— Императрица, — глухо пробормотал про себя Потёмкин, — самодержавная императрица и бедный монах, у которого на поясе даже нет меча, чтобы добыть себе славу и почести!
Горький смех сорвался с его уст, и он грустно поник головой.
Глава семнадцатая
Императрица отправилась в Большой тронный зал, на стенах которого, богато изукрашенных позолотой и резьбою, были развешаны портреты в натуральную величину Петра I, его супруги Екатерины, Петра II и императрицы Анны. Но малейший след регентства правительницы Анны Леопольдовны и краткого царствования её сына, юного императора Иоанна VI, был так же изглажен, как по всей империи тщательно отбирались монеты с портретом этого юного царя, лишившегося престола ещё в колыбели.
Императрица остановилась около ступеней трона, но не поднялась, великий князь и великая княгиня стояли около неё; вблизи них находился Иван Шувалов, ожидая повелений государыни, взиравшей на пышный полукруг свиты. Непосредственно перед государыней стояли канцлер граф Бестужев и оба графа Разумовские, а затем красовался целый цветник придворных дам, сплошь одетых в русские костюмы. Всё это был цвет юности и красоты; только в первом ряду можно было заметить двух молодых девушек, лица которых казались сплошным контрастом с остальными, свежими и миловидными.
Одна из них была Ядвига Бирон, дочь Эрнеста Иоганна Бирона, могущественного фаворита Анны Иоанновны, регента Российского государства, возложившего на свою главу герцогскую корону Курляндии. После смерти императрицы Анны правительница Анна Леопольдовна свергнула его с власти высот и осудила на смертную казнь, но, помиловав, сослала в Сибирь. Елизавета Петровна при своём восшествии на престол не вернула этого, бывшего когда-то столь могущественным, человека из ссылки, но зато зачислила его дочь в свою свиту и отличила её особой милостью, словно желая этим возместить ей печальную судьбу её отца и семейства. Ядвига Бирон, от рождения горбатая, не была уродлива, но черты её лица отличались скорее мужской строгостью, чем женственной миловидностью, нежная, матовая кожа подчёркивала красоту тёмных глаз, но они сверкали затаённой злобностью, а на тонких, нежных устах постоянно играла какая-то жёсткая, насмешливая улыбка.
Рядом с нею стояла графиня Елизавета Романовна Воронцова, племянница вице-канцлера Воронцова. Она была хорошего роста, но отдельные части её поражавшего худобой тела плохо гармонировали между собой, и её от природы длинные, худые руки казались благодаря этому ещё несоразмернее. Длинная шея и угловатые плечи делали её старше своих лет. Худое, бледное лицо с приплюснутым лбом и выдающимися скулами украшали большие, несколько раскосые глаза, страстные и прекрасные.
Сзади великого князя стояли оба дежурных камергера — Лев Александрович Нарышкин и Сергей Семёнович Салтыков, оба — отпрыски стариннейших и знатнейших русских родов, так как Наталья Кирилловна Нарышкина была матерью Петра Великого, а Прасковья Фёдоровна Салтыкова — супругой Иоанна V, соправителя Петра Великого, и матерью императрицы Анны Иоанновны.
Камергерам великого князя было не более двадцати трёх лет; оба они были одинаково красивы и элегантны, но в то же время — совершенно не похожи друг на друга.
Лев Нарышкин был образцом искромётной весёлости; его свежее, благодушное, почти детское лицо, карие, оживлённо бегавшие по сторонам глаза и шаловливые губы, казалось, только с большим трудом, и то из уважения к присутствию императрицы, сдерживали готовую сорваться озорную шутку.
Наоборот, Сергей Салтыков всем своим внешним видом и манерами выказывал холодную, гордую замкнутость; его благородное лицо с греческим профилем было бледно, тёмные глаза, казалось, постоянно смотрели свысока, и всё-таки за этой холодностью, за этой сдержанностью чувствовалась бездна пламенной страстности. Это была одна из тех натур, которыми в особенности увлекаются женщины, чувствующие, что тут кроется какая-то тайна; разгадать последнюю всегда лестно женскому самолюбию, а результатом этого любопытства является страсть.
