— Ладно. Далей: «Купец вологодской Ванька Савватеев с чотыре воза и один прикащик да двое возчиков при ём». Ты, што ли ча?
— Мы, мы и будем... А приказчики и челядь — при возах... Погляди, коли желаешь... Всё, как прописано...
И рыжебородый юркий купец стал учащённо отвешивать поклоны объездчику. А сам, сунув руку за пазуху, достал оттуда, очевидно, заранее приготовленный свёрточек с рублёвиками и положил его на стол перед Многогрешным.
— Энто што же? За што же? Кажись, пока не за што? — спросил последний, в то же самое время загребая и пряча свёрток в карман.
— А так, значит, как оно водится... Для-ради знакомства. Прими, не потребуй. Выезжать совсем станем — ошшо поклонимся. Лих бы не сильно нам возы растрясали. Увязать апосля — кака работа, сам ведаешь.
— Ладно. Федька, подь, скажи, не очень бо тамо наши... Пусть поглядят товарищи, што надыть. А зря — не ломать тюков. Што получче, чай, при себе купцы-господа берегут. Найдём, коли пошарим.
Пока один из казаков пошёл исполнять приказание начальника, Многогрешный продолжал читать подорожные пропускные столбцы: «Петька Худеков с двома возами, да двое приказчиков, да двое возчиков из Пекингу, из китайсково городу».
— Энто хто же будет? На полатях, тамо, што ли, сидит, к нам сюды не жалует? Ась?
И стрелец кивнул на полати, где темнели две-три фигуры, очевидно не решавшиеся слезть и предстать пред очами объездчиков.
— Не. На полатях — подьячий какой-то... И с двомя полонёнными из Апонии, слышь, из самой... А наш Петра Матвеич спит ошшо в светёлке... Туда ево с вечера хозяюшка моя свела... Больно хмелен был старик. Вот на покой и ушёл, — отозвался Савелыч.
— Ничево. И до светёлки твоей дойдём-доберёмся. Всё в свой черёд. Видно, гусь закормленный, коли при одном при ём, при двух возах четыре души приписано.
Издалека едут... Из самово Китая, слышь, города... Поглядим, пощупаем! Вы вон двое только туды сбираетесь. А он уже оттеда... Вот ево нам и надоть... Поезжайте со двора. Вас отпустят... С Богом...
Пока обрадованные оба купца, отдав поклон, стали натягивать на себя верхнюю одежду и подпоясываться, Многогрешный крикнул людям, сидевшим на полатях:
— Гей, вы тамо!.. Ползи суды, к свету... Што за люди? За какими делами и куды путь держите?.. Каки ваши будут письма, прописки да огписи?
Повинуясь отклику, с полатей слез и приблизился к столу человек лет тридцати пяти на вид, худощавый, светловолосый, с курносым носом и тёмными, бегающими глазами, которые особенно пытливо, почти враждебно вглядывались в каждого, с кем встречался их хозяин. Одет он был чисто, но довольно бедно, так, как одевались в то время приказные попроще.
За ним слезли и стали поодаль ещё два человечка, маленького роста, одетые наполовину по-крестьянски, в лаптях, в простых рубахах и портах, но в потёртых кафтанах с камзолами, которые были им очень велики. Косые, узенькие глазки, смуглые, обветренные лица, чёрные, жёсткие волосы, словно из тонкой проволоки, — всё говорило о монгольском происхождении человечков. Но в то же время они не походили на тунгусов, калмыков или китайцев, которых хорошо знали в Сибири.
— Что за люди?! Откуда? Ты сам хто? Слышь, давай ответ! — прикрикнул Многогрешный на приказного, стоящего впереди.
Тот так и упал на колени, добивая земной поклон.
— Твой раб, государь милостивый! Холоп твой, Ивашка Нестеров, челом тебе бьёт. Вот тута все наши прописки и сказни! — подавая казаку два тёмных свёртка желтоватой бумаги, продолжал он. — А эти двое апонские люди из града Эдо. Больше их было. Всех одиннадцать человек на бусе[1] на ихнем бурею прибило к нашим берегам. Семеро померло с нужды да с хвори, покуль наши их нашли. Четверо осталось... Отписано было про них государю-батюшке. И приказ пришёл: везти их в Питербух-город без мешканья.
— Где же всё время пребывали энти апонцы? Почему не четверо их. Куды теперя едешь с ними? Ась?
— Поизволь поглядеть в столпчик: тамо прописано.
