Илья вмешался в толпу. Слесаря Васильева, очевидно, надо было искать где-то там, возле самодельной трибуны, на которой стоял молодой оратор. «Так и есть!» Илья увидел острый профиль знакомого лица, желтую щеку в оспенных рябинках и, пробравшись вперед, тронул Васильева за рукав.
— Что у вас?
— Мальчишку в станок затянуло, — ответил Васильев, даже не удивившись появлению Ильи. — Ограждений-то ведь так и не сделано!.. Решаем требования свои выставить… Не примут — забастуем! Ведь мы…
Он не договорил. Молодой парень, державший речь, спрыгнул с опрокинутого в снег деревянного ящика, и все закричали:
— Пусть Васильев скажет!
— А что говорить? — начал Васильев. — Надо не разговоры говорить, а наметить свои требования и послать депутацию к директору. Не уважит — будем бастовать! А сейчас я дам слово одному знающему человеку…
Он подал руку Илье, и тот взобрался на ящик.
Члены подпольного кружка знали Давыда. Они закричали:
— Тише! Тише! Слушайте!
Стало тихо.
— Товарищи!
Услышав это дорогое, запретное слово, толпа колыхнулась, сдвинулась теснее.
— Товарищи! Борьба за права рабочего класса требует прежде всего единения! Крепко ли вы решили бороться? Проверили ли себя?
Он обвел собравшихся суровым взглядом и прочел в ответных взглядах, что решение крепко…
— Бороться надо не только за сегодняшние ваши требования: за пенсию матери погибшего токаря, за установку ограждений к станкам… не только за прибавку платы и отмену штрафов… Цель борьбы рабочего класса — высокая!.. святая цель! За политические свободы! За социалистическую революцию!
Он заговорил о связи экономической и политической борьбы, о том, что только партия социал-демократов (только большевики) ведет рабочих по верному пути.
— Вот наша программа! Познакомьтесь с нею, внимательно прочтите и передайте своим товарищам!
Илья раздал пачку программ. Руки жадно тянулись к нему.
Илья энергично и быстро вел митинг. Он понимал, что администрация скоро оправится от замешательства и разгонит собрание, может и полицию вызвать. Скоро стачечный комитет был сформирован, и Васильев начал записывать требования, положив бумагу на ящик у ног Ильи.
В это время раздались крики:
— Полиция! Полиция!
Из конторы вышел пристав с городовым.
Илья спрыгнул с ящика, замешался в толпу.
— В чем дело, братцы? — миролюбиво заговорил бравый пристав. — Несчастный случай случился? Оно, конечно… Но владелец, братцы, поступит по закону и по милосердию. Матери будет пособие выдано.
— Пенсию требуем! — закричали в ответ. — Один был кормилец! Уморили!
Пристав внимательно стал вглядываться в толпу.
— Что значит «требуем»? — с угрозой спросил он. — Что значит «уморили», когда акт инспекции — по своей неосторожности? Эт-то кто говорит? Это ты говорил? А ну, выйди сюда! Ты, рыжий! Как его фамилия?
В ответ раздались гневные выкрики.
— В кутузку захотели? — взревел пристав. — Бунтовать? Это вам не пятый год, мерзавцы!
Толпа надвинулась на пристава. Могучий кузнец наседал на него, гудел в самое ухо:
— Тебе дано право людей мерзавить? Ты сам кто такой, из каких кистей выпал?..
Васильев говорил громко:
— Мы свои требования вырабатывали!
— Какие ваши требования? — кричал пристав. — А ну, давайте их сюда!
Ему отвечали насмешливо:
— Дураков нету. Когда надо, тогда и отдадим!
— Р-разойдись! — кричали полицейские, наступая на рабочих. — Разойдись!
Рабочие двинулись к проходной будке, уводя с собой членов стачечного комитета. Илья прежним путем выбрался с завода. Он шел по заснеженным улицам, освещенным редкими фонарями.
Радостное чувство борьбы переполняло его.
В самую глухую пору реакции — забастовка!
К Чекаревым Илья всегда проходил садом, чтобы не попасть на глаза хозяйке. У него был ключ от дверцы, обитой железом, которая выходила в глухой переулок.
