«У менеджера…»
Памяти мужа Джона Сти́дли Дже́нкинса
У менеджера
Непреклонные скулы
И хватка акулы.
И вся его бодрость
Лишь вечная ширма,
Чтоб выжила фирма.
Выигрывающая
Эта команда —
Страны доминанта.
Они энергичные,
Эти ребята,
Иначе – расплата.
А ты этот ритм
Заменил на поспешность,
Английская внешность,
И вроде бы свой,
Но чужой от рожденья —
Улыбка смущенья.
Хоть, кажется, принял
Все эти законы,
Что тут незаемны, —
Такие, как ты,
Не в почете у босса,
И нет на них спроса.
Тебе эта жизнь
Не годится в подметки,
И тихий, и кроткий,
Могучею фирмой,
Что дни твои тратит
И много не платит,
Неделями без выходного
Распятый
За мизер зарплаты,
Ребенок седеющий,
С вечной святою
Мечтой золотою,
Без тени обиды
В душе не убитой,
О рае Флориды 1.
«Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке…»
Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке
Шелест по листьям откуда-то мчащей собаки.
Дальний фонарь. И теней мутноватый клубок.
В час этой мертвой, пустынной, безлюдной прогулки
Снова промчалась в осенней ночи переулка,
Вихрем свободы и верности встала у ног.
Сад опустел. И костры по дворам отгорели.
Странные теплые перед зимою недели.
Окна желтеют, и голые сучья черны.
Отсветы стылой воды на дороге у края.
Что-то не ладится. Дней этих не понимаю.
Впрочем, не вижу ничьей тут особой вины.
Дальше идем и по влажному долгому следу
Тянем опять молчаливую нашу беседу
Темной прогулки сквозь дождь, моросящий тайком.
Произносить все слова ни к чему и напрасно.
Знаешь, наверное, всё. Оттого и безгласна.
Сад. Переулок. И тающий призрачно дом.
Снова свищу. Подбегает. Ошейник на шею
Вновь надеваю, того и сказать не умея,
Что этот мудрый и пристальный взгляд говорит.
Тянет на мокрую землю, где запахи млеют.
(Как эта ночь по глубоким дворам цепенеет…)
Лижет холодную руку, зачем-то жалеет.
И по асфальту к подъезду легко семенит.
«Но стре́лки затвердили о своем…»
М. Л.
Но стре́лки затвердили о своем.
И до восьми —
уже осталось мало.
У входа в тот
оцепеневший дом
Машина одинокая стояла.
Забыть об этом и не вспоминать,
Не прикасаться к снам, что память копит…
И вроде невозможно продолжать,
Но дальше говорю, и стих торопит.
Не опоздала. Вовремя пришла.
За дверью нервно разговор прервался:
– Перезвоню…
И сразу поняла —
Он ждал давно и тяжко волновался.
Открылась дверь.
И – вот он на пороге
Июльской душной и предотпускной
Пустой квартиры.
И глаза в тревоге.
Растерянный, смущенно сам не свой.
Как будет всё? Невероятность встречи,
Которой так безмерно дорожу,
Не думая, взвалил себе на плечи…
Не выдержит, заранее скажу.
Она была случайным отголоском
Той жизни, что из юности, другой.
И все же, оплывая жарким воском,
Какой ни есть сюжет имела свой.
И та, что в этот вечер перед ним, —
Да и сама она об этом знала, —
Всем юношеским обликом своим
О друге прежних лет напоминала,
С кем ослепила ссора навсегда,
Навечно развела, непоправимо,
А если и встречались иногда,
То отчужденно проходили мимо.
О том уже никто не вспоминал.
Ненужною с годами тема стала.
Зачем же он
ее к себе позвал?
Пришла зачем —
она сама не знала…
Заветные мечты не сделать явью.
И потому
запретный взгляд лови
И возвращай, все навсегда оставя
На грани восхищенья и любви.
На улицах давно прохожих нет.
И, редкую машину карауля,
За окнами наметился рассвет
Удушливого знойного июля.
Их время тополиным пухом прочь
Легко и незаметно отлетело.
Никто ничем не в силах им помочь.
Да и кому до них какое дело.
Пора… В руке помедлила рука…
И он сказал: – Благодарю за вечер.
Но каждый знал почти наверняка,
Что будет их последней эта встреча.
Живи, покуда жив, и не проси
У жизни благ иных, везений прочих.
Зеленый свет внезапного такси
Притормозил в пустых пространствах ночи.
Простились. И машина унеслась.
В скрещеньях улиц затерялась где-то.
Они встречались мельком, и не раз.
Но стоит ли рассказывать про это.
