В растерянности вышла Юлия из подъезда и с острой грустью припомнила тот недавний вечер, когда Ярославцев впервые сжал ее руку в своей сильной руке. Теперь она была уверена, что с ним что-то случилось, может, непоправимое, ибо не могла допустить, чтобы он мог забыть о ней.
Город, безучастный к ее тревоге, жил своей жизнью и своими волнениями. У магазина спорили в очереди за мукой. Строем шагали красногвардейцы. И никого не волновала участь юнкера Ярославцева, без которого весь мир в глазах Юлии терял свое значение и свою прелесть.
Внезапно ей пришло в голову, что где-то здесь близко, на Фурштадской, есть родственники Ярославцева, к ним в дом он пошел ночевать в ту тревожную и счастливую их ночь. Как она сразу не подумала об этом!
Подгоняемая новой надеждой, Юлия быстро дошла до Кирочной и, чтобы сократить путь, направилась через проходной двор мимо кирки. Дверь в храм была открыта, и там шло отпевание. Юлия замедлила шаг: по ступеням спускалась с приличествующей медлительностью процессия. Несли гроб, в котором лежал офицер или, может быть, юнкер. Юлии не было видно ого лица, и она обошла толпу и заглянула в гроб, чтобы убедиться, что в нем не тот, кого она ищет. В гробу лежал офицер с костистым лбом и большими фиолетовыми глазницами. Юлия перекрестилась и пошла дальше, думая о том, что эта встреча не предвещает ничего хорошего.
Она пошла по правой стороне улицы к Таврическому саду и вскоре ощутила под ногами неубранный щебень и увидела дом с выбитыми толстыми стеклами парадного и вывороченными дверьми, со следами пуль на стенах. Дворник, стоявший в подъезде, сказал ей, что здесь именно жили Берги и в день восстания здесь схвачено много офицеров и отведено в крепость. На вопрос, остался ли кто-нибудь в доме, дворник отрицательно покачал головой и стал было расспрашивать, не родственница ли она будет Бергам, и уверять, что никакого такого имущества не сохранилось.
Юлия повернулась и ушла от него, подавленная.
Добравшись до угла, она вынуждена была присесть на каменное крыльцо у магазина Черепенниковых, так как силы изменили ей.
В этот день она вернулась домой поздно, ничего не узнав, и на другой день направилась в училище.
Здесь все еще носило на себе следы баталии, хотя со времени восстания прошло около трех недель. У ворот стоял солдат-часовой с кумачовым лоскутом на папахе. Он сказал ей, что убитых было много, «что эхтих, то и тех», и посоветовал ей походить по лазаретам: может, где и отыщется. «Говорят, будто в газетах было много объявлено об убитых», — сказал он также.
Юлия стала отыскивать газеты. Со сжавшимся сердцем читала она объявления в траурных рамках, боясь каждую минуту наткнуться на знакомое имя. Но судьба все еще щадила ее.
В Петропавловской крепости, куда Юлия поехала затем, ее охотно провели в группу арестованных юнкеров, и нашелся один юнкер из Павловского училища, который сказал уверенно, что видел Ярославцева во дворе, когда все уже было кончено и матросы строили арестованных в колонны.
— Их, скорее всего, отвезли в Кронштадт, — сказал он.
Но другие юнкера говорили, что убитых было много и что не все трупы можно было опознать. И возникшая было надежда вновь была поколеблена.
Вернувшись в полном смятении в Смольный, Юлия заметила необычайное оживление в вестибюле около комнаты коменданта. Тут толпилось много людей из охраны, в воздухе стоял запах пороховой гари.
Расталкивая собравшихся, в комнату прошел комендант. До Юлии донеслись слова «студент», «покушение».
В это время послышался чей-то возглас:
— Разойдись! Разойдись! Чего столпились?
Толпа отхлынула от дверей, и Юлия с изумлением и страхом увидела Ярославцева. Он выходил из комендатуры в сопровождении двух красногвардейцев с воронеными штыками на винтовках.
Ярославцев был в студенческой шинели, без шапки, и она даже в первое мгновение не узнала его, таким он показался ей осунувшимся и потускневшим.
Юлия вскрикнула и бросилась к Ярославцеву. Ее удержали.
