За домом Ерохиных стояла низенькая старенькая избушка Ческидихи. Пожилая, но еще крепкая вдова Ческидова дружила с Фисиной свекровью. Женатый сын ее и замужняя дочь жили в Перевале. Младшенький Паша сидел в тюрьме «за политику». Ческидиха жила тихо, бедно, работала на фабрике туалетного мыла.
Часто заходили к Ярковым ближние и дальние соседи, много бывало и незнакомых Анфисе рабочих. Вначале это ей нравилось: она видела, что Роман, несмотря на свои молодые годы, пользуется уважением. Анфиса не вслушивалась в мудреные разговоры о каком-то третьеиюньском перевороте, о каких-то столыпинских законах, о какой-то «нашей фракции» — все эти мужские дела ее не интересовали. Напоив гостей чаем, она уходила в горницу с книжкой или с вышивкой.
Однажды к Ярковым неожиданно заявился Паша Ческидов, только что выпущенный из тюрьмы. Роман обрадовался, обнял и расцеловал гостя. Анфиса постаралась, приняла Пашу «как следует» — забегала, захлопотала… Много раз слышала она от Ческидихи, что Паша «смирёный, он невинно страждет!». И вдруг он спокойным голосом начал поносить царя и буржуев… Фиса не выдержала:
— Павел Савельич, покороче бы язык-то надо держать!
Паша с недоумением взглянул на нее.
— Да ведь тут все свои…
— Свои, да не ваши! — отрезала Анфиса.
Она бы не сказала так, если бы знала, как ее слова рассердят мужа. Роман вскочил с места, налился весь кровью…
Отбросив ногою стул, сказал сдавленно:
— Айда, Паша, в малуху!
Они долго сидели в подсарайной избе, потом Роман проводил Пашу и зашел к Ческидовым.
С той поры Анфиса, поджидая мужа с работы, часто видела, как он сворачивает к дому Ческидовых, — видно, старая дружба не ржавела!
Как-то Павел пришел с тремя незнакомыми парнями. Роман не пригласил их в избу, увел в малуху. Горько это было Анфисе, но она смолчала, виду не подала.
Пришел как-то невысокий, щуплый человек, попросил передать Роману, что был Давыд. Роман, узнав об этом, не стал обедать, взял большую плетеную корзину и ушел. Вернулся он поздно, с пустой корзиной.
— Сходил ни за чем, принес ничего, — пошутила Фиса, ожидая, что он объяснит ей, в чем дело.
Роман на шутку не ответил.
Убирая на место корзину, Фиса нашла в ней металлическую пластинку, и вдруг страшная мысль пришла ей в голову…
— Я тебе про бабушку Маланью не рассказывала? — спросила она мужа, когда они улеглись в постель. — Нет? Это не моя бабушка, тятина… Ее в Ключевском звали государевой снохой — у нее муж двадцать пять лет в солдатах служил, там и помер. Ну ладно, вырастила она двух сынов: один хороший, а другой связался с худыми людями. Вот соберутся, куда-то уйдут, деньги у него появились, пить стал, гулять. Бабушка Маланья терпела-терпела — и давай молиться богу: «Господи батюшко! Если сын мой хорошим делом занимается, пошли ему удачи… а если на худое дело пошел — покарай!» Бог-то услышал и покарал! Попались! Они фальшивые деньги делали.
— Что это тебе на ум пришло?
— Не знаю… — робко ответила Анфиса. — Вот ты все от меня таишься, я не знаю, что и подумать…
— Не бойся! Не фальшивые деньги делаем.
— А какие? — испуганно спросила Анфиса.
— Да никаких не делаем… Мы про жизнь судим, книжки читаем.
— А с корзинкой куда ходил?
— Подрастешь — узнаешь, — неохотно ответил Роман.
Недели через две после свадьбы к Ярковым приехал Ефрем Никитич: молодых захотелось ему навестить, и было у него неотложное дело.
Вечером, встречая мужа у ворот, Фиса так и сияла:
— Тятя приехал! Он платину нашел!
— А ты чему рада?
— А как же? Уж он нас не оставит.
Роман поглядел на нее непонятным ей, недовольным взглядом.
— Может, он даст, да я-то не возьму.
— Да отчего же, Романушко?
— Буржуем ни в жизнь не буду.
