– Тогда я и в самом деле пойду, – прервал мои галлюциногенные картинки Александр и стал подниматься со стула. И рухнул, как бивень, даже не выпрямившись в полный рост.
Ничего себе, удивился я, смотря на лежащих неподвижно, двух одинаковых в нулёвку слесарей: даже роба на них была как две капли воды.
Два слесаря начали храпеть.
Я посмотрел на них, не представляя, что-же мне теперь делать? Тыкать в них электрошокером по очереди не было никакого желания, к тому же я вспомнил про эпизод в кабинете начальника цеха и понял, что работать на этом предприятии вряд ли теперь смогу. А оттащить за котёл двух здоровых парней одному при всём желании – хоть ты тресни – силёнок не хватит. Я поднялся со стула, собираясь уходить, – пусть свою кашу расхлёбывают сами, как в теплопункт ввалилась троица: два слесаря и сварщик. Те, сидевшие – кодированные. Они работали в цеху, в четырёхугольной яме: сварщик варил лопнувшие от высокой температуры колёса вагонеток, а слесаря были на подхвате. Это выглядело, как в автомастерской; вагонетку с лопнувшим колесом загоняли – прямо рельсы были проложены над ямой, – сварщик слезал в яму и, стоя во весь рост, – руки со сварочным аппаратом над головой, – варил неисправное колесо (я же говорил, что всё оборудование на этом заводе уже давно пора было выкинуть и покупать новое), и вся грязь, металлические опилки и искры сыпались ему на голову, а эта бёбаная каска от грязи не помогала. Да, работа, надо отметить, и Мао Дзе-Дуну в аду не пожелаешь… конечно, тут будешь пить или чифирить… а, с другой стороны, не хрена было срезать провода, питающие электроэнергией важный стратегический завод, подрывать обороноспособность страны, теперь у нас в мире, среди арабских стран, стало одним союзником меньше. И один из слесарей, а то и оба, тоже в это время находились в яме со сварщиком – на подхвате.
Они пришли чифирнуть, – приходили каждое утро, только сегодня их ещё не было, хотя я видел, когда шёл по цеху, – перед рабочей сменой они курили на лавочке, в своём углу. Меня насторожило, почему никто из начальства (за исключением главного) ещё не сунул свой «будильник» – то есть упитанный буфер-пардон-физиономию – в теплопункт. Обычно уже в начале девятого начальник, энергетик или мастер «запрягали»[24] наших слесарей на ту или иную работу. Может, потому, что с утра нарисовался – хрен сотрёшь – сам легардидроер. За всё время, что я проработал здесь, я ни разу его не просекал в нашей халабуде, а тут – на тебе – явление «главкаменотеса» народу!
– Парни, – говорю, – помогите оттащить слесарей за котёл, а то мне одному в ломовуху[25] будет!
Сварщик и слесаря переглянулись.
– Рома, – глухим голосом сказал Вован, черноволосый мужчина тридцати с половиной лет, убивший жену и мотавший десятку на Колыме, – тут только Санек! У тебя чё, в натуре, глюконат натрия[26]!
– Ну помогите оттащить Санька! – Я всё хотел спросить у него, после рассказа сменщика про его бытовую трагедию, какие он пережил чувства, когда внезапно, вернувшись с работы, застал какого-то хмыря с голой жопой на своей жене. Представляю, как он открывает дверь с мыслями, сейчас его встретит любимая жена, будет кормить борщом и расспрашивать про работу, пока он, пропустив сто грамм водки, наворачивает сваренную свёклу с капустой за обе щёки, и вдруг видит такую сцену: любимая жена стоит в неэстетичной позе на постели, а какой-то волосатый, как обезьяна, баклан, пристроившись сзади, наяривает её, как меломан музыкальный инструмент, а сваренного к его приходу борща нет и в помине. Поддатый Яковлевич рассказывал, что судебные криминалисты насчитали на теле женщины около тридцати колото-ножевых ран, и с десяток – на теле её ухажёра. Видимо, сцена, недостойная пера поэта, сильно шарахнула Вована по мозгам, что он даже не помнил, как у него в руке оказался нож, как он бросился на свою Дездемону Мценского уезда и её любовника и как наносил удары, – в кого – первый, в кого – второй, и в какой последовательности. «Соперник» в этой любовной истории чудом выжил после вспышки неконтролируемой агрессивной ревности обманутого мужа (какой уж тут борщ!), поэтому тот и получил только десять лет, да пять вычли за состояние аффекта, в каком он пребывал в тот момент.