Ярославцев взглянул на нее, и в мутном придавленном его взгляде не отразилось никакого порыва. Его подтолкнули сзади, и он пошел, наклонив голову, безучастный ко всему вокруг.
Юлия еле добралась до своей комнаты. Болезнь ее возобновилась с новой силой.
Дней через десять комиссар А. Г. Шлихтер, один из близких Ленину людей, был вызван Лениным в его кабинет. Ленин углубленно работал и даже не сразу заметил вошедшего к нему комиссара, который тихо приблизился к столу.
— Который теперь час, Александр Григорьевич? — спросил Ильич.
— Уже давно ночь, скоро два, — сказал Шлихтер, садясь к столу.
— Когда работаешь, время летит совсем незаметно, — сказал Ленин, отрываясь от своих бумаг и устало потягиваясь. — Я вот что хотел спросить у вас. Дней десять назад тут был задержан молодой человек, юнкер в студенческой шинели. Ну что он? Как? Вы, кажется, говорили с ним?
— Да, несколько раз. Он откровенно признался, что пришел тогда убить вас. Он вполне понимает свою тяжелую вину перед революцией и сознает, что заслуживает смерти. Хотя, конечно, в его годы особенно тяжела эта мысль…
— Это убежденный наш враг? — спросил Ленин.
Комиссар задумался.
— Видите ли, — сказал он наконец, — все объясняется тем, что этот юноша долгое время находился под влиянием своей среды. Ведь он совсем еще молод, ему неполных девятнадцать лет, и он только теперь начал прозревать.
— Я его помню, — сказал Ленин. — Когда он пришел ко мне, то очень волновался и был бледен. Я, признаться, подумал, не голодает ли он. Предложил пособие, работу. Он как-то странно взглянул на меня и вышел, почти выбежал. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… Что же он хочет?
— Жить заново, для революции, понять всю ее правоту.
Ленин, прищурившись, посмотрел на комиссара.
— А вы сами что думаете об этом?
— Я уверен в его безусловной искренности, — сказал Шлихтер. — И в то же время тяжесть его вины слишком велика. Он достоин смерти.
Ленин ответил не сразу.
— Вы в этом убеждены? Ведь если человек совсем молод и если очевидно, что он ничего еще не понял в нашей революции, — да и не мог понять, ибо ему мешала среда, — то теперь, когда он хочет во всем разобраться, разве нельзя дать ему эту возможность? Вы же сами говорите, что нет никаких сомнений в его искренности.
— Да, в его искренности я совершенно убежден, — твердо сказал Шлихтер.
Некоторое время Ленин сидел молча, глубоко задумавшись, но постепенно усталое лицо его осветилось, глаза живо сверкнули.
— Да, да, — весело, убежденно и с видимым удовольствием сказал он. — Пускай поживет юнец, осмотрится, поучится и подумает. Пойдите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения этого юноши[2].
Ярославцев был отпущен на свободу и стал вскоре одним из преданных революции работников. В конце двадцатых годов он закончил Промышленную академию и много сделал для возрождения нашей промышленности, хотя никаких особенно громких должностей не занимал. Впрочем, он несколько раз избирался членом Московского Совета.
Косицын так и не смог разделаться до конца со своими иллюзиями и заблуждениями тщеславного ума. Он погиб в 1921 году во время Кронштадтского мятежа, в котором принял участие. Берг эмигрировал за границу. Во время второй мировой войны он вернулся в Россию вместе с генералом Красновым и вместе с ним в 1947 году был повешен по приговору Верховного Суда СССР за сотрудничество с гитлеровцами.
Что касается Юлии, то она в те далекие дни стала женой Ярославцева. К сожалению, трудная, но и счастливая любовь эта длилась недолго: в 1919 году Юлия умерла от тифа.
СОЛДАТСКИЙ МИТИНГ
В огромном сводчатом зале казармы Семеновского пехотного полка набилось тысячи три солдат. Душно, пахнет сыростью и застарелым табачным дымом. А за мутными, пыльными окнами сияет безоблачный теплый апрельский день.
Озлобленные разрухой, голодом, изнуряющим страну, и тем, что все, на что они надеялись, свергая царский режим, оказалось пустой надеждой, солдаты теснятся вокруг стола, на который, как на трибуну, влезают ораторы. И ораторы кричат один за другим, что причина всех бед — большевики.
