— Да подите вы к чёрту! — воскликнул Брокдорф. — Неужели вы думаете, что я собираюсь начать свою карьеру в Петербурге с того, что стану заступаться за наделавшего глупостей юнца, которого до сего времени даже и не видал никогда в жизни? Воля её величества для меня священна, — сказал он с низким поклоном, словно желая выразить всё то благоговение, которое охватило его при упоминании даже имени императрицы. — Раз Ревентлов оказался таким болваном, раз он так мало думает, что рискует поступать наперекор монаршей воле, то пусть сам и несёт ответственность за последствия. Мне нужно позаботиться о себе самом, так что я постараюсь воздержаться от того, чтобы совать нос в чужие дела. По счастью, у меня нет с ним ничего общего, а если мы случайно и встретились здесь, то никто не может поставить мне это в вину.
— То, что вы говорите, господин барон, очень умно, — ответил Завулон с еле заметной иронией, — и я собирался осмелиться дать вам такой же самый совет. Но я боялся, что рыцарское сочувствие к земляку-дворянину окажется в вас сильнее голоса рассудка и что вы отвергнете мой совет.
— К чёрту всякие рыцарские чувства! Запрещаю вам рассказывать, что я знаком с этим Ревентловом. Я рад, что, отказываясь заступаться за него, избегаю немилости императрицы, которая, как мне говорил генерал Шувалов, и без того не любит голштинцев.
— А, так, значит... Это сказал вам его превосходительство? Значит, ему известно, что вы вызваны сюда его императорским высочеством? — сказал еврей дрожащим голосом, причём его лицо даже побледнело.
Брокдорф понял, что волнение увлекло его на границы такой нескромности, которая могла повлечь за собой при этом дворе весьма печальные последствия, и поспешил сказать:
— Нет, нет, он просто упомянул мне случайно в разговоре, что императрица не любит, чтобы великий князь занимался чересчур много своими наследственными землями и немецкими подданными. Разумеется, совсем другое дело, когда это проявляется по отношению к почтенным, заслуживающим всякого доверия личностям.
Барон замолчал и потупился под проницательным, пытливым взглядом еврея — как бы там ни было, а он дошёл до той опасной границы, за которой ему виделись ужасные сибирские тундры.
Наконец он с неудовольствием воскликнул:
- Ну, да оставим этого Ревентлова! Ещё раз запрещаю вам упоминать о том, что вы видали его в моём обществе. А теперь давайте-ка пересмотрим запас моих платьев. Мне хотелось бы быть завтра одетым как можно лучше! Если чего-либо не хватает, нужно будет купить.
Завулон с готовностью откликнулся на предложение барона. Оказалось, что не хватало лишь кое-каких мелочей, и, получив от Брокдорфа деньги, еврей направился к выходу.
— Так помните же, приходите завтра пораньше! — сказал Брокдорф.
Глава шестнадцатая
На следующий день Брокдорф задолго до начала водосвятия отправился на церемонию вместе с Завулоном.
Все улицы, выходившие на Неву, были полны народа, стремившегося на иордань.
Еврей не возобновлял обеспокоившего его накануне разговора, но, казалось, продолжал серьёзно раздумывать над ним; однако он всё же отвечал на вопросы Брокдорфа и объяснял ему детали развертывавшегося пред ними удивительного зрелища.
Вся набережная и лёд Невы были усеяны густой толпой, только у левого берега был оставлен широкий проход, через который следовали прибывавшие войска и должен был пройти крестный ход. Вплоть до Василеостровской набережной река представляла собою сплошное море человеческих голов, а со всех сторон стекались с барабанным боем и музыкой полки. Через Невский мост с Васильевского острова шли кадеты, с проспекта тянулись кавалергарды и Конногвардейский полк, приближались расквартированные в местных казармах полки гвардейской пехоты, Преображенский и Измайловский полки. Все эти войска, которые располагались на льду направо и налево от Адмиралтейства и от Зимнего дворца, представляли собою необыкновенно пышное, красочное зрелище: кирасы кавалергардов с султанами из перьев ослепительно сверкали в лучах солнца, рослые, недвижимо вытянувшиеся фигуры солдат, одетых в просторные мундиры белого, тёмно-зелёного и пурпурного цвета, казались образцом военной выправки.