Ефрем Никитич не заметил, что дочь приуныла, а зять нахмурился. Молодцевато подкручивая усы, поглаживая курчавую бородку, он рассказывал, как нашел платину:
— Кругом один, денег-то ни шиша не было. Сам дудку пробил, сам землю воротком подымал. Упластал- ся так, что, думаю, вот-вот дух вон! А ничего, выдюжил. Но только один сполоск и сделал… вражина-урядник помешал… изломал мою снасть… Ну, ничего, вот весна- матушка придет, я теперь знаю, где мое счастье лежит! Возьму! Ваши дети, может, в двухэтажных хороминах будут польку плясать по-городскому!.. Только вот… — он не договорил, погрузился в мрачное раздумье. — Своди-ка меня, милый сын, к Семену Семенычу. Фершалиха написала, где он квартирует.
— Ну что же, папаша, пойдем сходим.
Котельников встретил их приветливо, хотя они и подняли его с постели.
— А! Гости! Милости прошу, только угощать мне вас нечем, живу по-спартански…
— Мы не за угощеньем, Семен Семенович, — степенно ответил Ефрем Никитич, — вот тебе матушка твоя гостинчиков послала, кушай на доброе здоровье… а мы посоветовать с тобой пришли.
— Платинешку-то ведь я нашел!
Семен Семенович так обрадовался, что и про гостинцы забыл.
— Преотлично! Поздравляю! Значит, правильно я угадал!
— Правильно-то правильно, только есть одна заковыка. Люди говорят, что, дескать, по верху на наших землях, то наше… а что в нутре — то господское. Правда ли это?
Котельников, накинув на плечи пальто, стал расхаживать по своей большой, пустой, ничем не украшенной комнате.
— Вопрос о недрах — вопрос серьезный, но небезнадежный, — начал Котельников. — Закон девяносто третьего года нам что говорит? Что девятнадцатого мая сего года вы получили право собственности на наделы…
— Бумаги-то ведь все еще в губернском присутствии.
— Минуточку!.. До девятнадцатого мая заводы имели право разведывать и разрабатывать ископаемые в ваших угодьях… имели право потребовать обмен… А теперь— поздно!.. Разведки на ваших землях ведь не было?
— Ни единого шурфа не пробили.
— Значит, все!
— Я чего боюсь, — вздохнул Самоуков, — того и боюсь, что как узнают про платинешку, так и отберут мою землицу.
— Я тебе, Ефрем Никитич, сейчас ничего не скажу решительного. Вот проштудирую новые законоположения…
— Чего сделаешь?
— Почитаю. Вооружусь! Потом я тебе скажу, стоит говорить, что у тебя платина нашлась, или не стоит. А пока молчи!..
Погасив свет, Фиса обняла мужа, прижалась головой к его плечу, ожидая ласки. Но Роман лежал неподвижно, заложив руки за голову. Он был растерян, огорчен. «Ясно, тесть вылезет в буржуи!» Все в нем возмущалось против этого, но что делать, он не знал.
— Ты на кого осердился? — шепнула жена.
— Да нет, — ответил от тоже шепотом, — я не осердился… Об жизни думаю… Загадали вы с тестем мне загадку!
— Коли счастье привалило, дурак только откажется. Неужто хочешь, чтобы всю жизнь на тебе ездили?
— Не хочу, — отозвался Роман, — но и сам не согласен на народе ездить.
— А кто тебя заставляет? Можно и богатым быть, и народу добро делать!
— Нет, нельзя!
Всем нутром понимал Роман, что прав он, а не Анфиса, но доказать ей не мог. Мысли его не могли оформиться в слова.
— Как же ты, Романушко, мечтаешь? — спросила Анфиса.
— Как мечтаю? Сбросить царя, буржуев, дать власть трудовому народу.
— Да в уме ли ты, Роман?
Фиса заплакала.
— Это все Пашка, каторжник этот тебя сбивает… Повадился реможник[2] этакой…
Но она разом смолкла. Роман откинул одеяло да так и взвился с постели.
— «Реможник»! Это твое слово… — говорил он свистящим шепотом, расхаживая по горнице. — Этого я тебе не забуду!
Анфиса испугалась и стала просить прощения.
Но вскоре она забыла и об этом разговоре, и о мыслях Романа…
Новая забота заслонила все.
Как-то под вечер к окну подошла женщина, спросила Романа Борисовича.
В белом шарфике, темно-рыжая, синеглазая, она показалась Анфисе необыкновенной красавицей.
— Нету его… он еще с работы не приходил… А вам на что его? — не удержалась Фиса от ревнивого вопроса.
