По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)
Часть I
СИБИРЬ НА ОТКУП
ГЛАВА I
В ПАРАДИЗЕ
— Давно вы уж здесь, в России, Минхен?
С этим вопросом плотный, почти багровый лицом, здоровяк, молодой голландец Каниц обнял за талию и привлёк к себе красивую рослую девушку — немку лет семнадцати. Минна была дальняя родственница хозяина и помогала ему, разнося напитки гостям в двух особых комнатках матросской австерии «Четырёх фрегатов», которая помещалась во вновь отстроенной крепости Петра и Павла, очень близко от домика, где жил со своею новобрачной сам державный хозяин и создатель города.
И сейчас грузная, мощная фигура Петра первою бросалась в глаза среди десяти — двенадцати человек, наполнявших заднюю комнату австерии.
Капитан — как его величали собеседники — сидел за столом, в дальнем углу комнатки, где табачный дым так и ходил облаками. При скудном освещении и в этих облаках все сидящие вокруг Петра казались порою одетыми туманом. Очертания лиц и фигур для постороннего наблюдателя сглаживались, почти сливались. Темнели и выдавались только спины, затылки, или белели воротники и жабо на груди. Выделялись руки, когда они поднимались и подносили к усам кружки и стаканы. Поблескивали кое у кого большие, круглые стёкла очков. Затем, когда дым на время рассеивался, поднимался к потолку, рваными, косматыми полосами тянулся и через двери уходил в соседнее помещение, уносился в одно раскрытое окно, выходящее на канал, — тогда вся пирующая компания теряла свои призрачные очертания. Тёмные морские куртки лоцманов или шкиперов, нарядные кафтаны приспешников царя, бритые и бородатые лица — всё это снова выступало из тумана и даже при недостаточном освещении могло поразить взгляд художника смесью тонов, красок и резким различием типов.
На фоне глянцевитой кафельной печи, к которой он прислонился спиной, Пётр темнел, словно изваяние, в своём неизменном коричневом кафтане. Царь что-то толковал по-голландски резиденту Нидерландских штатов и, пользуясь пролитым из кружки элем, даже чертил ему на столе течение какой-то реки, порой обращаясь за справками к другому голландцу, шкиперу, сидевшему тут же, рядом и сосавшему свою пипку, чередуя затяжки табака с глотками крепкого эля.
За плечом шкипера виден был восточный профиль Шафирова.
Маслянистые, красивые глаза вице-канцлера были устремлены на графа Григория Дмитриевича Строганова, с которым он беседовал, но острый слух ловкого карьериста ловил звуки голоса капитана: не услышит ли он чего-нибудь, что может пригодиться ему самому или тем сильным покровителям, которые сумели незначительного служаку, переводчика Посольского приказа, Яшку довести до положения вице-канцлера и любимца московского царя.
Граф Григорий Строганов, несметный богач, видевший многое на своём веку, старым изнеженным лицом напоминающий лица римских императоров или первосвященников, лениво потягивал ароматное и лёгкое кипрское, посасывал полные губы, обрамляющие почти беззубый рот, и, лукаво прищурясь, рассказывал о напрасных попытках одной цыганки пробудить в нём искру страсти, за что ей была обещана крупная награда.
— А что, если бы графиня проведала? — тонко улыбаясь, вставил Шафиров, услужливо оправляя подушку, нарочно для старика-графа брошенную Минной на твёрдую скамью.
— Графиня?.. Ей есть кого ревновать, — открыто кивая на капитана, небрежно ответил Строганов. — Да и не возьмёт она на себя труда греть мои старые кости... Хе-хе... У ней не нужда в деньгах... Она графиня Строганова, а не пройдоха какая, что из грязи в князи попала! — пустил мимоходом стрелу граф и опять стал сообщать подробности своей пикантной истории.
Развалившись и расстегнув дорогой кафтан, убранный тончайшими кружевами, — друг души Петра, Меншиков пил свой рейнвейн, прислушиваясь к циничным рассказам старого развратника и в то же время отвечая короткими, но дельными замечаниями толстому, небольшому ростом, человеку с пушистыми, как у кота усами, князю Матвею Петровичу Гагарину, генерал-президенту Сибирского приказа и губернатору московскому.
