В семье то же самое.
Разве я плохой муж или отец?
По-моему, чудесный! Я воплощаю русскую национальную идею. Мой сын и моя жена вполне себе счастливы. В семье расцветает гармония.
Все хорошо!
Я заглянул в комнату сына.
Он стоял над аквариумом и будто рассматривал в нем что-то.
«Наверное, получает положительную энергию», – усмехнулся я и включил телевизор.
_______________________________________________
Мама пошла в туалет с книжкой – это надолго.
Я прошмыгнул к ней в комнату.
Нитки лежали в красивой шкатулке. Я выбрал разной плотности три катушки: красную, желтую и черную. Хотелось бы еще, конечно, зеленую для понта. Но не нашлось.
Ляга сидела на островке и смотрела на меня, как мне показалось, внимательно.
Не надо только мне рассказывать, что я придумываю все про лягушек, что они так не живут, не смотрят, не интересуются… Что они устроены вовсе не так, как мне кажется.
И кому от этих знаний клево будет? Мне не будет!
А про людей мы, что ли, не придумываем все время? Или, может, мы знаем, как люди устроены? Да ладно…Все время выясняется, что мы устроены вовсе не так, как нам казалось вчера.
В общем, фигня это все.
Я достал Лягу и спросил, показывая на катушки:
– Тебе какой поводок больше нравится?
Ляга нырнула в аквариум и стала спокойно плавать, не обращая на меня внимания.
Мне хотелось Лягу выгуливать.
Кошек – и тех выгуливают, не говоря уж о собаках. В интернете сотни тысяч просмотров набрал мужик, который козла выгуливает на поводке. На крокодилов надевают какую-то специальную фигню, чтобы можно было прогуливаться с ними.
Чем Ляга хуже?
Я вынул Лягу из аквариума.
У лягушек, в отличие от собак, кошек и коз, шеи нет, у них голова прямо на туловище надета.
Я попробовал обмотать веревку вокруг лапки.
Очевидно, что Ляга совершенно не желала быть привязанной. Она все время вырывалась, упрыгивала и сидела, нагло глядя на меня своими глазищами.
Взгляд был издевательский. И не надо мне говорить, что я это все придумываю.
Издевательский был взгляд.
Очень скоро я понял, что привязать за лапку не удастся, а вот сломать лапку – запросто.
«Интересно, – подумал я, – а если лягушка ломает себе что-нибудь, ей гипс кладут?»
Заниматься возможностью выгуливания Ляги было куда интересней, чем сидеть за компом. Никакой квест, никакие стрелялки не сравнятся с этим занятием.
Выйти с Лягой на улицу – это, конечно, было бы круто. Да и по школе пройтись – нормально. На Ирку бы это точно впечатление произвело бы.
Можно было бы попросить Ирку ждать меня в кафе и впереться туда с Лягой на веревке.
Круто!
Только вот Ляга совсем не хотела привязываться.
Сначала она никак не позволяла обматывать свое тельце нитками.
Когда же мне это все-таки удалось, Ляга рванула, и нитки порвались.
Я не самый терпеливый человек на свете. Но тут мне хватало выдержки – ловить и мотать, ловить и мотать.
Ляга дергалась, и нитки рвались.
Очень скоро я понял, что недооценил силу Ляги: нитки не годились, нужна была бечевка.
Я постучал к маме – надо было положить нитки на место.
– Да-да, сынок, заходи, – вздохнула мама.
Она, как всегда, лежала на диване.
– Мам, я тут нитки брал, – я пошел к шкатулке.
– Зачем?
– Дырку зашить… – Я задумался. – В брюках.
– Что ж меня не попросил?– спросила мама, не отрываясь от книги. – Совсем ты уже вырос.
То, что я зашивал брюки тремя разноцветными нитками, да к тому же без иголки, маму совсем не волновало.
Я купил в магазине бечевку.
Но и она не сработала: Ляга оказалась слишком скользкой и просто выскальзывала из нее.
Ну что ж… Придется сделать вывод, что не все в этом мире рождены для того, чтобы их выгуливали. Выгуливать можно не всех.
Ради такого вывода можно было прожить день – почему нет? Та фигня, которую мне предлагает мир и в особенности школа, вообще не рождает никаких выводов.
