Савелыч, как опытный знахарь, успел скоро остановить кровь и перевязать рану купца, впавшего в беспамятство и от волнения, и от большой потери крови.
Пока они возились с Худековым, внизу шла целая оргия.
Василий Многогрешный, и без того опьянелый от своей сказочной удачи, дал полную волю себе и своим товарищам. Стол уже был заставлен сулеями, жбанами. Притащили и бочонок с вином, который нашёлся на возах у Худекова. Товары старика кучами сбросили с возов и стали делить между собой. Есаулу его часть принесли в горницу, отобрав лучшие меха и куски парчи, шёлку, камки китайской.
Все женщины, какие были в усадьбе, и старая стряпуха, и одноглазая Наташка, и сама Василида с Софьицей, которую таки разыскали казаки, вынуждены были принять участие в разгуле насильников.
— Ау, девица! Ау, красная... Теперя не убежишь от меня! — привлекая на колени плачущую, трепещущую девочку, объявил Василий.
— Как же, красавчик, — заговорила Василида, желая хоть как-нибудь выручить сестру, — а меня уж никуды?.. А улещал, што тебе я больно по сердцу... Так негоже... Пусти её... Я к тебе подсяду лучше, слышь, желанный!
— Вот к им садись, к товарищам... Им тоже баба не помеха... Больно у вас насчёт бабья круто на подворье. Вон у тех, у обеих — всево три глаза. Да твоих два — выйдет пять... Берите, товарищи...
И, толкнув Василиду, он плотнее прижал к себе Софьицу.
— Пусти!.. Христом Богом тебя молю! — замолила девочка.
— Пусти её... Не губи, — стала просить и Василида.
— Пущу, коли пора придёт! — не обращая внимания на вопли баб, отрезал Василий и пьяными грязными губами прильнул к груди девочки, с которой успел сорвать почти всю одежду.
Неистово закричала Софьица и забилась в истерическом вопле.
Крик этот услыхал и Савелыч. Он кинулся вниз, инстинктивно захватив заряженное ружьё, стоящее всегда наготове в светёлке.
Распахнув дверь в горницу, он невольно отшатнулся назад, увидя, как зверски расправляются казаки с Василидой и Софьицей. Беззащитные, обессиленные, те только стонали и плакали.
Василий, возбуждённый, весь пылающий, оторвался от Софьицы и крикнул:
— Чей черёд? — затем отошёл к столу, где стал наливать себе чару мёду.
Глаза Савелычу застлало туманом.
— Што ж энто кум не едет со своими?.. Што Митьки нету? — машинально прошептал он и, словно против воли, навёл ружьё; грянул выстрел, и Василий, вторично раненный, но уж более серьёзно, с проклятием повалился на пол.
Несколько казаков кинулись к окнам. Другие метнулись к дверям, но попасть в них сразу не могли, так как густой дым заволок почти всю горницу.
Савелыч в это время, пользуясь суматохой, успел кинуться прочь и скрылся со двора.
Товарищи, уложившие Василия на лавку, перевязали ему кое-как три раны, нанесённые картечью в голову и в грудь. Остальной заряд, не задев никого, вошёл в стену.
— Сыщите подлого старика! — прохрипел Василий. — Зарубите ево! Да... бабёнку проучить надоть... Она подучила... И с девчонко...
Ещё что-то хотел приказать он, но не успел, потеряв сознание.
— Мы за есаула расплатимся! — грозя обеим перепуганным женщинам, крикнул старый, седой казак с калмыцким лицом, подручный Василия, Феодор Клыч. — На воз несём ево. Надо в город, к лекарям. Пусть отходят. А это чёртово гнездо и со всеми, хто в ем, сожжём дотла!
— Сожжём окаянных! — подхватили остальные.
— Гляди же, ни с места, змея... И ты, — крикнул Клыч Василиде и Софьице, оглушая обеих двумя ударами кулаками.
Затем пинком ноги оттолкнул девочку, которая, падая, почти навалилась на него, и вышел из горницы.
Через четверь часа несколько возов выехало из ворот усадьбы. В крытом возке, в котором ехал прежде Худеков, уложили казаки Василия.
Рядом с ним сел Нестеров, заявивший, что он умеет лечить и кровь заговаривать. Купец и его племянник уместились на простом возу. Едва умолил парень не сжигать старика.