— Опять ты с английским табаком, Петрович? Не до него нам... Опасаемся, как бы не приняли нас в прутья над Прутом... Реваншу достичь надо... Довольно, гляди, и без того ты нажил с англичанина твоего, с лорда Перегринуса... Без мала десять лет, как он всю продажу табаку и у нас, и в твоей Сибири залучил в свои руки. На много тысяч рублей этого зелья в бочках через один Архангельск провозят. Были мы тамо с капитаном, так и я осведомлялся... Жаден твой маркиз Фонкар. Мало благодарностей от него и видели. А он уже новых вольгот ищет... Погоди... дай срок...
— Оно мне и не к спеху... Пишет приятель. Вот я и сказал тебе по дружбе... Тоже не даром будем для маркизенка себя трудить! — веско намекнул Гагарин.
— Даром не даром, да не в час, — так ничего не возьму! И дела не выйдет, и лишняя свара с капитаном... А у нас по своим делам немало с ним розни бывает. Сам знаешь: горяч он, мой друг сердечный, и на руку тяжёл...
— Пока знать не доводилось... А слыхать — слыхал...
— Не доводилось, — с кривой усмешкой повторил балованный любимец, часто получавший «собственноручные мемории» от гиганта-царя, — ин ладно... Узнаешь его руку, какова она легка во гневе...
И слегка нахмурясь, временщик полуотвернулся от Гагарина, заинтересовавшись рассказом графа Строганова, который сейчас передавал самые гнусные подробности своего последнего похождения. Но через минуту Меншиков повернул голову к князю и не громко сказал ему через плечо:
— Слышь, князенька... и то на тебя новая реквизация готовится... По военным подрядам проруха...
— Какая ещё проруха? Никоторой и быть не могло... Знаю я: просто главному интенданту военному досадно, что я более его самого поставляю на войска... вот он, прохвост... мошенник...
— Не горячись, князенька... Этим не поможешь... Вспомни, давно ль пеню семьдесят тысяч серебрецом уплатил?.. И ещё уплатишь...
— И уплачу... и уплачу... Мне что? Плевать! — совсем багровея и приходя в раздражение, фыркая в усы, бормотал толстяк-князь. — Эти тысячи мне что? Ничего! От пыли да сору только сундуки свои поочистил... Вот он и весь штраф-то!.. А капитану, вестимо, денег и на удачную войну не хватало... А тут, как прищемил хвост да фалды...
— Ну, ну, потише! — сразу понижая голос и взглядом останавливая приятеля не меньше, чем словами, внушительно шепнул Меншиков. — И то, слышь, звонят, что ты царевичу первый друг стал, на его сторону перемётываешься... От сего всякие и напасти на тебя пошли, коли истину сказать! — почти на ухо уже закончил он, склонясь к Гагарину.
Тот сдвинул брови, дёрнул было плечами, хотел заговорить, но оглянулся кругом и заметил, что кроме Шафирова и Ягужинского, сидевшего напротив, сам Пётр обратил внимание на них.
Сдержавшись, Гагарин только невнятно пробормотал что-то вроде проклятия и поднёс к губам стакан, опорожнённый уже больше чем наполовину.
Рядом с Ягужинским, по другую сторону общего стола, сидел уже полупьяный всешутейший князь-папа Зотов, напоминая своим расплывшимся лицом и непомерно толстой фигурой престарелого Силена.
Кафтан у Зотова был расстегнут, и ожирелая, дряблая грудь старика, принявшая почти женские очертания, лежала чуть ли не на брюхе, которое так и выпирало из-за стола и очень стесняло всешутейшего.
Зотов ни с кем не разговаривал, никого не слушал, никуда не глядел. Сосредоточенно, в молчании, осушал он кружку за кружкой, громко посапывая при этом. Затем ставил пустую кружку и стуком призывал Минну, поспевавшую повсюду с обычной весёлой, вызывающей улыбкой, от которой так и поблескивали её крупные, ровные, белые зубы.