Позади великой княгини стояли её обер-гофмейстер и первая статс-дама, муж и жена Чоглоковы. Ему было лет под сорок; у него было некрасивое, довольно простое лицо, которому, однако, нельзя было отказать в известном добродушии. Его жене было лет двадцать восемь — тридцать; она была отлично сложена и отличалась приятной полнотой, правильные черты лица отражали какую-то смесь льстивости, хитрости и ревностной услужливости.
Все эти разнородные группы, окружавшие царскую фамилию, стояли неподвижно и с виду безучастно, как бы отдавая всё своё внимание одной только императрице. Но при внимательном наблюдении можно было заметить, что великий князь неоднократно бросал на Ядвигу Бирон многозначительные взгляды, а она в ответ на это каждый раз потуплялась, не упуская в то же время случая послать Петру Фёдоровичу беглый взгляд, в котором проглядывало наполовину шаловливое согласие, наполовину — нежное предупреждение о необходимости соблюдать осторожность, что каждый раз придавало её умному лицу какое-то пикантное очарование.
Совершенно такой же обмен взглядами можно было бы поймать между великой княгиней и обоими камергерами её супруга. Каждый раз, когда она взглядывала на Льва Нарышкина, его губы вздрагивали ещё насмешливее и веселее; при этом он со значением переводил взгляд на кого-нибудь из придворных, словно желая обратить внимание на какую-либо особенность во внешнем виде его или намекая на связанный с данной личностью анекдот; и эта мимическая игра так смешила великую княгиню, что по временам ей только с величайшим трудом удавалось сохранить серьёзное выражение лица.
Что касается Сергея Салтыкова, то он смотрел на великую княгиню с такой затаённой мольбой, с такой грустью и упрёком, что она торопливо отводила от него свой взгляд, причём нередко на её щёки набегала краска.
Но если самим переглядывавшимся и казалось, что их разговор мимикой и глазами оставался совершенно незамеченным, то на самом деле от острой проницательности придворных не ускользало ничего, и по этому поводу кое-кто уже успел обменяться рядом беглых замечаний.
Императрица принялась обходить собравшихся, как и всегда, её вниманием оказались почтены только немногие избранные лица.
В сопровождении обер-камергера она подошла к представителям иноземных государств, стоявшим впереди придворных, и, прямо направившись к маркизу де Лопиталю, при гробовом молчании присутствующих сказала своим звучным, грудным голосом:
— Я очень рада видеть вас, маркиз, потому что всегда рада видеть своих друзей, а смею надеяться, что ваш двор принадлежит к числу таковых.
Маркиз бросил Ивану Ивановичу Шувалову благодарный взгляд и ответил с глубоким поклоном:
— Я в восторге, ваше величество, от столь милостивого замечания, которое даёт мне случай исполнить наипочётнейшую обязанность, передать по приказанию моего всемилостивейшего повелителя уверения в особенной дружбе к великой монархине России.
Императрица милостиво кивнула, причём по её губам скользнула лёгкая насмешливая улыбка, не укрывшаяся от маркиза и заставившая его бросить тревожно-вопросительный взгляд на Ивана Шувалова.
— Прошу вас, — сказала императрица, — передать его величеству королю мою благодарность за его внимание. Я знаю дружественное расположение вашего государя и верю, что вся французская нация одушевлена такими же чувствами к России. Тем не менее, — продолжала она, нахмуривая брови, — трудно верить в продолжительность дружественных чувств со стороны такого государя, который вступает в тесный союз с лицами, не упускающими случая нанести мне оскорбление.
— Я не понимаю, — не без замешательства сказал маркиз, — что подразумеваете вы под этим, ваше величество. Вы можете быть уверены, что малейшее оскорбление, нанесённое высокому другу моего повелителя, встретит взрыв негодования как при французском дворе, так и во всей Франции.