К Верхотурскому воеводе мы из Якутского посыланы. А оттель — куды Бог пошлёт, коли не к самому царю-батюшке... А раней придётся нового нашего воеводу и губернатора всей Сибири повидать, князя Матвей Петровича света Гагаринова.
— Нетто едет новый воевода? — всполошившись, спросил казак.
— Едет, слух слывёт, к Верхотурью подъезжат уже... А двоих апонцев из четверых потому везу, что достальных двое изменник Данилко Анциферов увозом увёл в те поры, как смерти предал отамана Отласова и сам с товарищи мятежом замутился.
— Данилко Анфицеров? Атласова атамана убил? Чево байки плетёшь. Гляди, кабыть тобе языка я к пяткам за то не вытянул.
— Язык мой, воля твоя. А я правду баю... Было дело воровское. Той Данилко со товарищи заводили круги... И знамёна выносили. И спор у них пошёл тута так, што каршами да бердышами били один другого под знамёнами. И назвали Данилку отаманом... И ушли из Нижнего якутского острогу. Только теперя уже тот вор, изменник окоянный, Данилко, пойман и с товарищи. Казна осударская у их отымана... Вот, лих, не доспели разыскать: куды он подевал полонённых двоих апонцев. Розыщут их — за нами следом к царю пошлют, слышь... А над мятежными — суд учинён. Не долго им ещё ходить по белу свету...
— Ну и вести!.. Тута, в тайге живучи, и не спознаешь ничево, пока людей не стретишь... — задумчиво проговорил Многогрешный. — Поймали товарища! А давно ль мы с ним на неверных, на воровских князьков, на тубинцев да иных разбойников хаживали. Ин, добро. Кому повисеть суждено, тот не утонет, не мимо сказано... Вы што же? — обратился он к двум японцам, стоявшим в выжидательной, но бесстрастной позе. — И впрямь по-нашему малость разумеете, по-русскому? Как вас звать? Хто таки будете? Говори.
— Моя — Такаки-сан! — приседая, отозвался первый японец. — Акацуто-сан, — указывая на товарища, прибавил он.
— «Сам», «сам». Ишь, каки ободранцы-бояре... Всё «сам»... Я сам с усам, гляди, нос не порос! А хто же там у вас самый главный в Эдо, в городке? Набольший, господин? Разумеете по-нашему, по-русски?
— Русья знай... знай! — оскаливая белые, мелкие, островатые, как у рыбы, зубы, — залепетал японец. — Иэдо — тако... тако...
И он развёл широко руками, желая показать обширность города.
— Иэдо — а! Кароси се... Ц-ц-ц-ц!.. Оцина кароси... Тамо зиви Даиро-сан... Киото зиви Тайкун-сан...
— Син-му-тепо-сан — дайро... Садаи-сан... Биво-но Садаи-сан. Киото — Яма!
И для большей ясности японец мимикой изобразил кого-то, сидящего важно, с повелительным видом, как будто на троне.
— Киота, значит, ваш государь зовётся. Разумею. Ну, мы с вами апосля ошшо покалякаем. Чай, не спешишь, как вон господа купцы. А мы ранее их пощупаем. Разыщи-ка мне, товарищ, энтого... Худекова, што в светёлке где-то! — обратился Многогрешный к одному из казаков, который возвратился со двора, от возов.
— А покеда, хозяин, вина ошшо давай да борошна каково ни на есть. Вчерась с устатку и поисть-то досыти не привелося.
Савелыч поспешил исполнить приказ казака. Остальные появились со двора, осмотрев наскоро возы, и тоже уселись за стол.
Когда через четверть часа старик купец, спавший в светёлке, ещё полуочумелый от пьянства и снадобья, данного ему ночью Савелычем, появился внизу, там шёл уже пир горой.
— А, вот он, купец почтенный, Петра Матвеич, свет, Худеков по прозванию... И толсты же Худековы живут по вашей стороне! — встретил вошедшего шуткою Многогрешный. — Чарочку с нами для похуданья...
Подвыпившие казаки все рассмеялись.
Непроспавшемуся старику было не до шуток. Поглядев угрюмо на зубоскалов, он проворчал:
— Черти бы с вами пили, оголтелая вольница. Для ча сбудили меня? Я же не приказывал. Федька, племянник, где? Слышь, хозяин? Што за порядки у тебя? Всяка голытьба проезжающим покою не даёт... Пошто так?! А?..
— Не посетуй, господин купец, — с поклоном отозвался Савелыч. — Объездчики. Службу свою правят. Листы досматривают. Што с ними поделаешь?
