«Откроют листья золотые рты…»
Откроют листья золотые рты,
зарубки оставляя в каждой щепке
воздушной [бог заточит топоры]
и по воду пойдут – как будто бросил
их этот август бронзовый в себя,
по кругу холодящему ослепнув,
своё изображение деля
на хлеб и воду, прижимаясь к древу
осеннему, зеркальному, как тьма,
где птичий бог прибился к лесорубам
и загорелся [и язык принял] —
как листья, рыбы в нём плывут по кругу,
и открывают золотые рты,
и немоту себе [как вещи] просят
[листвяные], и срубы, и плоты,
и август бронзовый в себе
[как в вёдрах] носят.
«Вот осени пирог, как шар…»
Вот осени пирог, как шар,
печёт Сентябрь. Из живота
его вытаскивает дёрн
зима, с которой он сплетён
через меня, через мои
всё выжигающие тьмы,
через позор и тишину
мою, в холодную страну
он пишет из меня письмо,
печёт жену мою и дочь,
как мягкий снег, мясной пирог
он катит в шаре пред собой.
Вот этой осени пирог —
садись со мною, ешь со мной
мой рай кромешный изнутри,
с зимой забитый в сапоги.
Кати меня земле под дых,
как будто пёс оставил штрих
на этой выжатой тропе
в сосущей птицу высоте.
Скорми меня, Сентябрь, скорми
шарам, гудящим изнутри —
подобно ульям и вагонам,
нас покидавшим, как дорога,
с которой осени пирог
в кромешный рай глазеет мой.
Прогулка в августе
-1-
Входя в мой дом, как тень остановись —
на роднике, в котором прячет ключ
[звенящий в связке] тусторонний сад,
как август, спрятанный среди калиток туч.
Ты не найдёшь – вот стой теперь, как тень,
как бы вода, обретшая кувшина
[пусть гипсовую] кровь – что тоже кров,
[пусть речь] скрипящую из каждого мужчины.
И длинный пёс берёт мой страх из губ
[начавшегося с тени] листьепада,
но [глаз не поднимая] видит он,
как зреет камень в дурочке, и надо
всего лишь – оглядеться и поднять
с земли свою [еще совсем не горсть]
золы, что в птицу развернулась и пропала —
как [между берегов повисших] мост.
Входя в мой дом, припомни, что в меня
обёрнут ключ от голоса и смерти,
что в роднике, в уключине [не смят,
но говорит] меж нами некто третий.
-2-
Входи в мой дом – пока ещё ты контур —
как сад посмертный, не обретший плотность,
как ртуть с ладони, склеванной вороной,
переметнувшейся снежком в иную плоскость.
Входи в мой дом нелепою наградой,
скрипи в калитке, как дрова в сарае,
чтоб контур становился этот ближе,
чтоб знали мы, что плоть [и так] сгорает.
Мой бедный родственник,
двойник воды бинарной,
свою ладонь в сад погрузи, как лики
раздвинь воды колодезные створки,
за мытые твои/мои ошибки.
Входи в мой дом, с вещами разминувшись —
за сквозняком следы не прибирая —
пока ты контур для смертельной жизни
и выглядишь как я [совсем банально] —
Греми, как Данте в зимней погремушке,
чтоб контур твёрже стал и нас однажды
оставил так, как оставляют сад свой —
уткнувшись шкурой в шкуру,
краем к раю
воды, где [приближаясь к отраженьям]
два контура свою же смерть теряют.
-3-
Мы потеряли смерть свою,
которую – то я пою,
то бабочка в ладонях
у сада – что потонет.
За садом тень его стоит,
как дерево и запах лип
[нелепое созданье,
которое с названьем
своим приобретает смерть].
пока что мы учились петь
почти что соловьями
[и думали, что сами]
в ранете жили муравьи,
и, расширяясь изнутри
в пупе земном,
как норы —
они мастрячили нам дом,
вокзал и сладкий тлиный ком
совали в подъязычье
[как будто дело в личном].
И тень – нас потерявщи здесь —
водила свет сквозь тёмный лес,
как бабочка, что тонет,
сверкая сквозь ладони.
«Алексею Сомову…»
Алексею Сомову
Что птица волочёт в своё гнездо,
растягивая А почти до О?
Что бывший адрес твой, что этот новый —
недостижим, и прячется лицо
среди других, в даггеротип словлённых,
где голос стал уже твоим вдовцом.
Он в комнату проходит, натыкаясь
на форточки – кто палочкой стучит [?]