Закрыв за собой эту дверцу, Илья постоял в каменной нише, зорко оглядываясь кругом. Сумерки уже сгустились в саду. Отсюда не видно было большого дома, — как стена, его заслоняла пихтовая аллея. Окна флигеля светились.
Илья на цыпочках поднялся на террасу и постучал ногтем по стеклу. Ему открыли.
В комнате плавал папиросный дым. На кровати лежала гитара, на столе стояли закуска и бутылка с пивом: чужой человек, войдя, увидит, что люди собрались на вечеринку…
Все уже были в сборе, только самого Чекарева ждали с минуты на минуту. Мария начала расспрашивать Илью, как ему работалось, как чувствует себя Софья. Возбужденно блестя глазами, чувствуя прилив бодрости, силы, Илья рассказал о митинге на заводе Яхонтова.
Стукнула дверь в сенях, Мария прислушалась и просияла: «Сережа!»
Действительно, это был Сергей. Он разделся на кухне, вошел в комнату и, не здороваясь ни с кем, остановился у стола. В его обычной сдержанности было что-то угрожающее. Русые брови резко выделялись на побледневшем лице.
— Товарищи! Нашего Лешу казнили… — Дрогнувшим голосом он добавил: — Почтим его память…
При слове «казнили» дрожь прошла по телу Ильи, дышать стало трудно, словно та веревка, которой удушили Лешу, сжала и его горло.
Удар грянул внезапно. Отец Алексея совсем недавно получил письмо от Августы из Казани. Она писала, что говорила с прокурором, что есть определенная надежда? дело кончится ссылкой, а в самом худшем случае — каторгой…
глубоким, вздрагивающим голосом начал Чекарев, и приглушенные голоса подхватили широкий, печальный и сильный напев. Только Илья стоял молча. Петь он не мог. Горло так и оставалось сжатым.
Над мужскими голосами поднялся полный слез, горя и звенящий в то же время горячей верой голос Марии:
Как-то благоговейно, точно перед свежей могилой, все закончили:
— А теперь за работу! — стукнув ладонью по столу, сказал Чекарев. — Все чувства наши переключим в работу… Чтобы кипело все!
Овладев собой, он заговорил:
— Товарищи! В декабре в Париже будет Пятая всероссийская конференция нашей партии. Мы должны будем послать представителя, а значит, надо собрать и подготовить материалы к отчету… О чем должен рассказать наш отчет? О кружковой работе, о связи с массами, с думской фракцией, о легальных методах… Показать, как мы боремся против кадетов, эсеров, как с меньшевиками… с отзовистами боремся… Фактов давай те больше! Фактов!..
Говоря о положении горнозаводского населения, не можем мы пройти мимо тяжбы ключевского общества с конторой из-за покосов… Но это я забежал вперед…
— Лукиян! — прервал Чекарева и вскочил с места маленький порывистый человечек с красно-рыжими кудряшками. — Вы что ж свалили в одну кучу и врагов революции, и так называемых «отзовистов»? Равняете?
— Не равняю я, — с досадой сказал Чекарев, — но еще раз скажу и еще раз напомню, товарищ Рысьев, что вы, отзовисты, жестоко ошибаетесь… И ваши ошибки мы замазывать не будем… Кто хочет высказаться по вопросу подготовки конференции, товарищи?
Началось деловое обсуждение.
Вдруг на дворе громко залаяла собака, и кто-го сильно и часто застучал в дверь.
— Тревога! — спокойно сказал Чекарев, откупоривая бутылку, и стал разливать пиво по стаканам.
Рысьев взял гитару, начал пощипывать струны, напевая вполголоса:
Мария пошла открывать.
Она не спросила, кто стучит. Отодвигая задвижку, беспечным тоном проговорила:
— Кто опоздал, пусть воду хлебает… пиво мы все выпили!
— Это я! — послышался знакомый голос. В комнату вбежал Роман Ярков… вбежал, не снимая облепленной снегом шапки, не обметя голиком валенок.
Быстро оглядел собравшихся, увидел, что здесь все свои, сказал:
— Товарищи! Ваню… Ивана Даурцева схватили!
Дверь Ирине открыл сам отец, по-видимому, он поджидал ее у окна.