— Да уж, не погневись, твоё торговое благолепие... Ты — мошну толстишь, а мы царскую службу справляем... Вот и побудили тебя... Уж не серчай на холопишек на своих! — глумливо подхватил Многогрешный, задетый обращением купца. — Волей-неволей, а придётся нам пощупать брюхо твоё толстое, худековское... Не больно ли щекотен только? Не заплачь, гляди.
— Сам не заревел бы. Я тебе не всякий! Ишь, зубоскал, цыган... И ково только берут на службу царскую, прости Осподи... У тебя же все листы мои, хозяин. Казал бы им...
— И то казал, — начал было Савелыч.
— Вот они, вот, листы-то твои... Да не в их дело. Сам ли чист ли? Всё ли тобою объявлено было в Якутском да Тобольском приказах. Знаем и мы вашего брата!.. Половину товара, который похуже, объявите, пошлину платите. А что почище, запретный товар — так пригоните схоронить, што и чёрт не снюхает. Да я — посерей чёрта!.. Знаешь, с кем говоришь? Казацкий есаул я, Василий Многогрешный, вот!.. Не я ли походом в запрошлый год на тубинцов, на воров хаживал?! Сотни со мной не было. А мы их, татей, разбойных людей более полтыщи до смерти побили, вдвое их поранили; самого князца Шандычку прибазарили до смерти. Шесть али седмь сот голов одного бабья и детишек аманатами да в полон взято!.. Добра, скота — не перечесть!.. Вот хто я. А ты со мной так смеешь... Вот, подожди, сыщем на тебе какое воровство против указов государевых, не то запоёшь... Все пожитки твои на казну да на себя отберём. А самого — скорым судом на глаголя алибо просто, на осину... Не дыбься больно, потому... Вот как!
И тяжёлым кулаком Многогрешный пристукнул по столу, как бы желая усилить значение своих слов.
Хмель и раздражение сразу покинули купца. Он почуял, какая опасность грозит ему, и совсем другим тоном, с поклонами заговорил:
— Не гневись, отаман, Василий, свет не ведаю, как по батюшке?.. Спросонку да с похмелья... Старик я... Сам видишь... Дай уж пропущу чарочку, как ты поштовал Освежу малость башку... А во всём — мы твои слуги... Я сам со всея челядью... Вестимо, слуга государев — всему голова и начальник. Дело зазнамое... Не серчай... Прости уж...
— Простить?! То-то... А вот я погляжу, как выйдет дело?.. Не о чарках речь пойдёт. Ну-ка ответ держи: заповедных товаров не везёшь ли? Скрытно чево при себе али на возах не держишь ли?..
— Нет... што ты, милый человек... Не имеется тово... Сдаётся всё, чисто у меня переписано... — как-то нерешительно ответил Худеков и сейчас же быстро добавил: — Дозволь Федьку, племяново, покликать. Ён у меня за всем глядит... Ён всё тобе...
— Я и сам собе догляжусь... Не тревожь себя и Федьки... Вижу уж я, по речам да по увёрткам чую, што ты за птица... Ну-ко, товарищи, пошарьте круг купца... А вы — поспрошайте Федьку: на чём они с дядей ехали?
Весь багровый, дрожа от негодования и злобы, отступил старик купец, когда один из казаков двинулся к нему для обыска.
— Стой! Не смей... не рушь меня... Я... я сам... я самим болярином воеводой Ондрей Ондреичем Виниюсом посылай... Ты в столицы погляди... Тамо прописано... Не дам себя срамить... Вот, сам всё покажу, что есть на мне... Вот... Кошель с деньгами. Серебро и золото. Перечти, запись мне дай, как закон велит... Вот, книжка моя. А в ней — записи долговые... Расчёты все... Дела торговые, кои мне одному ведать надлежит... Вот, туда сбоку кармашек в ей, в книжке... Свёрточек невелик... Жёнке подарок... камушки невелички, самоцветы... Малу толику зенчугу хинекого... Не на продажу вёз, жёнке моей... Всё едино... Перепиши... Боле нету. Ничего нету... Перепиши. Мыто возьми... Пеню бери... Бери, што хочешь. Достальное — мне отдай и отпусти меня... Ехать надо... Я не беглый... Видишь, купец стародавний. Который год езжу. Впервой на таку беду напоролся.
— Што за беда? Ещё полбеды... Гляди, ненаписаны товары сразу нашлись-таки: самоцветы да зенчуг... Всё первосортное... Всё ценное. Где одно было, ещё нет ли? Уж не взыщи: поглядим, пошарим... Гей, што стал? Досмотри, Фомка, купца именитого. Помоги ему ещё хто, коли одному не под силу со стариком справиться.
