Когда Марфа вернулась в пансионат, она, быть может, еще осуждала, но больше никого не презирала.
С того дня за Савелием прочно закрепилась репутация человека малодушного. Насколько Марфа знала, Савелий никого не переубеждал в обратном и никого не обвинял. Он только стал немного тише, больше уже не говорил громко, как прежде, и не отпускал случайных фраз, но Марфа все же неотрывно следила за ним, потому что до того дня не встречала человека, подобного ему.
С сестрой они были в пансионате еще около трех дней, а потом уехали. В день, когда Марфа совершала пеший поход в горы, в пансионат прибыли новые постояльцы, но Марфа не видела их: когда группа вернулась в пансионат, ужин в ресторане уже кончился, и для вернувшихся из похода туристов ужин был подан в номера.
Ⅵ
Каждое утро и каждый вечер Марфа созванивалась с мужем – так было между ними условлено. Марфа говорила с мужем ласково, и сама как будто чувствовала в себе эти нежность и участливость по отношению к нему, которые она хотела выразить в своем голосе. Сам звук голоса Филиппа, мягкий, исполненный любви, казался ей самым чудесным на свете. И Марфа радовалась этой установившейся между ними традиции, и каждый раз при прощании она говорила мужу, что очень ждет встречи с ним и очень надеется, что он все же приедет к ней. Марфе казалось, что если бы Филипп приехал в пансионат, то вся бы ее жизнь точно бы изменилась, то все сделалось бы так, как должно, и никогда бы не было возврата к тому снедающему одиночеству, в котором она прожила все двадцать семь лет своей жизни. Марфа желала видеть Филиппа, жаждала повторения тех упоенных любовью минут, когда она почувствовала в себе всю полноту благосклонности к нему и увлеченности им. Но каждый раз Филипп говорил, что приехать пока никак не может, но что тоже скучает по ней и, так же как и она, с нетерпением ждет встречи с нею.
И всякий раз после разговора с Филиппом Марфа испытывала легкий трепет разочарования в своей груди, но в то же время она чувствовала надежду, которая вселяла в нее живительные силы для нового дня.
Так, на следующий после похода день, созвонившись с Филиппом, Марфа спустилась в ресторан к завтраку. В то утро Марфа чувствовала себя особенно освеженной и безмятежной. Предыдущий день внес в ее душу некоторое равновесие, и теперь она меньше раздумывала о несостоявшемся своем счастливом детстве, о лишенной родительской любви юности и о бесцельных днях, полных пустопорожнего самобичевания.
Марфа заказала себе флэт-уайт и блинчики с маком. Сидя за столиком, который она всегда занимала, и глядя на вздымающиеся вдалеке горы, между которыми она проезжала накануне на катере, и на те самые вершины, что с веранды казались подымающимися от горизонта облаками, Марфа больше не находила в них загадочности и таинственной непостижимости – ей казалось, будто вчера она узнала их, изучила их основания и постигла их вершины, и теперь они уже не привлекали ее взор так, как прежде, когда еще представлялись ей чем-то величественным и недосягаемым.
Марфа отвернулась от открывавшегося с веранды вида и обратила свой взор на посетителей ресторана. Вот за один из столиков, стоявших в самом зале ресторана, что просматривался в раскрытые двустворчатые двери, усаживался седобородый старик в светлом летнем костюме; в углу зала Марфа рассмотрела Савелия с сестрой; около входа в ресторан замялся бочковидный молодой мужчина – тот самый, что накануне посмеялся над нерешительностью Савелия – в компании своей не менее «изящной» жены; вслед за ними в ресторан вошли рыжеволосые мать и дочь, появление которых сигнализировало об окончании завтрака Марфы. Но при виде них на сей раз Марфа не поспешила покончить с завтраком и удалиться – она только на мгновение затаила дыхание, а потом коротко улыбнулась чему-то и сделала маленький глоток еще горячего флэт-уайта.
Вот мать и дочь отошли от входа и направились в сторону веранды, и Марфа смогла рассмотреть вошедших за ними посетителей. «Новенькие», – подумала Марфа, потому как девушка, которую она увидела, была ей незнакома.