Женщина не ответила.
— Передайте, пожалуйста, что заходила Петровна. — И, поклонившись, отошла от окна.
— Куда же вы? Зайдите! Дождитесь! — кричала ей вслед Фиса, сама не понимая, что с ней делается. Сердце билось так, что она придерживала его рукой. Хотелось одного: чтобы Роман и эта красавица встретились при ней, у нее на глазах.
Женщина покачала головой и быстро пошла прочь. Высунувшись из окна, Фиса следила за нею взглядом.
— Что это к тебе барышни запохаживали? — стараясь говорить шутливо, спросила она Романа. — Кто хоть она такая?
Муж ответил, опустив глаза:
— Не знаю никакой Петровны.
Фиса поняла, что он солгал.
В трех верстах от южной окраины города, на берегу речушки Полдневой, стояла дача купчихи Бариновой. На лето эта дача сдавалась, а зимой стояла пустая.
Однажды осенью, когда Баринова сводила счета со своим квартирантом Чекаревым, к ней пришла незнакомая девушка и заявила, что хотела бы снять дачу на зиму, так как врачи советуют ей пожить на чистом воздухе, в уединении, в тишине. Девушка и в самом деле казалась больной.
На расспросы Бариновой посетительница отвечала, что зовут ее Софьей Ивановной, она — дочь врача Березина… Отец недавно умер.
— Зачем же вы из Мохова уехали, Софья свет Ивановна?
— Свадьба моя расстроилась, — горько усмехнулась девушка.
Баринова оживилась. До страсти любила она рассказы о несчастной любви… Но девушка рассказывать ей свою историю не захотела.
— Как же вы на даче жить станете? Боязно одной- то! Сторож и тот не живет, а только находом ходит.
— Не будет мне страшно.
— А кушать что будете?
— Раз в неделю схожу в город… — И девушка пожала плечами, как бы говоря: «Не ваша забота!»
Баринова подумала-подумала…
— Так что же, — сказала она, — чем так стоять даче- то… Как думаешь, Сергей Иванович?
Чекарев сдержанно сказал:
— Я бы пустил на вашем месте.
— «Пустил бы»!.. Да ведь хлопоты! Вот ее на дачу проводить, вот прописать ее, как же не хлопоты?
— Чем могу, я вам готов помочь, — сказал Чекарев. Баринова того и ждала…
— Вот спасибо тебе, Сергей Иваныч… А сколько с нее взять? — спросила она, как будто Софьи и в комнате не было. — Пятнадцать рублей в месяц будешь мне платить, Софья Ивановна?
— Пятнадцать не буду. Десять.
— Ну, ин ладно. А как ты на меня натакалась? Как про дачу-то узнала?
— Расспрашивала, у кого есть дачи, мне и сказали, — неохотно ответила Софья.
Через два дня Софья Ивановна переехала на дачу. Ее провожали Чекаревы.
Действительно, в двух комнатах и в кухне было пусто, но кой-какая мебель все же нашлась. Стоял широкий старый диван, кухонный стол, две табуретки, небольшой бак для воды. В чулане Чекарев обнаружил три сломанных стула, которые тут же починил. Мария расстелила кошму на диване, покрыла ее простыней и развесила коленкоровые занавески на окна.
Потом Сергей Иванович продолбил прорубь на речке, натаскал в бак воды. Вскоре привезли воз дров. Стали протапливать обе печки — и русскую, и круглую. К вечеру приехал Роман. Сергей Иванович помог ему выгрузить из плетеного короба и внести в домик деревянные ящики, корзины, кой-какую домашнюю утварь. На дне короба под сеном лежали кипы бумаги. Ее сложили в угол и накрыли одеялом. Мужчины стали монтировать небольшой печатный станок.
Софья начала расставлять и раскладывать по полкам стенного шкафа жестяные банки с типографской краской, с клеем, медные линейки, верстатку, валики, накатывающие краску, кисти, щетки, куски типографской клеевой массы.
— Кассу поставьте в этот угол, за диван, — подсказала она, — тут будет и под руками, и не на виду. — И Софья худыми руками тоже схватилась за ящик, где в гнездах лежал шрифт. — А станок — под стол.
— Да отдохните вы, — просила Мария, — все равно Давыд раньше завтрашнего дня не придет.
Роман стал торопить с отъездом: он обещал хозяину лошади — возчику угля — возвратиться к девяти часам.