Дискотека
Мы молоды – и потому
Вовеки не умрем.
Вот эта музыка звучит, —
Ведь и она о том.
Вращающийся черный диск
Пророчит, что сейчас
Взойдет бессмертье над землей, —
Оно начнется с нас.
Мы молоды – и не умрем,
Миг на века продлив.
Он воцарил верховный ритм
И упразднил мотив.
Записка
На о́ктопус2 и белое вино
Тебя запиской этой приглашаю,
В ту приглушенность дымного агата,
Мерцающего глыбой на Бродвее
Волокнами вечерних голосов
Сквозь хрупкость звона тающих бокалов,
Где год назад (как мчится, ускользнув,
Непойманное ветреное время)
Вполголоса, но жарко обсуждали
Переливающиеся мечты.
Мне так хотелось тайну описать,
Загадку рассказать стихотворенья,
Чьи строки долго повторяли мы,
Охваченные музыкою слов.
А ты, делясь и ношей, и блаженством,
Мне говорил о длящейся работе,
Название которой не посмею
Произнести, пока не завершил.
В молчанье потоплю величье темы.
Подслушивал замедленный Нью-Йорк,
Дневную спешку наконец-то сбросив,
Беседы наши о скитаньях жизни
На многотрудных узких тропах духа.
…Официант на стол бокалы ставит
В беспечном оживленье голосов,
Протянутых, как млечные волокна,
Сквозь дымный полусумрак ресторана,
Агатом ставшим на исходе дня.
…Всегдашняя упорная забота
И бесконечная слепая цель —
Всё в ритме ускользающих минут
Навеки рассказать,
Наперекор,
Наперерез
Быстролетящей жизни…
Вот и сейчас я вижу те часы…
Прислушайся… опять нью-йоркский сумрак,
С прожилками агат иссине-дымный,
Почти что перелившийся в записку,
Которую кладу тебе под дверь,
Столицей Мира мимо пробегая,
И сизый океанский осьминог
На белизне блистающей тарелки,
Легко смеясь, как прежде зазывают
За прежний столик наших разговоров
О днях судьбы на тесных тропах духа.
Чтоб снова их подслушать сквозь мечту.
P. S. Дверь отворив, записку не смахни
Из тамбура ворвавшимся порывом.
Теперь уже за ужин – я плачу́.
На этот раз мне в этом не перечь.
Фортепьянный этюд
Выдающемуся пианисту, исполнителю-виртуозу
Александру Избицеру
Рассохся старый инструмент
И дождик за окном…
Из стихотворений Ани Алихановой
Почти что клавесинный звук,
И клавиш пожелтевший ряд.
Но не касалась их рука
Наверно, двадцать лет подряд.
Как зачастит осенний дождь,
Решу, что наступил момент
Позвать настройщика, чтоб тот
Наладил старый инструмент.
Я позвоню ему тогда
В вечернюю сырую муть,
И скажет он, что сможет к нам
На той неделе заглянуть.
Не треснула ли дека, вмиг определит,
А если нет,
То станет струны подправлять,
Молчавшие немало лет.
Уроки музыки, звеня,
Осыпят блеском потолок.
Уже не раз о том просил
Ребенка тихий голосок.
Но всё не верили ему,
Не понимая до конца,
Что тайный отсвет осенил
Упорство бледного лица.
Кто властно повелел ему
Оставить игр веселых прыть?
Зачем он захотел часы
В жестоких гаммах потопить?
Кто нашептал о высоте,
В которой дух свободой пьян,
Чтоб воздух снова мог томить
Всесильной музыки обман?
Он потянулся вдруг туда.
Никто не настоял, он сам
Решил приблизить к сердцу то,
Что брезжит за скольженьем гамм,
Что обращает беды в тлен,
Что в оде «К радости»3 поет, —
То, что ничем не заменить,
Что никого не подведет.
Бухарский дворник
Старой цитатой из самой зачитанной суры,
Где зацветающих слов благовонный костер,
Дворник с персидской чуть выцветшей миниатюры,
Шаткой метлой не спеша подметающий двор.
Светом сиреневым, тем, что слегка розоватый,
Тихие улицы слабо подкрасил закат.
Между гостиничных комплексов сутуловатый
Долго маячил его бирюзовый халат.
Серп опрокинутый режет осколками света.
Ночь азиатская мраком сжигает дотла.
Где-то вдали отчужденно молчат минареты,
Индией грезят пустых медресе купола.
Он и не знает, как с бездной минувшего связан.
Да и не надо ему обо всем этом знать.
За один только узкий платок,
которым халат его опоясан,
За желтое на бирюзовом
и жизни не жалко отдать.