Девушка была очень красива: густые темные спиралевидные волосы ее ниспадали на округлые плечи; пухлые губы персикового оттенка были правильной формы; темные брови с высоким подъемом и коротким кончиком придавали не менее темным глазам девушки миндалевидную форму; широкие скулы и высокий смуглый лоб делали ее лицо чувственным. Девушку нельзя было назвать ни полнотелой, ни худой: у нее были довольно пышная грудь и бедра, между которыми обозначалась подтянутая талия – все это облегало алое летнее платье с открытыми плечами. Девушка была бы безупречна, если бы не одно обстоятельство: в правой руке она сжимала трость, на которую опиралась при каждом своем шаге. Девушка была хромой.
Сильно западая на правую ногу, при этом с явным усилием переставляя левую, девушка вошла в ресторан и обвела столики спокойным взглядом. К ней тут же подскочил метрдотель и о чем-то спросил ее, на что она ответила ему только показавшейся Марфе печальной улыбкой, после чего отвернулась и посмотрела назад, вопросительно при этом приподняв брови.
Теперь Марфа заметила, что девушка была не одна – из-за нее выступил светловолосый молодой мужчина в белоснежной рубашке-поло и светлых летних брюках. Он положил ладонь правой руки на спину девушки и немного склонился вперед, словно прислушиваясь к тому, что девушка говорит ему. Потом он сунул левую руку в карман брюк, выпрямился и сказал что-то официанту. Марфа не могла в должной мере рассмотреть лица мужчины, потому как он стоял вполоборота к ней, но весь образ его, профиль, руки, манеры показались ей знакомыми и заставляли ее испытывать то приступ дрожи, то прилив жара. Когда молодой человек наконец обернулся и вслед за девушкой и метрдотелем направился в сторону веранды, чашка с кофе выскользнула из пальцев Марфы, ударилась о блюдце, опрокинулась, и ее темное содержимое выплеснулось на белоснежную скатерть, быстро расползаясь по ней неровным пятном, с каждой секундой заглатывающим все больше чистых волокон. В молодом человеке Марфа узнала Мелюхина.
Бывают в жизни каждого дни, когда мысль посещает вопрос: как сложилась бы жизнь, если бы однажды кем-то или самим тобой было принято иное решение? Такие дни, когда вопрос этот неотступно сопровождает каждое новое мгновение, наступили и в жизни Марфы.
Она словно вернулась на четыре года назад, но теперь мысль о Мелюхине больше не вызывала в ней чувства предвкушения чего-то упоительно-прекрасного, – от чувства этого, неопытного, доверчивого, в ней остался только глубокий, всепоглощающий стыд, какого она не испытывала еще никогда. Марфе казалось, будто один только взгляд на нее Мелюхина способен заставить ее почувствовать такое замешательство и такую неловкость, которые могли бы быть сравнимы с настоящим позором. Она безмерно жалела о своих действиях по отношению к нему: о своем глупом, порывистом признании, об ожидании ответа и требовании этого ответа своими вопросами к нему и расспросами о его будущем, и заметном, очевидном для Мелюхина и для других унынии, когда ответ, бесстрастно-печальный, ни к чему не обязывающий, ни о чем не говорящий, был наконец дан. И пусть с того последнего дня, когда Марфа в последний раз видела его, прошла, казалось, целая жизнь, и Марфа как будто уже забыла о нем, теперь же, когда она снова встретила его, удушающая волна стыда захлестнула ее, и чувства, заблудившиеся в лабиринте событий, подавленные, бесправные, вновь поднялись в ней, и все, что было испытано, сказано и сделано до этого дня, представлялось лицемерием, лживостью, обманом, – не было ничего и быть ничего не могло, потому что из всего, что было в жизни раньше, ничто не могло называться настоящим, а только отблесками, тенями, стремлением воссоздать что-то, что едва появилось и тут же исчезло, оставив только слабый отпечаток на том, что подвержено силе воздействия пыли времени и волн убеждений.
Стыд этот – за любовь, за пренебрежение ею, за невозможность ее и за ее явность – был так велик, что невозможно было удержать в себе шквал воспоминаний, заставлявший Марфу с силой сжимать ладонями виски в стремлении унять те сожаление и боль, которые вдруг вспыхнули в ней. Грудь жгло, в глазах все прыгало, а в голове гудело, и Марфа, поднявшись после завтрака в свой номер, закрылась в нем и не выходила до самого вечера. Ей чудилось, что номер, в котором остановился Мелюхин, где-то рядом с ее, и стоит ей выйти, как она тут же непременно встретит его.