– Без базара!
Вчетвером оттащили Александра за котёл и положили рядом с электриком.
«Вот если зайдёт директор, – подумал я, – картина Шишкина „Лес спилили“: однако, какой у меня сегодня день выклёвывается не по-чикагски!»
– Колесо сварили, – вдруг сказал Мультик, – можешь попробовать прогнать минут через десять.
– Ага.
Я посмотрел на часы. Десять. За стеной в цеху вагонетки, как обычно, гремели по рельсам. Кто же ими управляет, отстраненно подумал я, сев за стол и размышляя, что делать дальше, как эффективнее использовать то, что я захватил в кабинете у начцеха. В Санькиной бутылке ещё немного оставалось спиртовой бодяги, и я предложил парням выпить в знак благодарности, что они мне помогли отнести слесаря, предложил для проформы, зная, что они не пьют и откажутся, и они отказались: предложил понюхать кокса, – отказались и от него, – а больше у меня им предложить ничего не было. Конечно, если б я им предложил немного американской зелёной бумаги, напечатанной американскими банкирами в своём подвале под названием ФээРэС, они, наверное, вряд ли бы отказались.)
Работяги чифирнули и ушли в цех, я даже не заметил в какой момент, подумав ещё, что надо как-то замаскировать Саньку с Игорьком, бросив на них какой-нибудь рабочей одежонки. Неровен час припрётся кто-нибудь из начальства. Конечно, кроме директора, меня бы уже никто не напугал, да и сам он теперь, при моём полном боевом вооружении, был мне, как до пеликана дирижабль, но всё равно было бы неприятно. И особенно неприятным было бы то, что могло при этом случиться, как случилось в кабинете с начальником цеха. Кому охота лишний раз щекотать себе нервы, если только нет слишком веских причин… (хотя есть мазохисты – хлебом не корми, дай пощекотать себе их).
Я уже собрался посмотреть по шкафам, чем можно накрыть парней, как вдруг в теплопункт вбежал какой-то поц в очках, одетый в тёмно-синий комбинезон. Морда с усиками, как у герра Шикльгрубера, в общем, противная. Из нагрудного кармана куртки торчит карандаш и штангенциркуль для понта, дескать, загруженный по самые жабры работой – вот такой я ударник. Это был мастер, работающий на заводе, как и я, «без году неделя», т. е. месяца полтора-два, и успевший за это время у основного контингента предприятия завоевать устойчивую неприязнь: совал нос во все дела, даже которые его не касались, бегал как ошпаренный по территории завода и всегда появлялся в самую неожиданную и нежелательную минуту, по поговорке: как голым задом на наждак. Вообще, надо сказать, энергичный был товарищ. Энергии в нём было и вагоном не вывезти. И стучал по всякой мелочевке и директору, и начальнику, что работяги чифирят, похмеляются, и просто пьют, и тащат с завода, что плохо лежит. Неприятный тип, что и говорить. Настолько неприятный, что рабочие не раз желали ему сломать шею во взмыленной беготне по цехам, складам и подсобным помещениям предприятия.
– Вы не знаете, куда подевался Александр Иванович? – сразу спросил он меня в бульдозер – (т. е. слёта). (Это Санька, что ли, «Александр Иванович»?) Про колёса ни слова, видно, парни ему уже доложили, как обстоят дела.
– Не знаю, – вызывающе ответил я.
– Дело в том, – начал объяснять мастер (которого все за глаза называли просто Боря), – я его видел утром лежащим вон на той груде железа.