На льду против дворца было сооружено восьмиугольное строение, крытое золочёным куполом, поддерживаемым восемью колоннами. Внутри эта временная часовня, равно как и часть льда, непосредственно прилегавшая к ней, была застлана положенными в несколько рядов драгоценными персидскими коврами. Непокрытым оставалось только четырёхугольное место посредине, где в толстом льду было прорублено крестообразное отверстие. В это отверстие была опущена лестница, прикреплённая к краю льда массивными, железными крюками.
Фасад Зимнего дворца загораживала трибуна, в высоту она достигала второго этажа, а в длину — посредством украшенных зелёными ёлками мостков — сообщалась с восьмиугольной часовней. Окна дворца служили выходами на трибуну. Трибуну окружала низенькая галерейка, которая была выстлана, равно как и пол самой трибуны, ярко-красным сукном и украшена богатыми золочёными украшениями. Кроме того, перильца были увешаны самыми дорогими, яркими восточными коврами. И вся эта пышность, раскинувшаяся на фоне далёкой снежной равнины, войска с развевающимися знамёнами, опьяняющая музыка и блестевшие на солнце золотые купола церквей и дворцов — всё это казалось страницей из какой-то волшебной сказки и могло очаровать даже Брокдорфа, преисполненного сугубо реальными честолюбивыми планами и замыслами.
Вдруг зазвонили колокола на колокольне собора Петра и Павла — ив ответ на их звучный, далеко вокруг разносившийся перезвон ответили все остальные колокола города, посылая в ясный, чистый морозный воздух своё разноголосое пение. В то же время со стороны Невского проспекта, сквозь проход, расчищенный среди толпы, показалось начало длинной процессии, направляющейся к Зимнему дворцу. При приближении её люди глубоко кланялись, а часть — прямо-таки бросалась на колени в снег. Во главе процессии двигался полуэскадрон конной гвардии с развевающимися султанами на шапках; затем следовала поставленная на полозья придворная карета, запряжённая парой лошадей, в которой ехал императорский церемониймейстер.
Затем следовали певчие и длинный крестный ход. Тотчас за последним шёл высокопреосвященный.
Архиепископу Феофану было лет шестьдесят; совершенно седой, с ниспадавшей на грудь белой бородой, с тонкими чертами здорового, по-юношески свежего лица, с большими, тёмными, пламенными глазами, он строго и повелительно взирал на падавшую ниц толпу, благословляя время от времени золотым крестом, богато усеянным драгоценными камнями.
За архиепископом шли другие высшие чины белого и чёрного духовенства. Среди последнего можно было видеть и отца Филарета.
Среди самых молодых послушников шёл и Потёмкин. Он безучастно смотрел на толпу, и, по всем признакам, его очень мало трогали все выражения уважения, выказываемого народом священнослужителям. Казалось, что всё это зрелище приобрело для него интерес только тогда, когда пред его взором предстали ряды пешей и конной гвардии и когда при приближении процессии к Адмиралтейству звуки военной музыки смешались с колокольным звоном.
В тот самый момент, когда процессия поравнялась с Зимним дворцом, окна, выходившие на трибуны, распахнулись, и из среднего вышла императрица Елизавета Петровна и заняла назначенное по церемониалу место. Справа от императрицы и на шаг сзади неё стал великий князь Пётр Фёдорович; он был в мундире русских кирасир, и по его отполированному панцирю шла голубая лента и сверкал алмазами орден святого Андрея Первозванного.
Великому князю было в то время двадцать четыре года, его фигура отличалась стройностью и правильностью. Волосы были по военному уставу того времени завиты боковыми локонами и снабжены подвитым тупеем. Узкое лицо благородных очертаний было сильно побито оспой и по временам искажалось нервным тиком. Большие, широко раскрытые глаза под густыми бровями могли бы показаться прекрасными, если бы их не портила недоверчивая подозрительность взгляда; по временам в выражении его лица и глаз проскальзывали чисто детское упрямство и своеволие. В его манере держать себя, которой нельзя было отказать в известном прирождённом достоинстве и грации, чувствовались какая-то натянутость и неуверенность, мало соответствующие его высокому положению.
