— Нужно немного подождать, — решает тот. — Может, твоя девчонка сама выйдет, кликнешь.
Проходит несколько минут, и дверь домика отворяется.
— Она! — шепчет Аюб. — Смотри, какая красивая! Очевидно, у влюбленных зрение сильно обостряется.
Ибрагим не успел ничего разглядеть: черная тень движется по двору.
— Биба! — едва слышно окликает Аюб. — Биба! Тень замирает, прислушивается, нерешительно направляется к огороду, готовая в любую минуту отпрянуть в сторону, скрыться, поднять тревогу.
— Ты, Аюб? — Биба делает еще несколько шагов. — Я не пойду дальше.
Теперь и Ибрагиму кое-что заметно. У нее приятный голос, тонкая фигурка. Видно, девка что надо.
— Хочу поговорить с тобой, — нерешительно бормочет Аюб. — Скажешь ты мне что-нибудь определенное или нет?
— Хочешь поговорить, заходи в дом.
— У тебя гость… — ревниво замечает Аюб.
— Он тебя не тронет, не бойся. Это Максим.
Ибрагим автоматически отмечает в памяти: «Максим, русский. Его знают и не боятся».
— Я не один… — вдруг выпаливает Аюб.
— Сколько же вас? — Биба делает решительный шаг назад.
— Со мной товарищ.
— Заходите оба. Ну, ладно, тут постоим. Где он? Ибрагим, нащупав в кармане револьвер, выступает вперед. Они втроем подходят к калитке. Ибрагим разглядывает девушку. В темноте она кажется слишком смуглой. Но вот она поворачивается лицом к двери, теперь на нее падает тусклый свет. Ибрагим тяжело дышит: этот сосунок прав — такие красавицы встречаются не каждый день.
— Говорите, я погуляю, — решает Ибрагим. На глазах у такой девушки он не может шнырять огородами, как последний трус.
Разговор короткий. Ровно через минуту Аюб подходит к Ибрагиму. Сильно хлопает дверь дома.
— Уже? — удивляется Ибрагим. — Что-то быстро…
— А чего тянуть… Сказал, что мне у нее нечего делать.
— Это серьезно? — В голосе Ибрагима нескрываемый интерес.
— Сказал, и все! — хорохорится Аюб. — Мало баб, что ли…
Дальше идут молча. Во дворе все как и было — рядом с повозкой расхаживает Нурбий, лошади жуют сено.
— Поужинайте, ребята, — приглашает старик. — Все готово.
— Торопимся, отец, извини, — произносит Ибрагим.
Выходит худенькая женщина, сует Аюбу торбу с харчами. Губы плотно сжаты, сухие глаза: адыгейка на людях не может проявлять свою скорбь — на все воля аллаха, слезы оскорбляют его.
Аюб садится в повозку.
— Постой, — говорит Ибрагим, словно вспомнив что- то. — Ты ведь хотел передать отцу деньги. — Он сует Аюбу какой-то сверток и толкает парня под бок. — У них сегодня жалованье давали, — добавляет он. — А деньги ему там не нужны.
Сверток переходит к Нурбию.
— Держи свой карабин, Желторотый, — сердито шипит Ибрагим, когда они выезжают на улицу. — Может пригодиться.
Сам он пристраивается к пулемету. Но вот аул позади.
— Послушай, Ибрагим, зачем дал деньги отцу? Это нехорошо, я скажу, что деньги не мои.
— Дорогой мой! — хохочет Ибрагим. — Да понимаешь ли ты, кто ты? Ты бандит, ты должен грабить, понимаешь? Убивать и грабить. А ты от чужого отказываешься. Награбишь — отдашь.
Аюб таращит глаза. Дальше едут молча.
В доме лесника дым коромыслом. Улагай пьян, Алхас такой же, каким был днем. Говорят, желудок у него словно бурдюк — лей сколько хочешь, результат один. На третьем стуле — Ерофей. Красными осоловелыми глазами разглядывает он Ибрагима, на лице — тупость, равнодушие.
— Ну что там, какие новости? — Улагай щурится еще больше, чем всегда. — Говори, у меня от друзей секретов нет. И знай — отныне Алхас мой заместитель. Если меня убьют в бою, передаю командование народному герою Алхасу. Говори же, что там?
— Передали три слова: «Готовься радостной встрече».
— Понятно… Какие новости в ауле?