Марфа даже собралась уехать из пансионата. В спешке она стала собирать чемодан, без разбору бросая в него вещи, пока случайно не задела вазу с цветами, стоявшую на столике, и та не разбилась на десятки осколков. Острый этот звук несколько умерил ее горячность, и Марфа замерла, посмотрела на разбитую вазу и цветы, что, рассыпанные на полу, напоминали ей о чем-то трагичном, несчастливом, оставила свое бессмысленное занятие, решив, что следовать побуждениям, продиктованным неумением управлять собственными эмоциями, было бы безрассудно, переоделась, спустилась вниз, часто при этом оглядываясь и в то же время стараясь не встречаться ни с кем глазами, вышла из пансионата и направилась в сосновый парк.
Быстро смеркалось. На аллеях загорались желтые цилиндрообразные колпаки фонарей. Недалеко от берега озера светилась терраса, где постепенно собирались музыканты, которые, как это часто бывало здесь, намеревались встретить наступающую ночь ласковыми звуками музыки. Кое-где по аллеям прогуливались постояльцы пансионата, фигуры всех двигались ровно, шаги их были прямы и неспешны, поэтому Марфа скоро успокоилась – хромой девушки нигде не было видно. Первая волна потрясения от встречи с Мелюхиным (который, кстати, не успел узнать Марфу, потому как она, опрокинув чашку с кофе, тут же поднялась из-за столика и ушла из ресторана через выход с самой веранды, минуя возможность быть замеченной Мелюхиным в состоянии крайнего удивления и смущения) улеглась в ней, и теперь, даже если бы ей снова представился случай встретиться с ним – а Марфа не сомневалась в том, что так или иначе ей все же придется столкнуться с ним, – Марфа считала себя способной поздороваться с Мелюхиным приветливо и сдержанно, как со старым и не очень близким знакомым.
Марфа опустилась на скамейку и со вздохом откинулась на деревянную спинку. Ей вдруг стало страшно. Сумерки, сгущавшиеся среди стволов и мохнатых макушек, показались ей тенью набежавших туч. И в самом деле, подняв голову, Марфа рассмотрела на посеревшем небе темные сгустки облаков. Ветер, накануне резвившийся по долинам, теперь уже не был игриво-насмешлив, а дул с какой-то пугающей, грозной силой. И даже днем, когда солнце освещало все вокруг своим ярким, всеобличающим светом, ветер был свиреп и гневен, а теперь, облаченный в мантию тьмы, он стал еще более зловещ и тревожен, и Марфе казалось, что в роще отчаянно ликует неведомая сила, заставлявшая жалобно и мучительно вскрикивать непокорные сосны, что безнадежно воздевали свои заостренные кисти к помутневшему небу и проносившимся по нему облакам, будто в стремлении умолить их об избавлении от тягости возложенного на них бремени. Но облака пробегали мимо, а сосны продолжали отчаянно биться в мольбах, а ветер, срывавший иглы, торжествующе шипел и посвистывал, порывами налетая на парк.
Про себя Марфа неустанно повторяла только пять слов: надо же было такому случиться. Под «таким» она подразумевала встречу с человеком, которого когда-то единственного желала видеть, а теперь единственного видеть не хотела, в месте, где вероятность этой встречи была чудовищно мала. И вот она произошла – о воля случая! – и Марфа часто вздыхала, и на выдохе изредка с ее губ слетало едва слышно: «Надо же…»
Со стороны озера до места, где сидела Марфа, урывками стали доноситься звуки музыки, приносимые ветром. Марфа невольно прислушалась, безотчетно пытаясь угадать, что играют, но разобрать было невозможно, и в ней мгновенно поднялась волна раздражения. Она обернулась на звуки, с укором взглянув на подсвеченную террасу. Сквозь частые сосновые стволы ей трудно было рассмотреть собравшихся у террасы постояльцев пансионата, но взгляд Марфы почти сразу наткнулся на изогнувшуюся, будто в бессилии, фигуру, уже знакомую ей, – фигуру девушки с тростью. Марфа развернулась на скамейке вполоборота и сощурила глаза, потому как порывы ветра, в самом парке бывшие хотя и не такими сильными, как в кронах сосен, несколько сушили их.