Все тронулись, когда заметили, что нет Клыча.
— Где Федька?.. Федька... Клыч!..
— Подождите. Иду... Тута надо ещё... — отозвался пьяный дикарь из глубины двора.
Быстро пробежал он в горницу, где были заперты обе несчастные женщины.
— Говорите, суки, куды старик ваш убег? Не то, видишь?!
И он поднял высоко над головой Мосейку, которого разыскал на кухне, забытого, покинутого Наташкой, убежавшей в лес от близкой гибели.
Отчаянно вскрикнула Василида, кинулась к ребёнку и вырвала его из рук казака.
— Не дам... Убей, не дам младенчика!
— Не дашь ли?.. Где сила?! — грубо вырывая снова ребёнка, глумился казак.
Напуганный ребёнок залился громким плачем.
— Ослеплю... Удавлю... Не дам! — вне себя кричала Василида и кинулась на палача, стараясь вырвать одной рукой ребёнка, а пальцами вонзаясь ему в глаза.
Софьица, сначала поражённая тем, что перед ней творится, теперь тоже поспешила на помощь сестре, царапала, кусала разбойника, тащила из рук у него малютку...
— А, ведьмы... Вы так-то... Так вот же вам! — с пеной у рта пробормотал обозлённый разбойник, отшвырнул от себя обеих, взметнул над головой ребёнка... Миг, глухой стук, треск... И к ногам матери полетел мёртвый ребёнок с головкой, раздробленной об угол печи.
Не взглянув на обеих замерших от ужаса женщин, палач быстро вышел и закрыл снаружи на засов двери.
Подожжённая ещё раньше казаками часть двора, где стояли стога соломы и помещался сеновал, уже стояла вся в огне.
Вскочив на последнюю телегу, ожидающую его, казак стегнул коней и укатил за всеми остальными.
Софьица, услыхав стук копыт по дороге, пришла в себя, кинулась к оконцу, выбила его и стала звать Василиду.
— Уйдём, сестрица... Сгорим... Слышь, как полыхает.
Но та стояла, подняв с полу ребёнка и прижав его к себе, и тихо баюкала, словно не замечая, что вся одежда на ней уже взмокла от крови, бегущей из раздробленной головки мальчика.
Вдруг дверь раскрылась. Дым ворвался в горницу, и среди дыму вошёл Савелыч.
— Пробегайте скорее, покуль можно. Уехали все изверги...
— Нейдёт она... Словно ополоумела... Мосейку ей убил казак... Она нейдёт! — крикнула старику Софьица на ходу, быстро пробегая в сени, и вышла за ворота.
— Извели... И младенчика убили?.. Ну, ин ладно... Не я, так Господь им пометит... Он видит! — стиснув до боли зубы, пробормотал старик.
Осторожно взяв за руку сноху, он повёл её, повторяя:
— Идём, болезная... Идём... Уйти надоть... Сгорите оба...
И покорно вышла за ним Василида из избы, край которой стал уже загораться снаружи.
Часть III
НОВОЕ ПО-СТАРОМУ
ГЛАВА I
ПРИЕЗД
Ранние непогоды и вьюги со снегами, бушевавшие надо всем необозримым простором северо-западной Сибири в первых числах октября, так же быстро пронеслись, как и налетели...
— Это — молодик-месяц снегами обмывался! — толковали старики и старухи, видя тонкий серпок новой луны, который вдруг заблестел на небе, то появляясь, то исчезая среди тяжёлых разорванных туч, быстро и грозно бегущих на запад от северного края небес, тёмного и холодного, как угроза смерти.
Ещё на западе горели края этих туч, среди которых садилось за далёкими вершинами лесистых гор усталое солнце, а серп луны уже быстро стал подыматься в небе, словно желая поглядеть, куда уйдёт-закатится багровый, пылающий солнечный диск.
И в эту пору, 6 октября 1711 года, выехал из Верхотурья на большом дощаннике новый хозяин Сибири, губернатор Матвей Петрович Гагарин. Целая флотилия меньших судов и лодок провожала его довольно далеко. Потом часть лодок и баркасов вернулась обратно; остальные, занятые свитой и багажом князя, следовали за передовым неуклюжим, но прочно построенным судном, какое и пригодно для плаванья по быстрой капризной Туре-реке, и дальше, по многоводному Тоболу.
