливости? Почему именно ваше представление должно быть правильным?
— А почему — ваше?
— Мое… потому, что мое мировоззрение на твердом основании покоится!
— На каком это?
— На строго научной основе. Основа эта — законы истории, законы развития человеческого общества… И что бы вы и вам подобные ни делали, — прогрессивных сил вам не удержать.
Они помолчали.
— По-моему, вы зарвались и хватили через край, Светлаков, — насмешливо сказал адвокат, поправляя пенсне. — Настоящая христианская философия должна вам быть понятной, близкой. Недаром марксисты поговаривают о создании новой религии…
Илья остановил его резким жестом.
— «Поговаривают» те, кто отошел от марксизма, — ответил он. — Что такое богоискательство, богостроительство? Извращение научного социализма. Вот что это такое!
Отклонившись от первоначальной темы и точно поддразнивая Илью, Горбунов заговорил о «разладе в стане марксистов», о философских шатаниях, о «критике», ревизии марксизма.
— И что из этого следует? — сурово спрашивал Илья.
— Только то, что марксистская философия несостоятельна, — с издевкой отвечал Горбунов.
— Нет! — напористо говорил Илья. — Не философия наша несостоятельна, а несостоятельны те предатели. те ублюдки, которые проповедуют реакционную теорию и в то же время маскируются под марксистов!
— Но позвольте, когда такой светоч марксизма, как Богданов, обнаруживает идеалистическую основу…
— Какой он «светоч»! — оборвал Илья, поморщившись. — Охота вам толковать о его метафизической болтовне!
Спор разгорелся. И чем больше имен отошедших, изменивших или замаскировавшихся людей называл Горбунов, тем резче делался Илья.
— Что же вы считаете передовым… «правильным», марксистским словом? — спрашивал Горбунов. — Ну, скажите!
— Философский труд «Материализм и эмпириокритицизм».
— Ага! Я так и думал!.. Но вам не доказать, что этот труд правильнее, выше других книг… Чем он выше?
— Во-первых, тем выше неизмеримо, что автор разработал основные вопросы марксистской философии… Разработал их, говорю я, на новом материале… на новом материале естественных наук и классовой борьбы…
— «Классовой борьбы»! — презрительно фыркнул Горбунов. — Везде вы видите классовую борьбу… даже в несходстве философских систем! Черт знает что!
— Я не ожидал, что вы так невежественны! — с каким-то удивлением сказал после паузы Илья. — Неужели вам не ясно, что борьба идеализма и материализма— это борьба партий? Что философия последователей Маха и Авенариуса — это философия реакционная? Откройте глаза пошире: вы увидите, что разногласия философские идут об руку с разногласиями политическими!
И с неожиданным пылом Илья произнес гневную речь о позорных годах реакции, об отходе интеллигенции…
— Вы на личности переходите? — обиделся Горбунов.
— Лучше прекратим разговор, — сказал Илья, — ни к чему он не приведет. Мы ведь начали о религии, — обратился он к отцу Петру, — так давайте я вам раз и навсегда скажу, Петр Кузьмич, то, что я думаю о религии и о духовенстве!
— Занятно! — с вызовом сказал отец Петр.
— В этой гнилой атмосфере упадка, о которой я только что говорил, религиозные настроения усилились… Это, к сожалению, факт. Ударились в религию царь, царица, всякие там Пуришкевичи… кадеты, октябристы… интеллигенция… все тонет в этом дурмане… Религия — орудие реакции. Ее задача — одурманить трудящихся, отвлечь их от классовой борьбы. Как она Бредит рабочему делу, просветительной работе в массах! Религия вредна! Роль духовенства постыдна!
— Ого, «постыдна»! — с крикливыми нотками в голосе начал отец Петр. — Я — честный поп! По убеждению! С принципами!
— Тем вы вреднее!
— Вреднее?! Вы думаете хоть, о чем говорите? — рассердился поп.
— Думаю… Подумайте вы! Подумайте: следуете ли вы правилам вашего вероучения… способны ли, к слову, пострадать «за правду», «быть изгнанным правды ради», защитить обиженного, обличить «неправедного судью»? Ну?
— Конечно, я не святой… Но неправду обличаю… вот хоть Мироносицкого… Да что вы ко мне привязались? Вы и сами-то похвастаться принципиальностью не можете!
— Я?
— Вы. В бога не веруете, попов презираете, а венчаться придете.
Помолчав, Илья тихо и твердо сказал:
— Не приду.
Отец Петр с недоумением поглядел на собеседника.
— Вот куда споры заводят, — с сердитым смехом сказал он. — Заспорил, раззадорился, от невесты готов отказаться!
— Я не отказываюсь.
Отец Петр вспылил:
— Опять за то же! Понес ерунду, вожжа ему под хвост попала. Теперь я не отстану: говорите внятно то или другое? Вы отказываетесь, или вы венчаетесь?
— От Ирины не откажусь никогда. Венчаться не пойду.
— Без венца! — даже задохнулся отец Петр. — Да кто же вам отдаст ее на всеобщее посмеяние? Не бывать этому! «Жених»!.. У моей коровы такие-то женихи!.. Нет, Матвей вас мигом выставит из женихов.
— Только Ира может «выставить» меня, — ответил Илья, с суровой печалью глядя в окно.
В Петербург приехали в воскресенье утром.
Илья прежде всего отправился в лечебницу Владимирского, узнал, что профессор принимает вечером по средам и пятницам. Можно было, не возбуждая подозрений, посвятить эти дни осмотру города, как это сделал бы всякий провинциал, впервые попавший в столицу.
Бродя по Петербургу, Илья узнавал знакомые места.
Стояла серая, сырая оттепель, — даже представление о петербургском климате не нарушилось!
Впечатление от репродукций, фотографических снимков, от прочтенных описаний давно уже превратилось как бы в личные воспоминания, в воспоминания, несколько потускневшие, утратившие живость красок и деталей. Так он узнал Медного всадника, Исаакия, Адмиралтейскую иглу, Неву, широкие проспекты.
Он сверялся с планом города, заглядывал в путеводитель, купленный в вокзальном киоске, и шел себе да шел. Ориентироваться здесь было так же легко, как в Перевале, Илья улыбнулся сравнению, но, подумав, признал, что сравнение это имеет основание: Перевал, построенный по приказу Петра Первого, спланирован наподобие Петербурга: те же широкие проспекты и пересекающие их улицы.