Оставшись одна, Софья дунула в ламповое стекло, погасила свет, легла на диван, зябко укутавшись одеялом. Ее лихорадило. Кровь стучала в виски. В комнате пахло угаром, как всегда бывает, когда затопят печь в давно не топленном помещении. За окнами медленно, важно шумел сосновый бор. Странно было сознавать, что ты находишься в безопасности, в темной, теплой тишине, после волнений бегства, после голодного и холодного скитания. Если бы не случайная встреча со знакомым рабочим-подпольщиком в Мохове, что было бы? Перед Софьей всплыло доброе круглое лицо той девушки, которая дала ей свой вид на жительство. «Берите, берите! Ну, что вы! Со мной ничегошеньки не случится, скажу, что потеряла…»
«Потом свяжусь с центром: пусть на самый трудный участок направят! А пока отдохну на технике!»
Она зажмурилась, пытаясь уснуть, но сон не приходил.
«Гордей!.. Может, в ссылке, вот так же слушает, как шумит тайга… А может, тоже на нелегальном положении? Встретиться бы…» — И, не сдерживая теплые, обильные слезы, она дала волю мечтам.
Утром, когда на шестке весело зашумел чайник, вдруг стукнула калитка. Мимо окон прошел, широко шагая, невысокий, слегка сутулый молодой брюнет. Софья поднялась. Он снял шапку, обмахнул голиком снег с сапог и назвал себя.
— Давыд.
— Я вас жду, — сказала Софья. — Раздевайтесь, садитесь чай пить. Хотите?
— Очень хочу. Промерз. Но прежде… — он заглянул в дальнюю комнату. — Есть окно на той стене? Хорошо! Я выставлю раму.
Он выставил внутреннюю раму, раскрыл окно, вылез наружу, повесил на дверь замок и влез обратно.
— Кто бы ни пришел — дом на замке. Теперь только окна плотнее завесить. Хороша дача. Как раз для техники.
Они напились чаю и прошли в комнату, освещенную матовым ровным светом, проходящим сквозь легкие белые занавески. Илья выдвинул станок из-под стола. Софья спросила:
— Что будем делать? Газету?
— Нет, текст не готов. Эти дни мы с вами будем программу печатать.
— Каким форматом?
— Вот, — показал Илья маленькую книжечку.
— Тираж?
— Десять тысяч.
— Ого, — сказала Софья, — вы давно в технике, Давыд?
— На гектографе работал много, а набирать научился за эти два месяца, что работаю в типографии.
— Два месяца! — и Софья слегка улыбнулась тонкими бесцветными губами. — А я восемь лет была наборщицей в Петербурге да три года в технике работала до самого провала.
— Сколько вам лет? — спросил Илья, задумчиво глядя на Софью.
— Лет? Двадцать пять… Это меня тюрьма так износила… Ну, давайте работать.
И Софья разом точно забыла о присутствии Ильи. Рука ее так и замелькала между кассой и наборной линейкой.
Широкими, торопливыми шагами шел Илья по дороге к городу. Он спешил на завод Яхонтова, чтобы передать слесарю Васильеву программу партии и условиться о времени занятия кружка. После встречи с Васильевым — заседание комитета у Чекаревых… Потом ночная смена в типографии. Зайти в харчевню перекусить времени не оставалось. Илья купил у мальчишки-лотошника копеечную сайку.
Механический завод Яхонтова раскинулся между Северной привокзальной улицей и Вознесенской горой. Непривычная тишина поразила Илью. Не слышно знакомого шума трансмиссий, грохота клепальных молотков, кузнечных молотов, железа… Он подошел ближе и услышал гомон возбужденных голосов.
Сквозь литые узорчатые чугунные ворота видно было толпу на заводском дворе. Люди сгрудились…
И вдруг, точно поднятый ими, вынырнул, вырос над толпой молодой рабочий. Размахивая руками, как пловец, он выкрикивал рвущимся от негодования и боли голосом:
— Жертва эксплуатации!.. Пот и кровь… увечья, гибель…
Илья поспешно свернул в переулок, побежал вдоль высокой деревянной ограды. Он знал, в заборе есть лазейка — одна доска отодвигается в сторону. Сколько раз он передавал в это отверстие листовки для цехов!
На широком дворе, окруженном низкими кирпичными постройками, собрались рабочие. Их было несколько десятков. Илья вспомнил невольно забастовки пятого года… Положим, тогда на заводе рабочих было впятеро, вшестеро больше. Кризис ударил и по заводу Яхонтова.