Как читатель я благодарен поэту Андрею Бауману за его верность традиции, в том числе традиции гражданской поэзии, за содержательное новаторство, за произрастающую плотность слова, вьющегося подобно дереву (стихотворение «Дерево») – с его «достатком световым», «кроной корневой», «солнцетоком», за «двоякодышащее слово».
Андрей Бауман по образованию философ, и стихи вроде процитированного «Андрогина» отсылают нас не только к религиозной мифологии и каббалистической трактовке первых глав Библии, но и к Платону с его «Пиром» (ср. стихотворение «Пир богов»), где, кстати, рассказывается миф об андрогинах.
Я мог бы привести и другие примеры, иллюстрирующие то главное, чем движима поэзия Андрея Баумана, но время предоставить слово самому поэту. Могу лишь пожелать читателю этих стихов испытать то же чувство, что испытал Алкивиад, внимая Сократу: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее».
Событие стиха
Возможность говорить о стихах Андрея Баумана заранее настроила меня на неуместность в разговоре – игры; вернее, игры как стеба, этой мучительной судороги-попытки подражания падшего существа подлинной игре существа горнего, великому стройному танцу Вселенной перед лицом Малельдила, от описания которого так захватывает дух при перечитывании «Космической трилогии» Льюиса. Но серьезность слога Баумана – не напускная. Это, скорее, истовая трепетность очевидца чуда: Андрей – христианин, и что такое Фаворский свет, проницающий и преображающий мир («Не погубить пришел Я мир, но спасти…»), делающий воду – истинно водой, дерево – деревом, статую – символом, ум – разумом, темную историю народов и культур – путем и смыслом, через придание всему ангела-хранителя (первый привкус рилькевской ангелолатрии – «…И ветви-центробежцы – взрыв, поток – / Спешат вовне: расширить власть живого, / Под сень свою малейший взять росток… / Но как двоякодышащее слово / Идет в доречевой его исток, / Так дерево землей пребудет снова» («Дерево») – уходит при втором и третьем перечтении стихов Баумана, смывается евангельской водой живой), – знает своим способом: своим стихом. Так вежественно, стройно, целомудренно и предельно страстно познал Адам жену свою, затем – познал и мир, так и Бог продолжает познавать того, кого породил в муках:
вдохнув Свое дыхание в горсть красной, косной глины.
Петербуржец до мозга костей, Бауман – из тех пишущих стихи, кто часто отходит от полотна и, прищурившись для нивелирования деталей, оглядывает целое; один из тех, кто озабочен осмыслением эволюции поэтического языка, его ролью и миссией (см. программное высказывание на эту тему, помещенное в конце книги). В нашей переписке Андрей однажды шутливо посетовал, что такова-де моя планида – писать предисловия к книжкам стихов выпускников философского факультета СПбГУ; меня эта планида радует уже потому, что Андрей поймет, о чем речь: его поэтический язык (дар поэтической речи – один из даров, данных Богом человеку, и его реализация, в контексте евангельской притчи о талантах, позволяет смотреть на разновидности поэтической речи, будь то речь литургическая, эпическая или лирическая, как на инструменты в деле продолжения Откровения Бога – через поэта и его стихи – миру и человекам) состоялся через событие (человека, его повседневности ли, истории ли и культуры, которые – в невечернем дне Вечности – всегда только что), событие как философскую категорию и непосредственное созерцание события как такового, его поэтический анализ и новое оживление, введение земного события в Божественный контекст, как нищенку вводят в тронную залу за миг до торжественного объявления ей, что именно она – королевская дочь, в детстве украденная из замка цыганами:
В лекции «Язык и знание», прочитанной в 1989 году, философ Владимир Бибихин сказал об этом так: «В поэтическом слове событие здесь и теперь говорит полным голосом. Слово в своем существе голос события. Язык человечества существует постольку, поскольку есть человеческая история со своим говорящим событием».
Поэтический язык Баумана до предела насыщен культурными аллюзиями, но этот язык не вторичен: войдя в мир, поэт воспринял культуру, историю, антропологию, все их накопленное богатство как первозданное событие – и ответил на него событием своего стиха, став в ряд совершающих тот Божественный и человеческий танец, с упоминания о котором мы и начали этот витиеватый пассаж – предуведомление читателя о радости, которую он испытает, знакомясь с умным, тонким и уже состоявшимся поэтом.
