— Ахти!.. Никак меня кликать изволишь, ваше высочество? Иду... бегу! Что приказать изволишь, милостивец?
И богач-вельможа на самом деле с холопской замашкой, трусцой, сорвавшись с места, поспешил к царевичу, умильно осклабляясь и щуря косые свои, хитрые глазки.
— Ничего не прикажу... Дельце у нас есть к тебе, Николаич... Ты тароват, сказывают!.. Вот, приятелю моему, сиятельному деньжонок наскорях да ненадолго понадобилось. На метресок да на карты всё просвистал... Изрядный профит обещает. Ты — дай. А я в деньгах тех поруки. Слышь?..
— Как не слышать? Слышу! Твои рабы, твои слуги, государь-милостивец, ваше высочество... А слышь, одна беда! Денег сейчас и в помине живых нет. Что было — всё пороздал приятелям... И безо всякого профиту, так, по доброте сердечной. Чай, знаешь меня, радостный... Всякому бы я угодил... по доброте, по простоте моей сердечной!.. Да нечем... Сам взаймы пошёл... Он в послы посылает, твой яснейший батюшка... Дай Бог ему многолетие и здравия... Все расходы... А откуда их поверстать?..
— Ах, ты тать... Лукавец... Сколько тебе ежеден одни вотчины твои подмосковные дают? Опять же, земли твои на Урале, да... Перечесть разве?.. Для кого копишь? Сын ведь, один... Ему всё... Девкам — дочерям кинешь что-ничто на венец... И всё... Ну да леший бы тебя побрал... Своих нет, кого не знаешь ли?.. Ты и так, слышь, через чужие руки даёшь... А приятелю нужда... Говорю тебе...
— Клевета людская... Ни через чьи я руки не даю ни рублика... А людей знаю, пришлю денежных... Завтра кого ни будет... Авось ты, графчик, с ним сладишься! — обращаясь к самому молодому Головкину, сладко проговорил Юсупов.
— Выходит, своего подручного подошлёшь, ваше сиятельство? — довольно пренебрежительно спросил Головкин, знавший, что князь-ростовщик не обидчив, особенно в виду какого-нибудь барыша. — Ин, ладно! Только поранен, гляди. Нам и в дорогу после обеда пускаться надо. Капитан не любит у нас промедлений, знаешь.
— Когда угодно и придёт мой приятель. Он парень не спесивый... Лишь бы сам встал, голубь мой... Придёт рано...
И потирая худые, холёные руки, Юсупов уже готов был отойти.
Но Алексей решил не расставаться так скоро с князем, которого инстинктивно не любил до отвращения.
— Постой, не спеши... Ещё что спрошу, князь...
— Что повелишь, милостивец? Приказывай, ваше высочество.
— Знать бы я очень хотел... Вон, слывёте вы, Юсуповы, богачами несметными. А всё оттого, что больше одного сына-наследника в каждом колене не выживает... Все мрут, кроме одного... Да и тот остаётся, кто на весь род больше и лицом и душой походит... Кто кремнём больше кажется... Верно ли?..
— И верно, и нет, ваше высочество... Сам рассуди: смерть выбирает ли? Иному — давно пора умереть, либо заживо сгнить, а он живёт, как дуб матерой; старый — молодые побеги глушит... А иной — и молод, да хил, жить не умеет, не смеет... Зелёный, слабый... И чахнет до сроку... Так и у нас в роду... Правда, больше одного сына в колене живым не остаётся... А уж кого смерть убирает — её воля... Смерть — сильней всех владык земных...
— Так ли?.. А не помогают ли ей у вас в роду, корысти да жадности ради? Слышь, толкуют: водица у вас родовая такая водится... Наследничьей зовётся... Как у кого из братьев женатых первый сын родится, он сам или другие кто — остальных братьев и изводят понемногу... Следов нет... и делить ничего ни с кем не надо... Только земель да денег у вас прикопляется... Правда ли?
— Совсем уж клеветы, государь мой, ваше высочество!..
И желая прервать неприятный разговор, Юсупов, низко поклонившись, пошёл на своё место, ничем почти не выдавая глубокого раздражения своего. Только мелкими, ещё острыми и крепкими зубами прикусил он край тонкой, бескровной губы да левой рукой подёргивал на ходу седые, свисающие надо ртом усы.