Теперь для меня всё стало ясно, как прыщ на заднице у слона. Так вот кто заложил «Александра Ивановича» директору. И почему патрон сам зачмонился[27] в теплопункт, и почему кодированные работяги не приходили чифирить до начала рабочей смены, и почему, вообще, больше здесь никто не появлялся. Обычно в теплопункт кто-нибудь да заскакивал: просто покурить, рассказать анекдот или заводские новости, – трахает директор всё ещё свою секретаршу или перешёл на отдел кадров (там тоже девица была что надо), или похмелиться в спокойной обстановке. Весь контингент завода, особенно пьющая его часть, старался по возможности держаться от директора на расстоянии, тем более когда он был в плохом настроении, а так как последние несколько месяцев он постоянно пребывал в нём, как продвинутый йог в медитации, по причине плохого сбыта продукции, то рабочие и пьющие, и которым нельзя, норовили слинять, стушеваться, срыгнуть, сгинуть, соскочить, испариться, исчезнуть при одном только известии: «Атас, легар-дидроер идёт!» – вспоминая его сапоги в шкафу. Особенно те, кто уже был выпивши.
Я сунул руку в карман, где у меня лежал электрошокер. Конкретных мыслей, чтобы его применить, у меня не было.
– А вы почему не переодеты? – спросил «Боря» и зашевелил усами, как крот на панихиде. В интонациях его противного бабьего голоса послышалась скрытая угроза.
Я только хотел сказать, что на… трапеции я видел ваш завод, но зачем ещё вступать в бессмысленные тёрки, и промолчал, подумав, что, если Боря сейчас скажет ещё чего-нибудь не в тему, пусть пеняет на себя. Этот мастер вызывал у меня антипатию больше, чем все заводские начальники, мастера и прочая административная шайка законспирированных дармоедов, вместе отполированная.
Но мастер ничего не сказал. Он скользнул взглядом по столу и заметил пакет с порошком.
– А это что такое? – Он взял пакет и зачем-то по
нюхал содержимое.
Участь его была решена. Точнее, он сам её решил. Чрезмерное любопытство его сгубило.
Я не стал применять электрошокер, я вспомнил про ствол и подумал, как всё-таки здорово, что у меня хватило ума захватить и его из ящика стола.
– А вот чего! – я медленно, как бы нехотя извлёк тэтэшник из кармана и снял с предохранителя.
– Прошу вас, не надо! – побледнел мастер, попятился, положил пакет с кокаином обратно на стол и, вытянув перед собой обе руки, добавил: – Клянусь Глафирой Петровной, я никому ничего не скажу!
«Это точно, – подумал я, выстрелив в грудь сторожевому псу новорусской буржуазии, – теперь ты точно никому ничего не скажешь!» Пальнул прямо в торчащие из кармана штангенциркуль с карандашом. Они больше всего меня раздражали в этом амплоиде[28]. Да и не только меня. Один раз бабахнул. Ещё на такую шваль тратить лишние патроны. В этот миг я себя почувствовал героем боевика, причём совсем не отрицательным. Мастер эффектно упал на пыльный пол, ударившись головой так, что у него слетели очки с переносицы и звякнули о ржавую задвижку. Голливудские режиссёры, снимающие экшн-кино, были бы в восторге от такого кадра. (Кстати, дарю бесплатно, всего за сто тысяч баксов, если кто из них захочет использовать этот кадр в своём блокбастере.)
Оттащив Борю за котёл (откуда только у меня взялись силы!), к отдыхающим работягам, привалив к Саньке, накинув на остывающего мастера какое-то промышленное шобло, я вернулся за стол, вынюхал ещё линию порошка и запил её пятьюдесятью граммами спирта после такой чувствительной психологической встряски. Закусил вынюханное-выпитое бутербродом с колбасой, который принёс из дома. Пожевал без аппетита и после этого почувствовал себя ещё паршивее вместо реального душевного подъёма, какой, я надеялся, произойдёт после. Вся обстановка теплопункта с закопчёнными стенами, гудящими котлами, водогрейными агрегатами, неисправными насосами, с роящейся в воздухе густой пылью, несмотря на то, что в углу работал вентилятор, показалась мне тяжелее и тоскливее, чем когда-либо. Я и до этого, несмотря на то, что приходил на работу трезвый и не с похмелья, был не в восторге от здешних условий труда, от антисанитарии и бардака, бьющих в глаза, а сегодняшним утром, по стечению обстоятельств и под воздействием алко-наркотической химии, это негативное восприятие усилилось в несколько раз и прорвалось наружу в виде спонтанного бунта. К тому же мозги, припорошенные и залитые химическими заменителями счастья, ослабив контроль, словно в тумане воспринимая реальность, потеряли способность трезво оценивать ситуацию и адекватно реагировать на них. В голове под давлением алко-нарка вышли на свободу подспудно зреющие всё это время разрушительные импульсы, толкающие к агрессии и насилию против ненавистных эксплуататоров нового образца. «Раз пошла такая катавасия, – подумал я, – теперь мало никому не покажется».