На этой передовой барке, кроме довольно тесного и душного помещения в рубке и под палубой, был устроен на средней палубе большой шатёр, украшенный коврами, дорогими мехами. И вся барка была убрана красным сукном, а на мачте и на корме развевались по ветру расписные флаги с государственным гербом и с собственным, гагаринским, на котором красовались медведь, дуб и гагара.
После ненастья дни настали погожие, ясные; только по ночам мороз затягивал тонким ледком лужицы на берегу, оставшиеся после растаявшего снега... Красивые берега Туры, быстро катящей свои воды мимо скал, поросших лесом, сейчас были особенно живописны, когда листва чернолесья, смешанного с хвойными порослями, приняла всевозможные оттенки, от золотисто-жёлтого до ярко-красного, как кровавая листва на осинах.
Теперь, когда ветер стих и не шумел в прибрежных лесах, не разбивал с рокотом холодные волны реки о крутые, скалистые берега, тишина царила вокруг. Кликали только запоздалые стаи перелётных птиц, быстро проносясь порою к югу высоко в небесах; в прибрежных кустах трещали сороки, посвистывали снегири и клесты... И, разрезая эту тишь и покой, громко неслись порою звуки военных гобоев, целого оркестра, который взял с собой Гагарин на новое место своей службы. Барка, на которой помещался оркестр, шла на некотором расстоянии от передовой, и звуки долетали сюда очень отчётливо, как это всегда бывает на воде, но в то же время иными казались они, словно их извлекали не из грубой груди деревянного гобоя, а из другого, более гибкого музыкального инструмента...
Когда дорога, проложенная по правому, более ровному берегу Туры и ведущая от Верхотурья на Туринск, Тюмень и Тобольск, подходила ближе к реке, на ней видны были небольшие отряды драгун, которые сухим путём сопровождали речной караван для большей безопасности. Лошади Гагарина и его экипажи были тоже отправлены вперёд по берегу вместе с камердинером и несколькими слугами, чтобы приготовить как следует губернаторский дом к приезду князя. На одной из задних барок везли парадную карету Гагарина и его новую заграничную коляску, которые нельзя было пустить по ужасной дороге, соединяющей названные города.
А между тем на всём её протяжении видны были толпы людей из соседних с трактом сел и городов. Ямские работники, посадские и слободские люди, пашенные и оброчные крестьяне, каждая артель на своём участке, — чинили и чистили дорогу, «по указу великого государя и по приказу губернатора Сибири, князя Матвея Петровича Гагарина для проезду его губернаторского». Для чего «довелося по большой летней дороге, по которой ставлены повёрстные столбы по грезям и болотам и баяракам мосты мостить самые добрые, гати чинить, а по рекам и по речкам для переправы сделать плоты»... Так писал из Верхотурья воевода, или комендант, по новому наименованию, Иван Иваныч Траханиотов соседнему, Туринскому воеводе-коменданту, Митрофану Алексеевичу Воронцову-Вельяминову. А тот — дальше переслал указ до самого Тобольска через Тюмень...
В три сажени было наказано расчищать дорогу, но для скорости её пока чистили в две сажени. И вдоль всего пути забелели новые повёрстные столбы, причём прежняя, долгая, «сибирская» верста в тысячу сажень была поделена пополам, и таким образом, вместо прежнего расстояния между Тобольском и Верхотурьем, исчисленного в триста шесть вёрст, получилось новых шестьсот двенадцать вёрст. Вместо арабских цифр, как было раньше, Гагарин, любитель старины, приказал метить вёрсты по-славянски, буквами.
Рабочие, завидя караван, сбегались толпами у самого берега, с поклонами и громкими приветствиями встречали и провожали барки. Гагарин тогда выходил из своего шатра и снисходительно кивал им своей жирной головой. В Туринске, хотя и поздно, проплыли барки мимо городка, всё население высыпало на берег приветствовать нового хозяина Сибири. И даже дремавшие в вечернем сумраке колоколенки местных церквей вдруг заговорили, ожили, залились весёлым, праздничным перезвоном, как бывает при встрече владыки-митрополита или самого государя.