— Алексей повешен, Ируська…
И, хлопотливо бегая по передней, Албычев стал рассказывать, как дошла до него эта страшная весть.
Ирина не вслушивалась…
Когда к ней вернулась способность соображать, с тоской и ужасом подумала девушка о дяде Григории и об Августе.
Положив на подзеркальный столик стопку тетрадей, Ирина повернулась к выходу, но отец остановил ее:
— Подожди! Вот тебе записка… поручение от Григория… Да, может, пообедала бы? Нет? Так и знал… Ну, или передай ему от меня, что сочувствую и все такое… Завтра сам у него побываю.
Ирина развернула записку.
«Милая Ирочка, — писал дядя, — ты, наверно, знаешь о нашей беде. Если можешь, приведи ко мне кого- нибудь из Лениных близких друзей. Очень прошу. Твой дядя…»
Обычный каллиграфически четкий почерк… Только в слове «можешь» дядя пропустил две буквы и подписался неразборчиво…
«Надо найти Илью!.. Ох, где мне найти Илью?»
Стоял зимний, зябкий день. В такие дни разбухшее небо серо, снег матово-бел. Голые деревья, ребра крыш, бревенчатые старые стены — все кажется траурно-черным.
Ирина осмотрелась по сторонам. Извозчиков нигде не было. Ускоряя шаг, она пересекла улицу, вторую… и быстро пошла к типографии.
Сколько раз за последние два месяца она прогуливалась здесь по вечерам, надеясь встретить Илью! Вот домик с венецианским окном. Вот палисадник с симметрично посаженными кустами акации… Вот высокое крыльцо дома, где живет Полищук, — все ей стало знакомо, привычно. У ворот типографии девушка остановилась, чтобы отдышаться и обдумать: как ей быть, если Илью не отпустят с работы. Но эти размышления оказались лишними: Ильи в типографии не оказалось, он работал в ночную смену.
Ирина пошла к мадам Светлаковой.
— Он здесь не живет, Ирочка! — сказала Светлакова, льстиво улыбаясь, поглаживая руку девушки и заглядывая в ее расстроенное лицо. — Он вчера заходил и, может быть, сегодня заглянет перед сменой… И что ему передать? — с прорвавшимся любопытством спросила Светлакова.
— Передать? Нет, ничего не надо передавать… Мне его сейчас надо видеть непременно! Вы мне скажете его адрес?
Светлакова замялась, сконфузилась, но адрес дала.
Илья жил неподалеку от матери в большом купеческом доме. Ирина позвонила. Горничная, улыбаясь, пригласила пойти, но выслушав ее, дерзко повела плечом, небрежно кинула: «Ход со двора!» — и захлопнула дверь.
«Боже! В каких он условиях живет!» — ужаснулась Ирина, пробираясь по темным сеням подвального помещения. Она с трудом открыла дверь в коридор. В лицо ей пахнуло запахом щей, кожи, махорки.
Но светлая, бедная комната Ильи произвела на девушку отрадное впечатление. Комната эта подходила к строгому облику Ильи. Два небольших, чисто вымытых окна, кровать, тщательно застланная байковым одеялом, стол под зеленой клеенкой, книжная полка — все содержалось в строгой чистоте.
В этой чистой атмосфере, наверно, хорошо думалось и работалось.
— Илья Михайлович, извините…
Волнение помешало Ирине заметить внезапную густую краску на впалых щеках Ильи. Впрочем, краска прошла волной и разом исчезла.
— Вы уже знаете, Ира?..
— Да. Я — за вами. Дядя просит вас к себе.
— Ира… не знаю… не умею я утешать…
— Утешать? Разве можно его утешить? Погорюем вместе, — сказала девушка.
Илья мрачно взглянул на нее.
— Боюсь, тяжело ему будет видеть меня.
— Но он просит!
Илья снял с гвоздя драповое, истончившееся от старости пальто. Оделся, надвинул картуз, достал из кармана дешевые штопаные перчатки… и с недоумением взглянул на Иру, которая не трогаясь с места, глядела на него блестящими, решительными глазами, как бы желая что-то сказать.
— Что, Ира?