Девушка была одна. Она стояла не у самой террасы, а чуть в стороне, и, опершись на трость, смотрела на играющих на террасе музыкантов. Помимо нее, у террасы собралось еще несколько человек, спустившихся, вероятно, к ужину или вернувшихся из очередного тура, но все они не задерживались надолго у террасы. А девушка стояла, не шелохнувшись, вытянув шею и будто впитывая каждый звук устремленным к музыкантам лицом.
Некоторое время Марфа наблюдала за ней, ожидая с минуты на минуту увидеть знакомую фигуру ее спутника. Но фигура все не появлялась, а на улице становилось зябко, и Марфа решила вернуться в пансионат.
Она поднялась по ступеням веранды и уже вошла в небольшой холл первого этажа особняка, когда вдруг вспомнила, что забыла на скамейке ключи от своего номера. С досадой поджав губы, Марфа развернулась на каблуках и направилась обратно в парк.
Навстречу Марфе поднималась от озера небольшая группа людей – возможно, вернувшиеся из пешего похода в горы туристы. Марфа увидела проводника, и та, узнав Марфу, кивнула ей в знак приветствия. Марфа ответила тем же.
Свернув на аллею, на которой стояла скамейка, где Марфа по рассеянности мысли оставила ключи от номера, она вдруг заметила, что ветер стих. Верхушки сосен молчаливо темнели на фоне почерневшего неба, по которому больше не проплывали безгласные и безучастные облака, а штормовые вихри больше не ломали изогнутых веток, заставляя их издавать печальный и горький визг. И перемена эта, необъяснимая, скорая, тотальная, поразила Марфу. Но не столько смена погоды, подобная перерождению, метаморфозе земли удивила ее, сколько видоизменение, реорганизация самого восприятия пространства, которое показалось Марфе шире и рельефней, чем прежде.
Ключи от номера действительно лежали на скамейке. Взяв их, Марфа снова посмотрела в сторону террасы, музыка с которой доносилась теперь отчетливо и громко. Девушки возле террасы уже не было.
Марфа встретилась с Мелюхиным за завтраком следующего дня. У Марфы была на тот день назначена конная прогулка к гротам, поэтому к завтраку Марфа спустилась раньше обычного. Ресторан только открылся, и никого из тех, с кем Марфа обычно завтракала, не было: собственно, в ресторане, кроме Марфы, был еще только один посетитель – немолодой мужчина с довольно упитанным брюшком, неторопливо поглощавший яичницу с беконом и запивавший ее молоком.
Марфа сидела на своем обычном месте, неспешно отпивая из чашечки с толстыми стенками горячий эспрессо – аппетита у нее в то утро не было, и даже кофе казался ей слишком сытным.
Первой вошла в ресторан девушка с тростью – Марфа заметила ее боковым зрением и узнала ее по ярко-алому платью, уже другому, но, как и прежнее, облегавшему ее формы. За ней появилась и подтянутая фигура молодого мужчины, но и на его приход Марфа не обернулась, про себя только с трепетом отметив его появление. Марфа продолжала теперь уже взволнованно маленькими глотками отпивать кофе, когда молодой человек и девушка направились к веранде. Марфу объяло похожее на густую жижу магмы оцепенение. Она желала быть неузнанной, но в то же время хотела внести в безмятежность пребывания Мелюхина в пансионате некоторую сумятицу удивления. Она поддалась воле судьбы.
Не известна еще человечеству первоприрода участи и предопределения, а воле будущности последующих мгновений было угодно свести два взгляда, каждый из которых был полон восторженного смятения.
– Марфа… – раздался изумленный голос, знакомый и незнакомый одновременно.
Марфа неспешно отняла свой взгляд от молодого кедра, росшего по ту сторону ограждения веранды и склонявшего свои мохнатые лапы к нему, и подняла его на произнесшего ее имя. Глаза ее встретили удивление и поэтичную растерянность в голубых глазах на знакомом красивом лице. Мелюхин остановился в двух шагах от столика Марфы и, слегка подавшись вперед, смотрел на Марфу смущенно и радостно. Когда Марфа обернулась к нему, он улыбнулся, и лицо его сделалось совершенно счастливым.
– Приве-ет… – улыбаясь широко и натянуто-пораженно, протянула Марфа, опуская руку с чашкой на стол. – Как ты здесь? – на выдохе произнесла она.