— Я имею в виду прусского короля, маркиз, — строго и холодно ответила Елизавета. — Несмотря на то что он является другом и союзником Франции, он не упускает случая оскорбить меня. Разумеется, я не имею оснований сожалеть о его враждебном отношении ко мне, потому что он — очень дурной государь, не боящийся Божьего гнева и высмеивающий всё святое. И если он и изощряет на мне злобность своего острого языка, то я только разделяю участь святых — пожалуй, даже Самого Всемогущего. Но так или иначе, а нельзя не пожалеть, что он остаётся другом моих друзей.
Не успел маркиз де Лопиталь ответить на этот внезапный и неожиданный выпад, как императрица обратилась к стоявшему рядом с ним графу Эстергази, австрийскому послу, высокому, стройному мужчине лет сорока с гордым взглядом, одетому в пышный, расшитый золотой нитью мундир венгерского магната с зелёной лентой ордена святого Стефана; прислушиваясь к разговору с французским послом, он только самодовольно поглаживал свои холёные усы.
Императрица сказала ему несколько любезных слов и быстро прошла далее к английскому послу Гью Диккенсу, очень пожилому мужчине с умным, но несколько бледным и болезненным лицом, стоявшему в сравнительно скромной придворной одежде около графа Эстергази.
Елизавета милостиво кивнула ему головой и словно случайно отступила на несколько шагов в сторону, чем вынудила посла Великобритании последовать за ней; таким образом оба они оказались в стороне от остальных лиц.
— Я с сожалением узнала, — сказала императрица, несколько понижая голос, — что важные переговоры, начатые вами с моим канцлером, до сих пор ещё не пришли к желанному концу. Я очень прошу вас ещё раз взвесить всё, что относится к этому, и передать графу Бестужеву; я распоряжусь, чтобы мне как можно скорее представили доклад об этом, и надеюсь, что мы скоро придём к такому результату, который ещё более укрепит дружественные отношения наших дворов.
Иван Шувалов, остававшийся вблизи императрицы, с неудовольствием закусил губы.
— Я счастлив, — ответил английский посол, — что вы, ваше величество, ещё изволите помнить о тех переговорах, которые мной, — он вздохнул при этом, — считались уже забытыми. Тем не менее я едва ли буду иметь честь продолжать их далее, так как бремя лет и всё ухудшающееся здоровье принуждают меня просить о своём отозвании, чтобы иметь возможность отдохнуть в тишине частной жизни.
— А, так вы собираетесь покинуть нас? — сказала императрица таким тоном, в котором звучало скорее любопытство и удивление, чем сожаление. — А не известно ли вам, — продолжала она, — кого предполагают сделать вашим заместителем? Я хотела бы, — любезно прибавила она, — не потерять слишком сильно при этой замене и иметь возможность относиться к будущему представителю вашего двора с таким же уважением и симпатией, которые неизменно питала к вам.
— Я уполномочен, — ответил Диккенс, — сообщить вам, ваше величество, что лорд Хольдернес предполагает послать сюда нашего представителя при польском дворе, сэра Чарлза Генбэри Уильямса, в надежде, что этот выбор будет благоугоден вам.
— Я слышала о нём; это, кажется, очень ловкий, остроумный и любезный кавалер?
— Он старый друг сэра Роберта Вальполя, — ответил Диккенс, — и, — прибавил он со вздохом, — он молод, тогда как я стар. Правда, часто говорят, что юность — это такой недостаток, от которого с каждым днём освобождаешься всё более и более, но я, к сожалению, слишком хорошо вижу, что молодость — это большая добродетель, которая уменьшается в нас с каждым часом. Для дипломата она необходима. Поэтому я и надеюсь, что сэр Чарлз Генбэри Уильямс скорее и надёжнее доведёт до конца переговоры, которые теперь перейдут в его руки.