— Их немцы прислали! — хрипло, с кликушеской убежденностью вопит, взобравшись на стол, худой, с костистым лицом солдат, обнажая свои синие цинготные десна. — Мы тут мучимся, — надрывается он, — мы мучимся, а Вильгельм прислал сюда Ленина в запломбированном вагоне! Зачем это он его прислал, знаете вы? Небось и вагона не пожалел и с деньгами не посчитался. Людей мутить прислал! Вильгельм — он не дурак, он хочет нас голыми руками взять!
И, рванув тщедушную свою шинеленку, солдат вдруг с пронзительной, надрывной горькой тоской закричал:
— Не бывать этому! Не допустим! Бить их надо, большевиков! Бить!
Голос его сломился и замер под низкими казарменными сводами. Но столько было тоски, столько боли в этом слепом крике замученного войной человека, что весь набитый солдатами зал затих, будто прислушиваясь к этому тоскливому стону.
И сам цинготный солдат тоже замер на секунду, и блеклый взгляд его скользнул по окну, за которым (он почувствовал это каждым корешком волос, каждой порой тела своего и души) уже набухает где-то весенним теплом земля, и расправляются под солнцем оттаявшие озими, и проклевываются первые почки берез.
И солдат рванулся так, что голова его задергалась на тонкой, детски худой шее, и снова крикнул:
— Бей!..
И сразу рухнула тугая тяжелая тишина, и уже из тысячи глоток неслось утробное:
— Бе-е-й!
И зажатые в солдатских кулаках винтовки вскинулись над головами, и ярость исковеркала лица.
— Бе-е-й!
И кто-то уже шептал в углу про винные склады с недопитым царским вином, и стучали по лестнице кованые сапоги, и выволакивались тяжелые цинковые ящики патронных обойм.
В это время какой-то маленький веселый матрос с круглым свежим лицом вбежал с улицы и, не подозревая того, что тут происходит, радостно задохнулся от бега и будто одними только губами, одним сияющим блеском глаз произнес:
— Ленин приехал!
С выражением волевой сосредоточенности на лице, засовывая кепку в карман пальто, Ленин шел по узкому проходу среди солдат. Он ловил на себе цепкие, недружелюбные, настороженные взгляды, слышал глухое, напряженное дыхание толпы.
Два офицера, оба члены полкового солдатского комитета, переглянулись и, словно по уговору, начали продвигаться к боковой двери: на всякий случай полезнее быть в стороне.
— Он сам не знает, куда попал, — сказал один из них.
— Боюсь, что ему придется тут несколько хуже, чем библейскому пустыннику на арене перед голодным львом, — иронически отозвался другой и добавил злорадно: — Нет-с, тут вам не заграница, Россия-с!
Шум многих голосов заглушил их полушепот.
Ленин уже добрался до середины зала, легко шагнул на табурет и с него — на ровную плоскость служившего трибуной стола.
Нет, он отдавал себе полный отчет в том, куда попал и что здесь происходит. Полчаса назад, когда он находился в президиуме Всероссийской партийной конференция, ему сообщили, что солдаты Семеновского полка, сбитые с толку агитацией эсеров и кадетов, готовы громить петроградскую организацию большевиков. Он тут же поднялся со своего места:
— Вы, товарищи, продолжайте работу, а я поеду на этот митинг. Ведь если среди солдат действительно зародятся такие опасные для нас настроения, то положение партии коренным образом изменится. Нельзя терять ни минуты.
Все, кто был вокруг, бросились отговаривать и даже пытались удержать, но он не согласился с ними.
И вот он здесь, среди солдат. Они стоят вокруг плотной, тесной толпой. У них угрюмые лица, серая, окопная щетина на щеках, они смотрят недоверчиво и напряженно молчат. Что таится за этим молчанием? Неужели только настороженность и злоба?
Все голоса вдруг смолкли. Тяжелая, недоверчивая тишина надвинулась, готовая взорваться.