Я посмотрел дневник – выяснить, есть ли завтра что-нибудь важное.
ЩИПАЧЕВ!!! Крупными буквами было записано у меня.
Забыл совсем.
Я распечатал стих в Интернете:
Если вся советская литература – такая же назидательная херня, то кому оно надо все?
Это что – стихи, что ли? Будьте дети хорошими, и все у вас сложится…
Бред какой!
Вот предки вместе жизнь проживают – у них песня, что ли?
Отец одно поет, мать – другое. Живут, вроде как, вместе. И это песня? Херня, а не песня.
Я бы не возражал с Иркой повздыхать. В баре каком-нибудь. И при луне погулял бы, поди плохо!
Ладно, покажем завтра, что такое любовь.
И Семену этому Витальевичу покажем. И Ирке.
Сейчас пару часиков за компом – и спать.
Завтрашний день обещает быть интересным.
_______________________________________________
Мы же не знаем, куда умираем, правильно? Не знаем…
Раз… Два… Три… Проверка… Пошла запись.
Так вот. Мы не знаем, куда умираем. И откуда в этот мир приходим – тоже неизвестно.
И вот я думаю иногда, что, когда человек умирает, он обязательно попадает на кладбище своих чувств. Где-то там, куда мы умрем, оно непременно должно быть – кладбище наших чувств.
Чувства – они ведь живые, правильно? А все, что живет, обязательно умирает, и чувства умирают, и мы это знаем прекрасно. Куда деваются, когда умирают?
Так вот, я думаю: есть кладбище такое. Там табличек нет, конечно, но просто надписи парят воздухе.
Плывет твоя, вылетевшая из тела, душа в воздухе. И вдруг возникают слова… Например… Любовь к Лере… Значит, здесь покоится моя первая любовь…
Детский страх темноты… Тоже ведь – чувство, и тоже там покоится. Безумная любовь к мороженому… Ужас первого секса…
На кладбище чувств – множество могилок именно детских чувств. Почему они умирают?
Радость первого утра каникул… Восторг от того, что забил гол… Трепет от впервые замеченных девчоночьих глаз… Ужас выглядеть глупым, стоя у доски… Страх, что над тобой будут смеяться, когда ты сидишь на школьном унитазе…
Это все умирает и покоится на кладбище чувств.
Как нас удивительно создал Господь: чем старше мы становимся, тем меньше у нас чувств. Зато и похороны чувств реже случаются. Наверное, когда я совсем состарюсь, все чувства превратятся в привычку. Я буду одна такая большая привычка…
Любовь – она умирает, конечно, в более зрелом возрасте. В детстве рождается, в более зрелом – умирает.
Оно ведь как все происходит? Кажется, что умерла любовь к конкретному человеку, а потом выясняется, что она умерла как таковая, вся. Закончилась.
Нет у тебя больше такого чувства: любовь.
Похоронили ее на кладбище чувств, и живет себе человек без любви. И постепенно привыкает к этому.
Нет, всполохи, конечно… Это да. Взрывы там. Эмоции, разумеется. Только к любви это все отношения, в сущности, не имеет.
Любовь к кому-то конкретному может умереть вдруг, мгновенно, внезапно – словно человек, у которого случился сердечный приступ и не откачали.
Любовь как чувство, составляющее смысл жизни, уходит медленно – как человек, у которого случился инфаркт или инсульт: болеет, болеет, а потом – раз! – финальный удар! И – на кладбище чувств.
Когда кончилась любовь с Ольгой – кончилась любовь вообще.
Все, что было потом, к любви отношения не имеет. Никакого.
И тут зазвонил мобильник. Высветилось «Ирма. Директор».
И я потянулся к трубке.
Ничто не предвещало ничего.
Но тот, Первый, живущий во мне, вздохнул и тихо-тихо так произнес, неслышно почти:
– Неужели понеслась?
А Второй ответил грубо и громко:
– Оно тебе надо? Ирки тебе мало, что ли?
– Это Инесса Валовая, – сказала трубка. – Директор певицы Ирмы. Я хотела договориться с вами о записи.