Алексея так и передёрнуло от приступа непонятной злобы, пьянившей его сейчас сильнее вина. И без того острый подбородок юноши вытянулся, совсем обострился от напряжённых на шее мускулов. Так бывает у волка, когда он оскалится и готов укусить врага. Даже обычное осторожное, трусливое выражение лица царевича заменилось другим, суровым, жестоким, напоминающим выражение, часто мелькающее на лице гиганта-отца, только менее страшным.
— А слышь, правда ли, князь, что некоторые весьма знатные особы для своих удобств обращались к тебе, просили одолжить малую толику той водицы наследничьей?.. А скажи, будь друг! — совсем глухо и хрипло спросил Алексей уходящего князя.
Но Юсупов, делая вид, что не слышит, занял своё место и стал наливать в чарку из сулеи, наполненной дешёвым вином.
— Не желаешь отвечать?.. Твоя воля... Хоть угости нас за будущие профиты! — не оставляя старика, опять заговорил Алексей. — Вели подать чего ни есть хорошенького...
— Пока чего дождёшься милостивец, государь мой... Вот, не побрезгуй, ваше высочество... Сулеечка, почитай, и не почата. Хорошее винцо... Старое, духовитое... Откушай, изволь...
И снова сорвавшись с места со своей сулеёй, он стал наливать из неё в свободные стаканы царевичу и Головкину.
— Пить ли? — всё прежним, глумливым тоном, поднимая к свету стакан, спросил Алексей. — Водицы наследничьей сюда не капнуто? А?..
Ничего не отвечая, Юсупов только с укоризной покачал головой, сам отпил немного вина и, с поклоном подавая чарку царевичу, сказал:
— По старому обычаю... Отведавши, прошу милости испить, государь мой, ваше высочество.
— Не стану я! — совсем резко оттолкнув чарку, грубо бросил Алексей и, отвернувшись к Головкину, что-то стал ему шептать на ухо.
И эту обиду проглотил родовитый вельможа, сильнее только закусил губы и, забрав свою сулею, вернулся с нею на место.
Как раз в это время Минна, неся шесть полных кружек, появилась в этой комнате, шуткой отделалась от молодого князька Юрия Трубецкого, пристававшего к ней, и, вся красная, улыбающаяся, появилась в последней угловой комнате.
Тут-то и позвал её Каниц, давно уже жадными глазами следивший за соблазнительной красоткой.
Четыре кружки она поставила на места и с двумя остановилась около земляка, который показался ей, очевидно, привлекательнее всех остальных.
Когда Каниц привлёк Минну за талию, она, освободи одну руку от кружки, кое-как запахнула корсаж и, глядя прямо в голубые, довольно выразительные глаза молодого офицера, слегка прислонилась к его кудрявой голове своей горячей, трепещущей грудью.
— Давно вы приехали в Московию, Минна? — переспросил её юноша. И голос у него вдруг сорвался и зазвенел, как будто лёгкое прикосновение этого молодого, красивого тела опьянило Каница больше, чем всё вино, выпитое до сих пор.
Волнение Каница мгновенно передалось девушке.
Не отвечая на тот вопрос, который он ей задал словами, а повинуясь немому моленью, беззвучному призыву, Минна нагнулась, крепко прижалась горячими губами к сразу пересохшим губам юноши, затем поднесла последнюю кружку, оставшуюся у ней в руке, ко рту, отпила, молча дала отпить Каницу. А другой рукой, обняв кудрявую голову, сильно прижала её к своей груди и сделала движение, словно желая увести его куда-то за собой.
Каниц мгновенно вскочил и пошёл к дверям.
Двинулась было за ним и девушка.
— Минна! Что же меня ты совсем позабыла, красавица?.. — вдруг прозвучал громкий оклик капитана. — Или к молодым больше тянет? А здесь — стаканы пустые... Похлопочи, девушка. А тогда уж пойдёшь с молодыми фертиками по углам шептаться... Ха-ха...
Девушка невольно слегка вздрогнула, остановилась и, быстро, с тревогой поглядев на Каница, уже готового перешагнуть порог, двинулась в дальний угол комнаты, откуда властно призывал её одиноко теперь сидевший царь.
Почти половина стола в этом углу опустела. Кто за поздним временем отпросился у капитана и совсем ушёл, чтобы завтра встать пораньше и приняться за дела. Другие — сгруппировались за вторым, небольшим столом, где граф Строганов проигрывал огромные ставки в ландскнехт.