Между небом и пеплом
Появление такого поэта, как Андрей Бауман, провоцирует на то, чтобы, не боясь «высокого штиля», извлечь хорошо забытое старое из-под глыб претендующего на нечто новое мусора. Взять и напомнить, например, о том, что голос подлинного поэта всегда не только его голос, но и голос всех поэтов его языка. Это во-первых. Во-вторых, голос подлинного поэта всегда вместе с тем уникален и свеж как зеленый росток, будучи обязан и новизной и неповторимостью тому тысячелетнему древу Традиции, которое, как и религия, есть связь и восстановление связи всего со всем в ее Истоке.
Книга называется «Тысячелетник» – это и есть то упомянутое здесь древо, напомнить о котором пришел Андрей Бауман. «Тысячелетник» – амбициозный вызов сегодняшнему «литературному процессу», а вместе с ним – городу и миру товаров разового пользования, на дух не переносящему таких мер и весов, такого слова. Это не блеклый «бессмертник», не сухой и невзрачный «столетник», это вообще не цветочек, будь то мелкого «зла» или столь же худосочного «добра», это не витиеватая поросль мелкотравчатых «смыслов», это даже и не стихи в сегодняшнем понимании того, что они такое. Это гимнография – слово, которого компьютер не знает, а читатель не помнит. Как вряд ли помнит, кто такая Полигимния, давно, со времен Державина, не объявлявшаяся в наших краях. Но какие музы, какая музыка, а уж тем более – гимны, о чем вообще можно говорить всерьез здесь и сейчас? Однако Андрей Бауман говорит, раздражая на дух не переносящих ничего «религиозного» и «возвышенного», говорит, не боясь быть обвиненным в «пафосности» и прочих непростительных во времена постмодернистской игры в бирюльки грехах. Своим «Тысячелетником» он заявляет: Автор жив, а вот живы ли вы, ребята, – не факт. Потому что жизнь, как напомнил однажды А. Ф. Лосев, – это или бессмыслица, или жертва. Но может ли времяпрепровождение, где смысловые связи разорваны, именоваться жизнью? Не слишком ли много чести? Не смерть ли это в том смысле, в котором понимали ее все традиционные культуры, говорившие не о превращении в ничто, а о бесплотном существовании в шеоле или Аиде?
То же самое, что сказано Лосевым о жизни, можно отнести и к поэзии. Она, говоря по высшему счету, или хвала и плач (жертвоприношение) – или ничто, суета сует и всяческая суета. Не поэзия, а в лучшем случае – безобидная болтовня, детский лепет, птичий щебет…
Настоящий поэт, по Бауману, тот, кто сам становится словом, и он, «становящийся словом – обнажается от себя. / Становящий слово – впервые рождает и рождается в сущих. / Слагающий стихи / говорит ради тех, в тех и во имя тех, / чей голос отрезан от слуха и языка: / говорит от имени / всех погибших и всех заключенных в молчание. / Он говорит ими, / а они – им. / Первое в нем – прославление, / второе в нем – оплакивание. / Всё в нем – пересозидание, / и всё в нем – сберегание. / Слагающий стихи / хранит мир / и объявляет мир / сущим. / В его гортани и пальцах / всё – впервые, / всё – в последний раз / и всё – неизменно. / Непоправимый дар дыхания / нарекает имена, / вовлекая их выстоять против забвения. / Слагающий стихи есть стяжение и взаимность / между небом и пеплом, / между живыми и мертвыми. / Они – его вещество, его рождающая земля, / он – их кровообращенная речь».
Стихи ли это? Если вспомнить, что «стихи» суть «начала», а «музы» – «мыслящие» (мыслящие о вечном дочери Мнемозины-памяти), то именно это – стихи. Не сомневаюсь: в Античности Баумана признали бы за своего, как и в так называемые Средние века.
В пришедшем на смену «железному» пластиковом веке он едва ли будет принят за своего даже «профессиональным сообществом»: слишком нестандартен даже для «архаиста». Какой ярлычок повесить, сдавая «в хранилище» подобную поэтику? И Бауман, разумеется, знает, что расклад именно таков и другим, вероятно, не будет. Тем не менее система, бывает, дает сбои – и премию «Дебют» присуждают именно Андрею Бауману. И вот ты, читатель, держишь в руках эту книгу. Не засушенный бессмертник псевдотрадиционализма и не мертворожденный пустоцвет, претендующий на «инновацию». Это – поэзия в том смысле, который изначально придавался названному греческому термину. И это, повторюсь, древо Традиции, коренящееся в перегное ушедших эпох, дающих свежие побеги и шелестящих новой листвой «между небом и пеплом».
Дерево
Служение
Обратное странствие