— Не могу я видеть этого, — прошептала девушка, указывая энергичным жестом на его открытую шею. Она рывком сбросила горжетку, стащила с себя вязаный гарусный шарфик и обмотала им шею Ильи. Шарфик еще сохранял теплоту ее тела, и от него пахло духами…
Илья так был удивлен, что не смог, не успел помешать ей… Но скоро удивление сменилось неудовольствием. Брови сдвинулись.
— Разве я вам чужая?.. И этот шарфик мама вязала! — торопливо проговорила Ирина. В глазах Ильи что-то дрогнуло, взгляд смягчился, и добрая улыбка шевельнула губы.
Они вышли из дому.
Прохожие оборачивались, глядя вслед этой странной паре: тоненькая девушка, в маленькой круглой, надвинутой на лоб, шапочке, в пышном горжете, и бедно одетый молодой человек.
Но вот они свернули в безлюдный переулок. Навстречу им со свистом понеслась поземка.
— Илья Михайлович! — сказала девушка.
— Да?
— Помните, я читала стихотворение Некрасова? Помните? Вы поняли, о чем я просила вас тогда?
Илья не ответил.
— Отчего вы мне не отвечаете? — взволнованным шепотом говорила Ирина, сжимая его руку. — Ведь вы поняли и не ответили… Отчего?
— Что я мог ответить, Ира?
— Что ответить?.. «Ира! Если ты твердо решила, если тебе не жаль ни жизни, ничего, иди к нам… замени Леню!» Вот что надо было ответить.
— Кем вы меня считаете?! — строго спросил Илья.
— Революционером… как Леня…
— И вы хотите?..
— Да.
— Вам семнадцать лет, вы не знаете жизни…
— А Лене сколько было, когда он?..
— Проверили ли вы свою силу… волю?.. Ведь тут всю жизнь посвятить надо, отдать…
— И отдам! Тюрьма, бедность, виселица… Я ко всему готова, Илья Михайлович.
Ирина стояла, прижав руки к груди. В ее глазах Илья увидел силу и решимость. Она стояла, выпрямившись, среди косых струй снега. Лицо горело радостной готовностью. Илья сказал:
— Революционеры бывают разные. К какой партии вы тяготеете?
Девушка смутилась:
— Я не знаю… по ведь вы научите меня?
— Ира, мы еще поговорим об этом, — сказал Илья. — Вы познакомитесь с программами различных партий. Не хочу, чтобы вы вступали в борьбу с завязанными глазами. Вы сами изберете себе дорогу… увидим, по пути ли будет нам.
Ее глаза ответили ему: «Пойду твоим путем».
Они подошли к большому кирпичному дому, поднялись на второй этаж.
Ирина позвонила у двери с табличкой: «Григорий Кузьмич Албычев». Дверь открылась, и из дальней комнаты донесся высокий крикливый голос.
— Дядя Петя здесь! — огорченно шепнула Ирина. — Вот некстати!
Деревенский учитель Кузьма Албычев долго ломал голову, как сделать, чтобы все его три сына получили образование. Платить за право учения за троих — это немыслимо… А жить где? Родни нет, а на частной квартире сдерут столько, что вовек не расплатишься. Инспектор пришел ему на выручку, поговорил с влиятельными родными, и сыновей Албычева — Матвея, Григория и Петра — приняли на казенный кошт в духовное училище. Потом все трое перешли в семинарию. Окончив семинарию, Петр, приняв сан, поступил священником и помог отцу выучить братьев в университете. Так, Матвей стал врачом, а Григорий учителем гимназии. После смерти отца братья встречались редко. У каждого было свое дело, свой круг знакомых. Отец Петр вообще редко появлялся в городе: он служил за сто тридцать верст, в Лысогорском заводе.
На этот раз он приехал в Перевал по вызову архиерея. О гибели Лени он еще не знал. Рассчитывая погостить у брата, забрал с собою свою попадью и младшую дочь.
Старая нянька открыла им дверь, всплеснула руками и заплакала. Все перецеловались с нею, разделись и вошли в столовую.
Невесело, пустынно было в доме. Сразу чувствовалось, что хозяйки нет уже давно. Шестилетняя Таля в черном платье вылезла из кресла навстречу гостям.