Гагаринская флотилия уже подплывала к небольшой приречной слободе, служащей летом пристанью для Тюмени, которая раскинулась подальше от реки, на сухом и лесистом ровном нагорье. Здесь, отделяясь от каравана, поспешили вперёд две-три лодки, чтобы пополнить запас свежего хлеба для свиты, запастись рыбой и живностью для стола. Быстро по течению неслись лодки, подгоняемые к тому же каждая четырьмя вёслами, не считая кормового гребца-рулевого. И двух вёрст не отъехал караван вниз по реке от слободы, как лодки уже стали нагонять его, нагруженные провиантом, который заранее был там принесён по распоряжению передовых гонцов, едущих по берегу верхом.
Одна из этих лодок, вместо того чтобы пристать с кормы и зачалить себя верёвкой к задней барке, на которой устроена была поварня и кладовые, опередила весь ряд судов и приблизилась к тому, где помещался сам губернатор. Кроме груза и трёх гребцов на ней виден был ещё четвёртый человек, пассажир, который уселся на мешках, сваленных на дно лодки.
Как только лодка настигла дощанник, человек поднялся, замахал рукой и крикнул:
— Слово и дело государево за мной!.. Известить надоть самово государя-боярина, князя-воеводу Матвея Петровича Гагарина.
Келецкий, который вместе с несколькими другими лицами из ближней свиты князя стоял уже на корме, ожидая приближения необычайного пассажира, обратился к прапорщику Нефедьеву, заведующему военным конвоем губернатора:
— А, надо его пусциць!.. Може, цо важно?.. Он нех тут бендзе... А я спрошу у князя...
Пока нежданного гостя подымали на палубу, Келецкий успел вернуться, получив распоряжение Гагарина.
— Hex пождёт тут. И жеб един чловек стоял караулем... А я буду пытать, хто он есть? А потом и допущу его на очи губернатора.
Затем, обратясь к прибывшему, он спросил очень ласково, в то же время стараясь своими сверлящими глазами поймать взгляд юрких, бегающих глазок этого человека:
— А хто ж ты есть, пане?.. И цо маш за дело?..
— Ивашка, Петров сын, Нестеров, приказный от якуцкого воеводы, господина Дорофея Афанасьича Трауернихта, посланный с двомя апонцами в столичный град Санкт-Питербурх к самому царю-государю батюшке! — низко кланяясь, смиренным, сладким голоском доложил спрошенный. — Челом бью пресветлому господину моему... Как звать-величать, не ведаю... не взыщи, батюшко...
— Я есм близки секретариуш вельможного князя-губернатора... Я слышал про тех японцув... Про них же писано было аж до Петербургу... То об них, пан Ян... Неструф, хочешь вельможному господину губернатору слово молвиц?.. Где же ж те самы япанезы? Почему ж ты, пан, без них?..
— А так што, государь мой, милостивец, пан секретарьюш, оставил я тех моих апонцов в городу, в Тоболеске до приезду государя-батюшки, князя Матвея Петровича... Как их милость соизволят... Сейчас в Питер везти али погодить... А слово моё не до них касаемое... а самое великое и тайное!.. И самое поспешное!.. Уж поизволь, сделай милость, сдоложить о том его княжеской милости... Я для скорости да ради тайности и не стал дожидаться в городу приезду ево высокой чести, наустречь поспешил... И уж не погневись, ваша милость секретарская: акромя самого князя-милостивца никому своих речей поведать не могу...
Ещё раз внимательно оглядел Нестерова Келецкий, пожал в раздумье плечами и проронил неохотно:
— Добже... Пожди мало, я пойду доложу...
— Уж не взыщи... уж потрудись ради дела государева, не ради меня, раба твоего, холопишки последнего! — часто кланяясь, причитал приказный вслед Келецкому, пока тот не скрылся за шатром.
Гагарин, захваченный неожиданным появлением приказного и заявлением о тайном деле государственной важности, приказал немедленно привести Нестерова в шатёр.
— Только раньше пошарьте у него, не припрятано ль чего по наущению врагов моих, чтобы повредить мне! — приказал князь. — Небось, и прежний воевода тобольский, и все злодеи государевы, воры и расхитители казны рады много дать, чтобы я не доехал до Тобольска, не обрушил кары и мзды на ихние головы... Знают, что еду «чистить» воровское их гнездо...