— Товарищи, — негромко сказал Ленин и, вытерев со лба пот широкой в ладони рукой, глубоко, жадно вобрал воздух всей грудью. И сразу стало ясно, что он торопился сюда, к ним, на этот митинг, и теперь ему надо перевести дыхание. — Я только что узнал, что у вас здесь существует недоумение: как это я и мои товарищи приехали сюда через Германию? Распространяются даже слухи, будто нас послал Вильгельм. На что рассчитаны эти слухи? На вашу, товарищи, простоту и доверчивость. Но давайте разберемся сами, где тут правда и где ложь…
Он подвинулся к самому краю трибуны и стал объяснять, с какими необыкновенными трудностями столкнулась группа большевиков, поставивших себе целью во что бы то ни стало вернуться в Россию и принять участие в революции.
— Поставьте себя на наше место, — сказал он, — и подумайте, что еще можно было сделать в наших условиях?
Потом он сказал:
— Приехали мы благополучно, но вы — солдаты и знаете, что все могло обернуться совсем иначе. Думаю, что многие из нас были готовы и теперь готовы отдать, если надо, жизнь, но быть вместе с народом, чтобы довести революцию до конца. Правда, буржуазия и помещики склонны считать, будто революция уже закончилась. Временное правительство старается свертывать революцию, тогда как надо ее развивать. Народ не получил еще того, что было целью его борьбы. Мало было свергнуть царя. Надо, чтобы земля была немедленно передана народу без всякого выкупа. Земли помещиков должны перейти в руки крестьян по решению местных крестьянских комитетов. Это одна из самых главных и неотложных задач революции!
Солдаты одобрительно загудели, стараясь ближе подвинуться к трибуне. Этот человек говорил о том, что думали они сами. И он брал самую суть дела.
— Разбирается, — сказал кто-то в толпе.
Ленин поднял руку, и в этом жесте было нетерпение.
— Было бы, однако, ошибочно думать, — сказал он, — что помещики и буржуи сами отдадут вам землю да еще без всякого выкупа. Они нацепили к пиджакам красные значки и говорят: «Мы все, что надо, сделаем. Не беспокойтесь и идите в окопы воевать». Мы должны сказать им: «Нет, мы сами это сделаем. Мы сами возьмем землю. Вам это не под силу!»
— Правильно! — раздалось где-то у самой трибуны.
И все вдруг увидели, что это кричит тот самый цинготный солдат. Он стоял на виду у трибуны, но его как-то уже не замечали. И вот теперь этот крик вырвался у него, по-видимому, совершенно непроизвольно, в полном противоречии со всем тем, что он говорил недавно. И все почувствовали это, и многие невольно рассмеялись. Напряжение, сковавшее зал в первые минуты этой встречи, давно исчезло.
Ленин выждал, когда наступит тишина, и продолжал:
— Народ сломил самодержавие для того также, чтобы покончить с войной, но чтобы действительно потушить войну, необходимо опять-таки взять власть в свои руки, заставить буржуазию всего мира считаться с интересами рабочих, крестьян. Именно в этом состоит самое существо позиции, которую отстаиваем мы, большевики.
В своем потертом пальто, коренастый, крепкий, с широкими плечами, поглаживая ладонью большой лоб, Ленин ходил по маленькому пространству самодельной трибуны и бросал в толпу слова, полные гневной правды. И оттого, что этот человек был тут, рядом, все становилось яснее и проще, делалось зримым, доступным. Они слушали жадно, радостно, как бы насыщая свой ум, утомленный поисками верных и точных ответов на все злые вопросы, которые ставила перед ними жизнь. Этот человек не говорил как будто ничего особенного. Но каждому из них так и хотелось сказать: «А ведь верно, я и сам думал то же». Рассуждая вслух, он как бы заставлял их думать вместе с ним, возбуждал их мысль, ставил вопросы и сам давал на них единственно возможные ответы, выколупывая самую суть. В каждом его слове чувствовались знание дела, опыт, ум. Он явно был хорошо, не по-ихнему, образован, и в то же время в нем не было ничего даже отдаленно барского, такого, что ставило бы грань, проводило невидимую черту между ними. Он был свой! И все они чувствовали это с каждой минутой отчетливее. Прошло немногим больше часа с тех пор, как он тут, среди них, но теперь было дико и странно представить, что еще час назад они, измученные бесплодными поисками правды, озлобленные безвыходностью своего положения, горькой своей судьбой, готовы были растерзать этого человека. Сейчас они пошли бы за ним хоть на смерть, по ясной и прочной дороге борьбы.