— Сегодня туда прибыла вооруженная группа из города.
— Уничтожить при возвращении, — медленно произносит Улагай. И вдруг, ожесточаясь, добавляет: — Изрубить в крошево!
— Сделаем, — обещает Ерофей. — Пошинкуем, как на засол.
Ибрагим присаживается к столу. Алхас наливает ему вина. Подняв бокал, Ибрагим глядит на рубиновую влагу. На ее поверхности, словно выплыв из глубины, появляются сторожкие, пугливые глаза, затем и лицо, готовое вспыхнуть как факел. Нет, она вовсе не смугла, так в темноте показалось. Лицо ее прекрасно, таких девушек он никогда не встречал.
— Так что передали? — вдруг спохватывается Улагай. Лишь сейчас он осознал, что Ибрагим сообщил ему нечто чрезвычайное.
Ибрагим с удивлением глядит на начальника.
— Готовься к радостной встрече, — повторяет он и поднимается. — Вы приказали мне в два ночи напомнить об отъезде. Уже два, зиусхан.
— Знаю, свиное ухо, знаю. Посплю немного, и поедем.
Алхас ногой толкает дверь в другую комнату, Улагай валится на постель.
— Свой в доску, — резюмирует Ерофей.
Алхас занят непривычным делом: думает. Конечно, и сейчас еще есть шанс: Улагай — крупная птица, с таким трофеем его могут простить. Конечно, посадят… А вдруг у Улагая получится? Тогда живи, не знай горя. А лучше всего в разгар драчки сунуть драгоценности за пазуху и податься в Турцию — каждый отвечает за себя.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Полжизни, а то и больше провел Максим в пути. Это время, считал он, отпущено судьбой на то, чтобы обдумать совершенное ранее. Без скидок на любовь к. собственной персоне.
Каждая дорога для Максима — очередная, самопроверка. Так ли ты поступал, Максим, как надо? Как ты должен поступать теперь? Конечно, признаться в этом кому-то невозможно, немыслимо. Никто и догадываться не должен, что Максим сам себе устраивает протирку ежиком. Драит, словно боевую винтовку, чтобы била без осечки.
Впрочем, разве знает он, как ведут себя наедине с собой другие? Вот хотя бы этот Рамазан, который едет рядом с ним. Хороший конь у Рамазана, даже странно, что в исполкомовской конюшне мог такой сохраниться. Они как будто не замечают друг друга — конь и человек. Рамазан погружен в свои мысли, конь между тем идет строевой рысью, словно между ними так было условлено заранее. О чем он думает, Рамазан? Быть может, как и Максим, перебирает в мыслях свои поступки?
Приглядывается Максим к Рамазану еще и потому, что не может заняться обычным делом. Последние события так растревожили его, что больше ни о чем думать не в состоянии.
Ведь пропал Ильяс, его лучший друг.
Весть эту привез Умар. Дней десять назад Салех примчался в город с требованием отдать Ильяса под суд. В секции находился один Рамазан. Он попросил Максима помочь разобраться в этой истории. Когда Салех начал рассказывать о происшествии, в комнату вошел Зачерий. По словам Салеха выходило, будто Ильяс потребовал немедленно начать передел земли, а когда Салех с этим не согласился, стал избивать его палкой. Спас Салеха милиционер Тембот. В доказательство Салех снял черкеску и поднял рубаху. В душе Максим, конечно, порадовался этому зрелищу — он был уверен, что Ильяс зря и мухи не обидит, значит, Салех свое заслужил. Однако никому не дозволено решать спор таким способом.
Тронуло Максима отношение к этому делу Зачерия.
— Не могу допустить, чтобы Ильяс набросился на тебя ни с того ни с сего, — сказал он Салеху. — У него хватило выдержки промолчать на собрании, когда кулаки обливали его грязью.
Салех так и застыл с открытым ртом. По предположениям Максима, он больше всего мог рассчитывать на поддержку Зачерий.
— Где сейчас Ильяс? Ты, случаем, не привез его с собой? — осведомился Рамазан.
— Сидит в холодной.
Во время разбора дела раздался телефонный звонок — Зачерия попросили зайти к заместителю председателя. Возвратился он нескоро. Рамазан и Максим решали, как поступить дальше. По-человечески, следовало бы немедленно отправить в аул комиссию для разбора этой истории, но у каждого имелось неотложное дело. Максиму уже было предложено ехать с группой товарищей в Хакуринохабль, Рамазан и Зачерий тоже получили срочные задания.