Вице-канцлер Головкин, с бледным одутловатым лицом, важный, сосредоточенный, пучил свои оловянного цвета глаза на всех окружающих, видимо, мало что сознавал и только тянул стакан за стаканом из гранёного графина с тминной настойкой, поставленного перед ним.
Он и в минуты опьянения не терял того внушительного вида, с каким порою составлял важную меморию Петру или дипломатическую ноту какому-нибудь из западных потентатов, как руководитель тогдашнего министерства иностранных дел.
И только когда красивая голландка проходила мимо канцлера, не меняя позы, он щипал её, прибавляя по-немецки:
— У-у!.. Гладкая... Хрустит, небось, всё тело у тебя, где ни тронь?..
— А, вот мы сейчас увидим! — задержав красавицу, подхватил моложавый на вид, с женственным лицом, но с холодными злыми глазами генерал Василий Долгорукий, сидевший тут же. И привычно он расстегнул корсаж девушки, причём несколько крючков с треском отлетело совсем.
С весёлым громким смехом оттолкнула ловеласа Минна, которую в эту минуту позвал сам капитан.
— Ещё кружечку мне и гостям... Ого... да нельзя ли такого яблочка на закуску, — пошутил гигант, протягивая руку с трубкой к раскрытому корсажу.
— Сейчас всё подам! — не переставая смеяться, покорно ответила девушка.
И, переходя от гостя к гостю, от объятия к пьяному поцелую, она не имела даже времени исправить беспорядок туалета.
Августовская звёздная свежая ночь глядела в раскрытое оконце комнатки, где происходила пирушка. Но никому не было дела ни до светлых, трепетно мерцающих звёзд на далёком синевато-изумрудном небе, ни до свежего дыхания ветерка, налетающего с реки и с моря. Все шумели, говорили в одно и то же время, волновались своими мелкими и крупными интересами... И многоголосая, разноязычная беседа далеко уносилась в заснувшую ночную тишину, вырываясь в раскрытое оконце душного, дымного покоя вместе с клубами табачного дыма.
— Как оно ни плохо, а и доброго немало послал нам Господь! — своим хриплым, глуховатым баском говорил капитан князю Куракину, который сейчас беседовал с Петром, заменив вышедшего из-за стола резидента. — Вот Выборг взят нами... Это — крепкая подушка Парадизу моему. Санкт-Питербурх твёрдо упереться на ту крепость может. Далее Финлянды тоже у нас в руках... Сия страна, почитай, нам и не надобна... Да, было бы что уступить после Швеции, когда час мириться приспеет... Вот...
И обыкновенно неразговорчивый, необщительный Пётр сейчас пустился в самые подробные объяснения своих ближайших планов Куракину, которого часто посылал полномочным послом к соседям-государям. Выпитое вино и хорошее настроение духа развязали язык гиганту-правителю, который за последнее время особенно что-то стал задумываться и хмуриться, очевидно утомлённый целым рядом военных неудач и неустройством государства.
— Оно верно, капитан. Да, вот слухи слывут: дорого нам больно и неудачи и удачи наши обходятся.
— Дорого?.. Жеребёнка купить али родить — и то денег да крови стоит. А мы царство куём. Где же дурням понять! — вспыхнув, отрезал Пётр. — Ну, да ладно же. Силой, если не согласием Фортуну-госпожу к нам передком повернём... Уж мы её тогда... удовольствуем!..
И он пристукнул по столу кулаком, словно угрожая этой упрямой кокетке, Фортуне.
— Кабы ещё нам дома не вредили люди... даже самые ближние... Легче бы всё пошло... И слухов слыло бы поменей! — невольно покосясь на соседний покой, пробормотал капитан.
Там, окружённый тоже приближёнными к Петру людьми, сидел царевич Алексей, который на другой же день должен был ехать за границу, чтобы в Торгау встретиться с нелюбимой им Шарлоттой Бланкенбург Брауншвейгской и обвенчаться с этой рябой, сухопарой, некрасивой принцессой, у которой ум и душа были намного прекраснее её телесной оболочки.
Как раз о невесте и толковал сейчас Алексей с юным графом Головкиным, сыном канцлера, отделясь со своим собеседником от остальной компании.
Оба они сидели на подоконнике раскрытого окна, будто желая освежить головы от хмеля, и толковали вполголоса.