Оставшись один, капитан потускнелым взором блуждал от лица к лицу, от фигуры к фигуре и с особенным удовольствием любовался молодой красоткой, без устали продолжавшей услуживать гостям.
Когда же Каниц остановил её и они стали пить из одной кружки, гримаса досады так и передёрнула лицо гиганта.
Когда Минна подошла и хотела взять его пустую кружку, он так же, как за несколько мгновений назад Капиц, обхватил стан девушки, притянул её совсем к себе на колени и, ничуть никого не стесняясь, стал целовать её прямо в губы.
— Не спеши... Я и подождать могу... Вот как ты устала... Лицо красное, глаза горят... Отдохни немного... — на своём смешном, немецко-голландском языке стал ласково уговаривать капитан.
Она сначала осторожно, молча, хотя и настойчиво старалась высвободиться из железных рук великана-гостя. Но видя, что все попытки напрасны, заметив, что брови его уже начали сдвигаться и хмуриться, девушка подчинилась ласке с покорностью овцы и с застывшей, деланной улыбкой ремесленницы.
И только избегая взора Каница, который сейчас же вернулся, сел за дальний стол и теперь горящими глазами смотрел на неё, Минна отвернулась к стене, почти совсем уткнувшись лицом в плечо капитану; из-за высокого стола видны были только по грудь эти оба мощные торса, близко слившиеся друг с другом.
Бледнея и краснея попеременно, юноша глядел на сцену, переходящую за грань самых вольных шуток.
Гиганта раздражал этот немой укор. Но хмель и близость Минны заставляли на время забыть и пренебречь всем остальным...
— Неужели же он так забудется... При всех позволит себе?.. — рвущимся от волнения голосом совсем громко спросил Каниц у Брюсса, следившего за игрой в карты, но не принимающего в ней участия.
Обернувшись на голос офицера, Брюсс окинул изумлённым взглядом смельчака. Но на лице юноши лежала такая смесь негодования и внутреннего страдания, что старик решил успокоить и остановить неосторожного.
— Наконец, так пристыдить девушку! — не выждав и ответа, торопливо продолжал негодующим тоном Каниц. — Какая бы она там ни была... Неужели же он решится?..
— Он?! — спокойно, негромко заговорил Брюсс. — Эхе! Дружище! Бранденбургская София-Шарлотта — не такой девке чета... И целая свита была за дверьми, рядышком... А капитан разве не пошёл на неё в атаку, будучи также сильно под Бахусом... Вот как и теперь... Еле отбоярилась немочка.
— Но это ж неучтиво, наконец! — не вытерпев, совсем громко произнёс возмущённый голландец. — Общую прислугу задерживать у себя одного...
И юноша опять в упор поглядел на парочку, которую в этот миг все присутствующие намеренно не тревожили даже взглядами.
Гигант, весь занятый своей мимолётной подругой, ничего не мог сейчас ответить. Но его небольшие, глубоко сидящие, огненные глаза из-под нависших бровей с такой злобой и негодованием сверкнули на юношу, что тот невольно поёжился от страха.
И тут же, словно устыдясь минутной слабости, Каниц снова, ещё упорнее, вызывающе дерзко стал глядеть на обоих.
Гигант отвёл глаза и, нахмурясь, продолжал ласкать девушку. Прошло около минуты.
Потом, внезапно столкнув её с колен, он откинулся к стене, словно бы желая передохнуть от усталости.
Минна, неловко оправляя корсаж, не поднимая глаз, выскользнула в соседнюю комнату, как будто за вином.
Настала временно сравнительная тишина, нарушаемая только звоном золота, которое перебрасывали на игорном столе.
— А теперь, — неожиданно, громким, хриплым баском обратился гигант к Каницу, — и ты, молодой человек, вон ступай из компании.
— Как?.. Вон?.. Почему?.. За что?.. — невольно подымаясь с табурета и багровея до корней волос, спросил опешивший голландец.
— А за то... не ходи пузато!.. — вставил русскую поговорку в свой голландский говор капитан. — Вести себя не умеешь. Глядишь, куда не надо, когда не следует... Небось, девчонки и на тебя хватило бы! Всю её не зацелуют... А позавистничал не ко времени и некстати — так за хвост да и вон! Таков у нас обычай!