Императрица с милостивой улыбкой кивнула ему, но казалось, что Иван Шувалов был мало доволен этим разговором, в котором представитель английского двора сумел добиться согласия императрицы на назначение в Петербург известного своей необыкновенной ловкостью и пронырливостью сэра Генбэри Уильямса, причём он, Шувалов, даже не знал ничего заранее о предстоявшей перемене. Он торопливо подошёл к императрице и сказал с глубоким, почтительным поклоном, но нетерпеливым и слегка раздражённым тоном:
— Ваше величество, вы изволили приказать приготовить всё для прогулки на санях. Лошади готовы, почему я всеподданнейше напоминаю, чтобы приём сегодня не затягивался.
Императрица с лёгким удивлением посмотрела на своего фаворита, попрощалась с английским послом и вернулась к своему месту около трона, шепнув Шувалову:
— Надеюсь, Иван Иванович, что ты доволен: я исполнила твою просьбу и дала маркизу де Лопиталю возможность исполнить возложенное на него поручение.
Шувалов поклонился, но его лицо продолжало быть слегка раздражённым — он не особенно-то был доволен, как исполнила его просьбу императрица.
А Диккенс с торжеством посмотрел на маркиза де Лопиталя, потому что хотя государыня и обратилась к французскому посланнику первому, но дипломатическое преимущество всецело оставалось на стороне англичанина, тем более что императрица говорила с последним секретно, что придавало разговору ещё большую важность и многозначительность.
В то время как императрица разговаривала с дипломатами, великий князь подошёл к супруге и обменялся с нею несколькими равнодушными словами, не переставая бросать взгляды в сторону Ядвиги Бирон.
Глава восемнадцатая
В тот момент, когда императрица вернулась к своему месту около трона и уже была готова обратиться к собравшимся, чтобы, как и всегда, отпустить их движением руки, Иван Шувалов тихо подошёл к ней и обратился с нижеследующими словами, которые были слышны только наиболее близко стоявшим, жадно прислушивавшимся в ожидании чего-нибудь интересного:
— Как ни больно мне доводить до сведения моей августейшей монархини о неприятных вещах, но я принуждён просить позволения рассказать об одном случае, требующем быстрого решения.
Великий князь и его супруга беспокойно насторожились; они знали, что Шуваловы не принадлежат к числу их друзей, и уже привыкли, что те при каждом удобном случае любили подготовлять для них неприятные сюрпризы.
— Член английского посольства, — продолжал тем временем Иван Шувалов, — некий мистер Драйер, забылся вчера вечером до такой степени, что преступил указ о дуэлях и осмелился вступить в поединок на площади с верным и послушным подданным вашего величества.
Великий князь с облегчением перевёл дух — сообщение, которое делал Шувалов императрице, было, очевидно, направлено не против него. Зато канцлер граф Бестужев тихой, слегка крадущейся походкой подошёл поближе и с полузакрытыми глазами стал прислушиваться к продолжению сообщения обер-камергера. Что касается императрицы, то она сдвинула брови и поджала губы, это было непреложным знаком её гнева, отлично известным всем и каждому из присутствующих.
— Правда, — продолжал Иван Шувалов, — мистер Драйер понёс заслуженную кару за своё возмутительное поведение; он получил довольно серьёзную рану, и понадобится много времени, пока он оправится. Как может подтвердить вашему величеству мой двоюродный брат, Александр Иванович, — продолжал он с ударением, — англичанин был зачинщиком ссоры, и поэтому-то я и осмеливаюсь сказать, что я рад его ране, так как в качестве члена иностранной миссии он, к сожалению, не подсуден действию наших законов.
— Тем более, — гневно сказала императрица, — господа дипломаты должны были бы воздержаться от нарушения этих законов. Это доказывает громадный недостаток такта, когда люди пользуются своим исключительным положением, чтобы преступить границы уважения ко двору, при котором аккредитованы. Ну, а кто был его противником? — строго спросила она затем. — Пусть, по крайней мере, хоть он не уйдёт от наказания! Я не желаю, чтобы и у нас распространились безнравственные обычаи западных дворов; кровь и силы моих дворян слишком нужны мне, чтобы я могла допустить тратить их на разрешение дурацких личных счетов.