Второй казак кинулся на помощь. Старик стал бороться. Кафтан не выдержал, затрещал, полетели клочья. Обозлённые пьяные казаки скрутили назад руки старику, связали их туго полотенцем, сдернутым со стола, и стали грубо обшаривать, не обращая внимания на то, что купец, с пеной у рта, топал ногами, кричал, осыпал их угрозами, бранью и проклятиями.
— Глотку, гляди, надорвёшь... Шарь, шарь, робя... В кафтане... Ворот рубахи оглядывай... В подкладке, где чево не зашито ли? На кресте, на шнуре, на гайтане не подвязано ль?.. Ладанка? Пори ладанку... Ничего нет? Трава?.. Добро... Шарь далее... Чулки стащи... Там нету ли?.. Промеж пальцами... Всюды гляди... Так... Не кричи, старичок... Не стыдись, мы — не бабы, не сглазим...
Вдруг зоркий глаз Василия заметил, что одно плечо старика, случайно обнажённое в борьбе, перехвачено крепкой розоватой шелковинкой, почти сливающейся с окраской кожи; он сам встал из-за стола, отвёл левую руку Худекова, которую тот прижимал поплотнее к телу, и вытащил из-под мышки небольшую ладанку, обшитую тёмной замшей.
Хрипло застонал старик, увидя ладанку в руках у грабителя.
— Стой... Сжалься... Отдай... Всё бери... Деньги... товары... всё... Ещё прибавлю... Не раскрывай... Отдай... Не трожь... Царское добро то... Не смей... Самому царю везу, по указу... Вещь заветная... Не смей...
— Ой ли? А я такой уж смелый... Дай погляжу. Авось не ослепну!.. — И быстро, ловко концом небольшого ножа подпорол Василий нежную замшевую оболочку, под которой прощупывался какой-то твёрдый предмет.
Прежде чем добраться до него, пришлось казаку развернуть листа три тончайшей китайской бумаги. И вдруг при лучах солнца, скупо проникающих сейчас в горницу, перед глазами у всех засверкал кровавым блеском огромный рубин, величиною с голубиное яйцо, чудной воды и окраски.
Даже эти полудикари, ничего не смыслящие в самоцветах, поняли, что перед ними лежит камень огромной цены.
— Вот энто так товарец! — после некоторого молчания проговорил наконец Василий.
Нестеров, сидевший всё время в конце стола и как бы безмолвно поощрявший действия казака, сейчас так и пожирал глазами драгоценный камень.
— Цены ему нет! — подтвердил он рвущимся от волнения, скрипучим голосом. — Гляди, да он ещё не простой, а со знаками. Заговорённый, видно... Гляди... Вот, как талисманы бывают...
И прыгающим от нервного напряжения пальцем подьячий указал на одну из граней рубина, где ясно были видны начертанные кем-то два иероглифа[2].
— Заклятый... заклятый камень, — быстро заговорил старик, словно обрадовавшись новой мысли, проскользнувшей в уме. — Не трожьте ево... Хто силом возьмёт — на гибель себе возьмёт... Кровью заплатит за красный камень... Кровью...
— Ничего... Видали мы её, крови, немало. И своей и чужой. Не привыкать стать... Ты, чай, тоже не добром таку вещь у людей отнял... Хто отдаст? И не подумает!.. Царская вещь, подлинно... Царю её и свезём...
И казак завернул камень опять в бумагу, достал свой кошель, висящий на груди, и стал укладывать туда сокровище.
— Эх, один конец! — вдруг визгливо выкрикнул купец, на которого после обыска перестали обращать внимание и даже развязали руки. Быстрым движением схватив нож, брошенный на конец стола Василием, он так и ринулся на грабителя и успел ткнуть его в плечо.
Обессилевший старик только прорезал кафтан Василия и поцарапал слегка кожу. Тот вздрогнул, ухватил руку с ножом и отшвырнул Худекова далеко прочь.
Казаки сначала было опешили, но сейчас же кинулись снова на купца. Он увернулся от них отчаянным порывом, тем же ножом полоснул себя по горлу и повалился на пол, громко хрипя и обливаясь кровью из широкой, хотя неглубокой раны.
Казаки невольно отступили.
Савелыч и Нестеров подняли старика и при общем молчании унесли его вон из горницы, уложили снова в светёлке на той же кровати, где он пролежал всю ночь.