И капитан стал спокойно раскуривать свою погасшую коротенькую трубку.
Широкая, крутая грудь низкорослого, но сильного голландца так и заходила ходуном, кулаки сжались. Он сделал решительный шаг вперёд.
Все присутствующие, побросав игру и разговоры, невольно обратили внимание на сцену, которая так шумно и внезапно стала разыгрываться перед их глазами.
Ментиков, Виниус, артиллерийский надзиратель, хозяин горных дел и Сибирского приказа, сибирский царевич Арслан, Василий Алексеевич Ягужинский и ещё кое-кто помоложе сделали движение, как бы готовясь стать на защиту капитана. Остальные — насторожились и стояли за Каницем, чтобы остановить его, когда понадобится.
Но остаток благоразумия не позволил горячему юноше переступить границу дозволенного.
Похрустывая пальцами, остановился он шагах в четырёх от гиганта и с деланным спокойствием произнёс:
— Не знаю, как у вас, в... Московии... но во всех христианских просвещённых странах так не обходятся с приглашёнными гостями. Я ничего зазорного не делал. Вёл себя, как подобает образованному дворянину. Между тем как вы себе позволяете...
— Молчать!.. И вон пошёл! Без всяких разговоров! — выпрямляясь во весь свой грозный рост, загремел капитан таким голосом, каким, должно быть, в разгар Полтавской баталии отдавал приказ бомбардирам.
Кровь отхлынула у Петра к сердцу и лицо стало иссиня-бледным, страшным, как у мертвеца. Углы рта задёргались, голова тоже стала дёргаться в одну сторону.
Окружающие знали, что означает такое подёргиванье, и у многих руки похолодели от страха.
Кто-то взял за плечи Каница, пытаясь вывести из комнатки. Но силач-голландец встряхнулся, как бульдог, идущий на медведя и почуявший на спине постороннюю тяжесть. Державшие его два человека так и отлетели в сторону. Сделав ещё шаг к столу, Каниц остановился совсем близко напротив гиганта. Голубые спокойные глаза теперь горели бешеным огнём. На губах показались окаины из пенистой слюны. Хрипло, с трудом проговорил он:
— Ннно... Я ещё сношу... Я ещё помню... Ннно... Я могу забыть и тогда...
Он не успел закончить. Сразу понизив свой сильный голос, отчего звуки стали ещё грознее, гигант только сказал:
— Смерд... Раб... Грозишь... мне?.. Да я...
Блеснула сталь обнажённого оружия. Капитан уже занёс его над головой Каница, который даже не успел и тронуться с места. Ещё миг — и удар раскроил бы курчавую широкую голову голландца.
Но Меншиков, стоявший ближе всех к гиганту, так и кинулся к нему, обхватил его за шею, дёрнул за руку, и сталь, просвистав мимо уха Каница, врезалась в толщу дубовой столешницы и разломилась на несколько кусков с протяжным, жалобным звоном.
Человек шесть так же быстро облепили голландца, сразу протрезвевшего в эту минуту смертельной опасности, и почти без всякого сопротивления с его стороны вывели юношу из австерии на улицу, где он остался стоять, тяжело дыша, подставляя пылающую свою голову порывам свежего полночного ветра, налетающего со стороны Невы. На него устремились любопытные взгляды кучки гайдуков и кучеров, которые, в ожидании господ, сбились в кружок, калякали и курили трубки. Заметив это, голландец нервно передёрнул плечами, глухо выругался и быстро зашагал прочь от австерии по глухому пустынному плацу.
Молчание, которое воцарилось на миг в обеих комнатах после ухода Каница, сразу сменилось шумом, говором.
Царевич Алексей, тоже привлечённый шумом и, стоя в дверях, наблюдавший за всей сценой, счёл нужным подойти к отцу.
— Не повредили вы себе чего, батюшка? — спросил он.
— Ничего... Делайте всё своё... Оставьте меня в покое! — ответил Пётр. Огромным усилием воли он уже овладел собою, спокойно опустился на скамью, задымил своей трубкой и только частыми глотками холодного пива пытался утолять жар и сухость, перехватившие ему горло.
Хмель, раньше туманивший сознание, очевидно, прошёл у капитана, и ему стало неловко. Он словно досадовал на себя за всё, что здесь произошло.