Слева от императрицы, точно так же оставаясь на расстоянии одного шага сзади, шла супруга великого князя Екатерина Алексеевна, урождённая принцесса София Августа Ангальт-Цербстская. Великой княгине было в то время двадцать три года; она очаровывала всех какой-то особой грациозной прелестью. Ростом она была несколько меньше, чем императрица Елизавета Петровна, но очень стройна и гибка, и пышные формы с ещё большим изяществом подчёркивались русским костюмом, в который, как и императрица, она была одета. Её тёмно-русые волосы были заплетены в тяжёлые косы и окружали голову круглым венцом, подколотым к бархатному берету, усеянному драгоценными камнями; тонкое лицо с высоким широким лбом, с несколько приплюснутым носом и полными красными губами было трогательно, нежно, так что обыкновенно великую княгиню считали гораздо моложе, чем она была на самом деле. Глаза её не были особенно большими, но зато такой прекрасной синевы и так выразительны, что казалось, не надо слов, чтобы понять её. Впрочем, в данный момент её взор был потуплен — она вся была преисполнена только почтения к императрице, шествовавшей впереди. Руки Екатерины Алексеевны были скрещены на тёмно-красной ленте ордена святой Екатерины, ниспадавшей ей на грудь. Она робко, почти застенчиво шла за императрицей, гордо и повелительно направлявшейся к концу трибуны.
Непосредственно за её величеством и их высочествами следовал Иван Шувалов, а позади — все высшие должностные чины государства, во главе с великим канцлером и фельдмаршалом графом Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым, шестидесятилетним стариком с умным, лукавым лицом и несколько сгорбленным станом. Далее шли оба брата Разумовские: Алексей Григорьевич, бывший фаворит императрицы, который, несмотря на то что императрица перестала питать к нему нежные чувства, всё же не потерял её доверия и голос которого всё ещё оставался решающим во всех важных моментах; затем его младший брат — Кирилл Григорьевич, гетман Малороссии, которому в то время было лишь двадцать четыре года и на лице которого ещё отражалась беззаботная весёлость его жизнерадостного характера. Рядом с Бестужевым шёл граф Михаил Воронцов, вице-канцлер и министр иностранных дел, человек лет сорока с холодным и гордым, но умным лицом; около Воронцова шли Пётр Иванович и Александр Иванович Шуваловы.
Императрица с приближёнными выходила на трибуну из среднего окна, но тут распахнулись также и все остальные окна и оттуда высыпала целая туча придворных дам, кавалеров и лейб-офицеров всех чинов; всё это сверкало золотым шитьём, перьями и драгоценными камнями, создавай императрице такой фон, какого не было ни у одного другого монарха Европы. С верков крепости загрохотали пушки, и вся собравшаяся масса народа приветствовала повелительницу обширнейшей монархии громкими радостными возгласами «ура».
Когда императрица появилась на трибуне, крестный ход остановился и вся торжественная процессия направилась к восьмиугольной сени. Проходя мимо императорской трибуны, архиепископ высоко поднял руки и благословил императрицу, которая подошла к самому краю трибуны и почтительно ответила ему низким поклоном — при чём народ снова разразился громкими ликующими криками, почти заглушившими грохот пушек и звон колоколов.
Архиепископ вошёл под иорданскую сень, и тотчас началось богослужение, сопровождаемое дивным пением хора.
Теперь вся необозримая толпа народа погрузилась в глубокое, торжественное молчание.
Архиепископ подошёл к иордани и тихим голосом произнёс молитву, освящающую воду; поддерживаемый двумя архиереями, он спустился на несколько ступеней по лестнице в прорубь и троекратно погрузил крест; затем он окропил освящённой водой полковые знамёна, которые были склонены над иорданью. С верков крепости снова загремел салют.
Во время водосвятия императрица стояла, благоговейно опустив голову; великая княгиня подалась несколько вперёд, и её живые глаза с набожностью следили за совершением обряда; весь двор согласовался с поведением императрицы; только великий князь стоял с высоко поднятой головой, не оборачиваясь к иордани, и рассеянно, с умышленно подчёркнутой небрежностью обводил взором собравшуюся вокруг толпу.