Для человека по имени Инесса Валовая у нее был слишком приятный голос. Ей-богу, слишком приятный…
_______________________________________________
Я посадил Лягу в ляговоз – пора было показать ее одноклассникам. Или ей показать одноклассников – не важно. Класть ляговоз в рюкзак было невозможно, это понятно.
Пришлось отыскать отдельный полиэтиленовый пакет для ляговоза. Ненавижу таскать пакеты в руках, но тут выхода не было.
Первый, на кого я налетел в школе, был лопоухий Сашка, который зачем-то попытался выдернуть у меня пакет из рук.
– Сменку, что ль, принес? – радостно завопил он.
Я толкнул его в грудь, он отлетел к стенке, но даже не обиделся – привык.
У нас не ходят по школе с полиэтиленовыми пакетами. Непонятно почему, но не ходят. У нас в школе действует простой принцип: что не разрешено – то запрещено.
Семен Витальевич возник скалой:
– Что у вас в пакете, Петров?
– Счастье, – ответил я спокойно.
– Перестаньте лыбиться, Петров!
– Я не лыблюсь, Семен Витальевич. Кстати, давно хотел спросить у вас как у учителя русского языка и литературы: а что, собственно говоря, означает этот глагол: лыбиться?
– Петров, прекратите немедленно! – взвился Семен Витальевич.
– Что именно прикажете прекратить? – спросил я предельно вежливо.
– Сейчас на уроке литературы вы будете первым читать стихи Степана Петровича Щипачева, которые вы наверняка не выучили… Не выучили ведь?
– Как вам сказать…
Я тянул время в надежде, что Семен Витальевич отвлечется от пакета на мое воспитание. Когда учителя начинают воспитывать, их, как правило, ничего больше не колышет.
Если учитель воспитывает ученика, то будь хоть пожар, хоть взрыв, хоть землетрясение – он не заметит ничего. Проверено.
– Вижу, что не выучили, вижу! – обрадовался Семен Витальевич. – Первым спрошу, так и знайте.
И тут прозвенел звонок. Никогда еще, пожалуй, я так не радовался звонку на урок.
Всю дорогу я сижу за партой один. Не то чтобы я всех повыгонял или со мной никто не хочет сидеть, – просто так повелось. И меня это всегда радовало.
На фига кто-то рядом? Если что, с телефоном и пообщаться можно, и списать с него проще.
Семен Витальевич внимательно и хитро посмотрел на меня и произнес зловеще:
– К доске пойдет…
Все опустили головы, словно хотели спрятаться.
– Григорий Тумилин, – выдохнул педагог и хитро посмотрел на меня.
Вот педагоги – удивительные люди! Почему-то им нравится издеваться над своими учениками.
Витальич решил, что я буду теперь трястись весь урок, ожидая позора. Он просто не знает, какой сюрприз я ему приготовил. Пусть порадуется, бедолага.
Толстяк Тумилин вышел к доске и вздохнул:
– Шолохов. «Тихий Дон». Фрагмент.
– Нет! – вскрикнул Семен Витальевич. – Вы, Тумилин, сначала расскажите нам, кто такой Михаил Александрович Шолохов, каков его вклад в советскую, а значит, и в мировую литературу.
– Он этот… – начал Тумилин. – Лауреат Нобелевской премии как раз вот за тот роман, из которого фрагмент.
«Это надолго», – понял я и огляделся.
Ирки не было. Она опаздывала. Она часто опаздывала на первый урок – говорила, что не может проснуться. Иногда и совсем не приходила.
Жаль, что выпендриваться придется без нее. Но что поделать?
Тумилин в это время сказал какую-то глупость про Шолохова: мол, в своем романе Шолохов пытался…
Витальевич взревел:
– Это вы пытаетесь мне отвечать! А гений знал, что делает.
На что Тумилин вполне разумно возразил, что, мол, Шолохов не знал, что он гений.
И – понеслась.
Я понял, что шоу надолго, и решил проведать Лягу.
Осторожно достал ляговоз.
Ляга словно висела в воде, почти не подавая признаков жизни.
Я потряс коробочку.
Можете мне верить, а можете – нет, но я абсолютно убежден, что Ляга скосила на меня свои глазища: мол, чего тревожишь?
Конец ознакомительного фрагмента.