— Скачи, дорогой Салех, в свой аул, — предложил Зачерий, — и жди, недельки через две приедем, разберемся, виноватого накажем.
— Да ведь Ильяс сидит, — напомнил Максим.
— А зачем ему сидеть? Ильяса надо немедленно выпустить.
— Как это выпустить?! — возмутился Салех. — Он избивает Советскую власть…
— Салех, — расхохотался Зачерий. — Побойся, дорогой, аллаха. Какая же ты Советская власть? Ты моя и Сомовой ошибка — вот ты кто, досадное недоразумение. Ильяса следовало тогда выбрать. Или, судя по последним событиям, Умара. Ильяс слишком скор на руку. Вот что, Салех, возвращайся-ка в аул, выпусти Ильяса, а мы, как получим возможность, приедем, разберемся. Все понятно?
— Ничего не понятно, — возразил Салех, глядя на Зачерия с укором и недоумением. — Я полагал…
— Думаешь, мы не узнаем, кто ты есть на самом деле? — оборвал Салеха Зачерий. Взгляд его вдруг стал жестким и холодным, лицо вытянулось, да и сам он как- то подтянулся. — И не вздумай вилять, Салех! Не играй с огнем, — предупредил он. — Иди!
Салех мгновенно сник, ссутулился. Глядя в пол, пошел к выходу.
Максим был уверен, что дело улажено. Возвратившись из Хакурина, он попросил, чтобы его включили в состав комиссии, направлявшейся в Адыгехабль. Собирались отправиться туда дня через два, но под вечер к нему в комнату вошел Умар.
— Где Ильяс? — спросил он, даже не поздоровавшись.
— У вас в ауле, — ответил Максим, но тут же понял, что произошло нечто необычное: если бы Ильяс был дома, Умар не искал бы его в городе.
— Дней десять назад, — упавшим голосом начал Умар, — Ильяс отправился к тебе за помощью. Совершенно больной, с распухшей ногой. Гучипс довез его до базара, оттуда он отправился в исполком…
Поиски никаких результатов не дали. Правда, один из дежурных милиционеров подтвердил, что беседовал с горцем и направил его в горскую секцию; припомнил он, что посетитель опирался на самодельный костыль, был очень удручен, растерян. Но куда он девался, к кому отправился — этого, хоть убей, вспомнить не мог. Уверял, что до конца дня с поста не отлучался, но черкеса с костылем больше не видел, из здания он не выходил.
Так ничего и не выяснив, двинулись в аул: Максим и Рамазан — верхом, Сомова с группой бойцов караульной роты — на подводах.
Следовало бы поторопиться, чтобы засветло добраться до места, но они едва плелись: престарелая умаровская кобыленка никаких аллюров, кроме степенного шага, не признавала. Ехать вразвалку молча для общительного Максима было особенно трудно — тревожные мысли искали выхода.
— Не нравится мне эта загадка, — проговорил он, поравняв свою кобылку с конем Рамазана. — Человек — не иголка. В исполкоме Ильяс был. Куда же он, беспомощный, с распухшей ногой, мог деваться?
— История в самом деле странная, — согласился Рамазан. — Я со вчерашнего дня ломаю голову над этой загадкой и пришел к выводу, который может показаться еще более странным, чем сама история. А вывод таков: Ильяс встретил в исполкоме знакомого, которого посвятил в свои злоключения. Конечно, черкеса. И тот отвел его к себе или отправил в свой аул. Вот Ильяс и гостит где-нибудь.
— Не верится в это, — поразмыслив, возразил Максим. — Уж мне-то приходилось наблюдать Ильяса в разной обстановке, и никогда он не проявлял трусости, не забывал о товарищах. А сейчас, выходит, забыл? Ведь он не может не знать, что его хватятся, станут искать, что, наконец, дома все взволнуются. Нет-нет, здесь что-то не так.
— А я и не утверждаю, будто он забыл о товарищах, о семье, — возразил Рамазан. — Просто мог оказаться в условиях, о которых мы и представления не имеем. Чудес не бывает, это мы с тобой хорошо знаем. Если он не возвращался тем же путем, значит, воспользовался ходом во двор. Конечно, не по своему желанию, об этом ходе он не мог знать. И вполне возможно, что он уже дома.