с той стороны, на всех нас – разрываясь
пока пиздато эта смерть торчит,
пока, как запах хлора и мочи —
летает с этим, перьями зажатым
(читаем «Смена-8М») – все три ночи
(совсем не ночи – синий под халатом,
снимая с нас, как с вешалки бельё,
гнилые голоса чужой фонемы,
и дождь с землёю под язык кладёт,
и хлеб размокший на язык кладёт
земля парит (а смыслы также темны,
но не темны) – засвечены тела.
Теперь, как бы Аид, стоит Сарапул
и поедает [как бумагу] всё,
переиначив, забираясь на кол.
Но вот, что очевидно – понедельник
шагает в ряд с тобой всегда налево,
не с той ноги и стороны ты встанешь
нащупывая рядом своё тело —
и вылетает смерть, как будто птичка,
и диафрагма в ней как бы табличка:
закрыт даггеротип – портвейн
ушол на фронт.
II
Тыдым
«Где деревянно кровь до октября…»
Где деревянно кровь до октября
стучит – внутри у дерева, как ложка,
с морозом пальцы наизусть скрестя,
и смотрит [как в лицо] с его окошка,
как здесь, наевшись почвы, в высоту
у яблони прорезывая крылья,
вдоль веточек нахохлившись, плоды
сидят так, что – и кровь совсем не видно.
Поют [как человечьи] голоса
у дерева согретого плодами,
и кровь, скрутившись в яблоне, у дна
летит, морозя почву, перед нами.
Сруб
в срубе ручном узловатой зимы
запотело стекло
кто-то с иной стороны
лижет дно [теплым ртом
режет от неба язык
он кусок за куском]
то деревянной пилой
то дрожащим ножом
ходит по кругу воронки
пернатый как треск
и [беспросветен как горло]
светящийся лес
«И запрокинув голову…»
И запрокинув голову
[пока что без лица],
в круги по небу пялится,
как камень, детвора,
и птица возвращается
в качели [как бы смерть],
и лица нарисованы
в лице её на треть.
Но, запрокинув голову,
стоящий в небе том
дом раздвигает в стороны
лицо, чтоб смыть дождём,
чтобы стоять неузнанным
в каких-нибудь углах —
пока незрячи дети,
неся, как камень, страх
и, запрокинув голову,
в качели плачет смерть,
что ей лишь умирать здесь
[совсем]
одной за всех.
«Он медлит избавлять от скорби…»
Он медлит избавлять от скорби —
накормлена земля, в боках
дрожит и дышит, будто пёс ей
врастает в рёбра, в берега
как будто бы врастает ива,
точнее тень её растёт,
и тянет рёбра рек, лениво
кадык воде поспешной рвёт.
И линза из незрелой крови,
как из гнезда упав, дрожит
в птенце, врисованном псу в брюхо,
что в водах вспаханных лежит,
где тень, застыв на середине,
перезабыла диалог,
бог возвращает – как молитву
и иву – долг.
Наталья
Покажется, что снег с землёй делим
на человека и пустое место —
проходишь через тень свою один,
и та парит [как будто бы из теста].
Покажется – что тронуто рукой
уже нашло скрижали нашей смерти —
покоя нет – но, если есть покой,
то он всегда в оставленном здесь месте.
Идёшь на холм иль спустишься с холма —
всё кажется, пока перевозима
сквозь тьму и ночь – на поезде душа,
на лодке [в старике] как руки длинной.
Покажется, что снег съедает смерть,
как будто тени заметает крошки,
что сокрушимы Бог и человек,
когда уже почти что осторожны,
и что, спускаясь с неба, голоса
нащупывают в горла тьме несносной
зерно проросшее – чужое, как глаза —
переходящее из местности сей в поздно.
Покажется, что снег в земле лежит,
и, что земля лежит внутрь человека —
чья тень оторвой сквозь меня летит,
по стороне ребра глухого света,
что выгнута, как лодка, почва здесь,
и снег всегда идёт наполовину,
что в свете есть твоём – моя вина —
и с ней не умираю я – а гибну.
Бог
Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет —
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет
Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и, кроме наших взглядов,
здесь нету никого.
«Когда почти освоен диалект…»
Когда почти освоен диалект —
кыштымский, привокзальный и небесный —
меня уже почти на свете нет —
хотя, возможно, это я на снеге
сную то снегирём, то воробьем,
жую снежок в руке своей трёхпалой
и пролетаю под пурги метлой,
чтоб словеса казались слишком малым.
Поспешным чудом будет весь декабрь,
Конец ознакомительного фрагмента.