— Посмотрите, — сказал совсем тихо Завулон Хитрый, которому удалось вместе с Брокдорфом протиснуться к самой трибуне, — как неумно со стороны великого князя, что он не преклоняет головы в такую священную минуту! Вы посмотрите, как благоговейно стоит великая княгиня Екатерина Алексеевна! Ведь на эту трибуну обращены все глаза, и народ никогда не перестанет видеть в великом князе чужого, если он будет выказывать такое равнодушие к религии!
— Ну, вот ещё! Зачем станет такой могущественный повелитель возиться с какими-то церемониями? Что ему до них? Эти варвары должны быть счастливы, что ими будет управлять немецкий принц! — воскликнул Брокдорф.
И ещё одни глаза, не отрываясь, были устремлены на трибуну. Это были глаза Потёмкина, который стоял в последнем ряду духовенства, окружавшего архиепископа. Но молодой послушник смотрел не на надменную осанку великого князя, не на пышность парчовой мантии и бесчисленные драгоценности императрицы, не на великолепие блестящей свиты придворных — он видел только грациозную фигурку и овеянное нежным сиянием розовое лицо великой княгини, видел только её ясные глаза, которые взирали с задумчивостью и смирением и в то же время с какой-то беспокойной, вопрошающей пытливостью.
Потёмкин впервые видел великую княгиню, и её образ глубоко поразил его сердце. Среди всего этого великолепия и прелести она казалась ему самой великолепной и самой прелестной, она казалась ему драгоценнее всех этих драгоценностей, всего этого золота, прекраснее радужных отсветов на снегу. Его сердце было готово разорваться от радостного волнения, и сейчас же оно снова сжималось в болезненной судороге при мысли о том, что вся эта красота, всё это очарование находятся от него на недоступной высоте земного могущества и величия, что взгляд этих прекрасных очей, так глубоко взволновавших его душу, привык смотреть на блестящую свиту придворных, на сверкавшие золотым шитьём полки, на всех этих красивых и гордых офицеров, тогда как он, Потёмкин, — простой черноризец, стоящий в последнем ряду духовенства, среди ничтожных безвестных послушников. И его руки сжимались в кулаки в просторных рукавах монашеского одеяния, тогда как его товарищи смиренно начинали петь второе песнопение.
Уверяют, будто упорный, неотвязчивый взгляд человека обладает магнетической силой. Было ли это следствием подобной таинственной силы или случайностью, но взгляд великой княгини медленно, задумчиво заскользил от архиепископа по рядам окружавшего его духовенства, остановился на Потёмкине и, казалось, залюбовался его красивым, смелым лицом. Потёмкин ощутил этот взгляд всем существом, почти как физическое прикосновение; он весь задрожал, кровь буйным потоком прихлынула у него к голове. Всё вокруг него исчезло — он видел только обращённый на него взор царственной женщины и невольным движением поднял кверху руки, словно о чём-то умоляя или заклиная её, словно желая схватить и притянуть к себе это сверкающее неземной прелестью видение.
В этот момент церемония окончилась, архиепископ поднял крест к императорской трибуне, Елизавета Петровна благоговейно приложилась к нему и затем отвернулась, чтобы возвратиться во дворец. Великая княгиня последовала за ней, но ещё раз пред тем, как окончательно скрыться, обернулась к неотрывно смотревшему на неё Потёмкину. Затем трибуна опустела, золотой рой придворных бросился вслед за императрицей, и окна захлопнулись.
Карета архиепископа подъехала к иорданской сени, высокопреосвященный сел в неё и в сопровождении белого и чёрного духовенства отправился той же медленной и торжественной процессией к Александро-Невской лавре. Потёмкин шёл около отца Филарета, погруженный в свои грёзы.
— Да благословит Господь императрицу, — сказал гигант-монах, положив руку на плечо юного послушника, — и да ниспошлёт Он ей долголетие, ибо от великого князя не приходится ждать блага для православной веры! Разве ты не обратил внимания, как равнодушно он посматривал на водосвятие и как он еле-еле мотнул головой, когда преосвященный поднял святой крест? Вот его супруга — это другое дело. Как смиренна и как благоговейна она! Правда, в ней нет ни капли русской крови, но я с большим удовольствием увидел бы её правительницей, чем этого великого князя, хотя он по своей матери и происходит из дома наших исконных царей. Но он — сердцем иностранец, иностранец всем складом мыслей и верою.