Разговор зашел о недавних боях с деникинцами, и Максим, к величайшему удивлению, узнал, что «зятек Адиль-Гирея», как именовал Рамазана Зачерий, последние два года тоже провел в седле — в соседней армии, но на одном с ним направлении. Каждое слово сближало их, в аул прибыли друзьями.
Здесь все было по-прежнему: в передней Совета восседал Тембот, в следующей комнате склонился над бумагами Магомет, в председательском кабинете читал газету Салех.
Салех поднялся со стула, приложил руку к сердцу.
— Где Ильяс? — обратился к нему Рамазан, поздоровавшись.
— Где Ильяс, — спокойно ответил он, — спрашивайте у его дружков, у тех, кто его освобождал и усаживал на телегу. Когда я вернулся в аул, подвал был уже пуст.
— Почему не сообщил об этом?
— Думал, сам расскажет, ведь Умар его в город отправил.
Максиму показалось, будто Салех вел себя совсем не так, как тогда, в городе, держался на этот раз увереннее, наглее. Словно знал что-то важное.
— О чем вы тут спорили с Ильясом? — обратился он к Салеху.
— О земле. Впрочем, спросите об этом Ильяса, когда встретитесь, ведь нас было двое, а мне вы не верите. — Салех нагловато ухмыльнулся.
Положение создалось какое-то непонятное. Но в этот момент в комнату вошел писарь. Магомет притронулся рукой к тому месту старенькой черкески, где бьется сердце. Лицо его было невозмутимо.
— Пусть аллах будет свидетелем, что я не подслушиваю, — произнес он почти торжественно. — Каждое слово, которое вы тут говорите, слышно в моей комнате так же хорошо, как и здесь. — Он совсем неплохо говорил по-русски.
— Вон отсюда! — взорвался вдруг Салех. — Без тебя обойдемся, старый болтун.
Да, Магомет умеет себя держать. Он выпрямляется, отчего становится еще тоньше, лицо его по-прежнему спокойно.
— После таких слов, — с презрением бросает он Салеху, — ты не адыг. Впрочем, ты и без этого уже давно не адыг.
Магомет демонстративно поворачивается к Салеху спиной, слово в слово повторяет то, что уже сказал, и добавляет:
— Но особенно хорошо слышно, когда люди кричат. Один аллах знает, как орали тут Ильяс и Салех.
Лицо Рамазана проясняется, до него доходит то, что уже давно понял Салех: Магомет подслушал что-то очень важное.
— Максим, Сомова, — поднимает руку Рамазан. — Есть беспристрастный свидетель!
Магомет, слегка коверкая русские слова, рассказывает все, что произошло тогда в этом кабинете между Ильясом и Салехом.
— А какую бумажку Ильяс показал Салеху? Она сохранилась?
Магомет довольно улыбается: за время его писарства у него не пропадала ни одна бумажка, сохранил и эту. Он выходит и возвращается с газетой «Известия», покрытой в отдельных местах ржавыми пятнами.
— «Известия» номер 209, — читает Максим. — «Суббота, 28 октября 1917 года. Цена в Петрограде 15 копеек, на станциях железных дорог 18 копеек… Декрет о земле…»
Эту газету Ильяс возил с собой почти два года. Теперь ясно, что тут произошло. У него появляется неодолимое желание схватить Салеха за глотку, увидеть его посипевшую физиономию…
Взяв у Максима газету, Рамазан с почтением разглядывает ее, находит под декретом подпись: «Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ульянов-Ленин. 26 октября 1917 года».
— Значит, не подходит тебе ленинский декрет? — обращается он к Салеху. — Чего же ты стоишь? — добавляет он по-адыгейски. — За это можно получить пулю — ту самую, которую ты заслужил.
Сомова поднимается, протягивает руку Магомету.
— Спасибо, товарищ, спасибо от Советской власти.
Магомет привычным движением поглаживает седую бороду.
— Мне все равно, какая власть, — важно говорит он. — Мне главное — порядок. Порядок и правда.
Через несколько часов на площади у сельсовета аульчане выбирают нового председателя. Абсолютное большинство за Умара. Он поднимается на крыльцо, от волнения шрам на лице снова становится лиловым.
— Спасибо, аульчане! — Голос Умара тверд и решителен. — Я хочу спросить вас — будем мы выжидать или действовать? Я имею в виду главное — землю.
— Делить! — раздаются крики. — Делить!
После собрания разговор о земле продолжается в Совете.