Князь Григорий Фёдорович Долгорукий, посол Петра в Варшаве, у посаженного снова на королевский трон Августа Саксонского, нарочно приехал обсудить подробности встречи его с Петром и находился тут же. Князь Волконский, в чине полковника, из денщиков Петра, губернатор Архангельский, ещё два полковника, денщики, Яков Елчин и Юрий Пашков, генерал-майор Лихарёв, посол Пётр Львович Толстой, князь Юрий Трубецкой, почти все, назначенные состоять в свите цесаревича и Петра при будущем торжестве бракосочетания, собраны были в любимой австерии капитана — выпить отвальную. Кроме них было ещё человек десять случайных приглашённых, приятных царю собеседников, или нужных людей, как голландский резидент и австрийский посланник, находившийся в комнате, где сидел сам Пётр.
Алексей всеми силами души восставал против предстоящего брака, но, запуганный отцом, не смел ему сопротивляться даже в таком деле, как собственная женитьба.
Зная характер юноши, Головкин, руководимый какими-то тайными соображениями и планами, не прямо, но окольными путями старался восстановить Алексея и против невесты, и против отца.
— Пропала моя головушка! — хриплым, возбуждённым голосом, напоминающим голос Петра, только ещё более глухим и слабым, негромко жаловался сверстнику-графу Алексей. — Поженят, обвенчают с этим пугалом огородным, сухопарую, жердь долговязую в жёны навяжут. Да лучше бы мне конюхом родиться, чем порфиру надеть да всю жизнь не по своей воле жить... А и то сказать: не порфиру гляди, саван мне приготовят скоро мои друзья-недруги... Теперь особливо... Метресса отцова ныне в матушки законные мои попадёт... Дитё у их, сын тоже свой, гляди, будет... Разве допустят меня до трона? Ни в жисть... Как-никак, да изведут!.. Оттого и венчают, лишь бы с рук меня сбыть!..
— А ты бы всё же потише, ваше высочество. Хотя здесь и вполпьяна все, да не безухие... А затем прими в рассуждение: как брачный договор утверждён? Сказано в пункте первом, что брак сей сочетается к пользе, утверждению и наследству Российской монархии... а также к вящей славе и приращению Брауншвейгского дома...
— Во, во... Им, куцым, и будет прибыль. Видал я: каки у них там палацы да маентки. Конюхи у отца лучше живут, чем тамо вельможи. Теснота, нищета... У нас спеси меньше. Зато простор и благодать! Что нам к чужим ходить? Свои невесты найдутся, не беднее этой выдры... Уж ежели батюшке нужно на мне калым наживать... А помочь какую нам немцы подадут? Враги они нам, предатели. Еретики безбожные. Не похуже тех самых турок, против которых отцу помогу обещают... Так зачем же меня...
Вдруг заметя, что к ним подходит Елчин, давно уж поглядывавший на двух приятелей, о чём-то оживлённо толкующих, Алексей сделал совсем пьяные глаза и слегка заплетающимся языком заговорил:
— И такая это, я скажу тебе, девка... толстая да горячая... как привалился я к ей, ровно на печь попал... Право…
Сначала молодой Головкин раскрыл было на мгновение широко глаза, но, почувствовав за спиной, что кто-то приближается, тоже принял совсем опьянелый вид и громко, горласто захохотал, повторяя при этом:
— Ловко... Любо... Сделай милость, удостой... Позволь хотя взглянуть на девку твою новую, десятипудовую... Ха-ха-ха!..
— Что глядеть?.. Можешь и попотеть... Мне не жалко для друга...
И оба мимо Елчина, проводившего их взглядом, весело смеясь и разговаривая, прошли и заняли места за общим столом.
Ещё порядком даже не усевшись, Алексей своими красивыми, хотя и усталыми, припухшими глазами с нескрываемым презрением и злобой, не поднимая почти постоянно полуопущенной головы, уставился исподлобья на сухого, чистенького старичка в богатом кафтане, князя Бориса Юсупова и крикнул ему:
— Гей, ты... Лукавый татарин! Князь Астраханский!.. Подь-ка сюды?..