Пока я прикидывал варианты поведения по отношению к субъектам, с которыми мне, возможно, придётся вступить в контакт в ближайшие минуты, и их реакции в свете последних событий, всплыл вполне закономерный вопрос: если у легара-дидроера «начнёт потеть гудрон», это будет абсолютный секатор? То есть, если директор не пришёл в хорошее расположение духа после скороспелого примитивно-жлобского производственного секса, то какова будет его реакция на моё сообщение, что его приказ игнорируется слесарем самым наглым образом?
И не приготовить ли мне ствол, едва переступлю порог его кабинета, чтобы не принимать участия в бессмысленных производственных разборках. Или сразу свалить, имея при себе такие весомые отягчающие доказательства, как оружие, деньги и наркотики? Но придётся тогда вступить в схватку с охранницами и положить их, а мне сейчас почему-то не улыбалась перспектива брать штурмом проходную. Да и хотелось ещё увидеть секретаршу. Тем более, может, у директора в сейфе лежат более интересные вещи, чем у начальника цеха в ящиках стола? Все эти вопросы хаотично вспыхивали в голове и требовали решения.
«Ладно, – подумал я, – схожу пока в цех, а там видно будет».
В цеху стоял привычный шум производства. «Странно, – подумал я, – все работают, как обычно, и никому невдомёк, что на территории завода уже минимум два трупа. И вполне вероятно, что это ещё не предел. Из ямы, где Мультик варил колёса вагонеток, сыпались веером искры, и тянулся густой сизый шлейф дыма. Помогающий ему Вован посмотрел на меня испытующим взглядом, но ничего не спросил. По узкоколейкам бодро катили в печи вагонетки с сырцом, – как и должно быть. Управлялись они из моей будки. Напрашивался вопрос: кто же ими управляет, если мастер, который должен делать это вместо меня по приказу директора, лежит за котлом, рядом с Санькой и Игорьком, и в более плачевном состоянии, чем они оба вместе взятые? Кто наблюдает за монитором, чтобы платформы с сырцом вовремя заезжали в печи, а после того, как оттуда через два часа после обжига выкатились с готовым кирпичом, чтобы не перекалился от тысячеградусной температуры, а то это уже будет не кирпич, а полное хавло[29], и кто будет отгонять их в дальний конец цеха, где они разгружались отдельной бригадой? Кто же тогда руководит процессом, если это не я?»
Сунув на всякий случай ствол за пояс джинсов, я подошёл к будке и осторожно заглянул в пыльное окно из оргалита. За рабочим столом никого не было. Получалось, что техника работала без вмешательства человека, сама по себе, словно ею управлял компьютер. Но такого компа́ ещё и в Японии не придумали, насколько мне было известно, и уж тем более у нас, а если придумали и запустили в производство, у нашего директора денег бы не хватило на такую супернавороченную компьютерную технику, способную в автоматическом режиме управлять этим железным хламом. У него только денег хватает на презенты секретарше. Туфли итальянские, какие на ней были в кабинете, когда она валялась, как щука на коряге, он ей подарил. И чулки тоже чёрные «Омса». И духи, какими от неё разит за километр. Так разит, что эту потрясную сучку сразу хочется посадить на кукан[30]. Но и то правда, что такая суперпотрясающая девица достойна любых презентов, не то что его жена сто пятьдесят килограмм чистого веса. (Да там и на жену денег уходило (банкирам и день, и ночь деньги печатать на таких прожорливых пучин, как жена директора), – сжирала, наверное, по полвагона колбасы в месяц.) Будь я на месте патрона, давно бы спихнул этот заводишко в притендер-аут[31] и махнул с секретаршей на острова – жить в бунгало, пить португальский портвейн и заниматься любовью с этой прелестницей и днём, и ночью, а такую жену отвёз бы на тележке в яму с гашёной известью, – ей там и место, раз не может контролировать свои гастрономические аппетиты. (А я понаблюдал трезвыми глазами, – многие дамы не умеют их контролировать.) Эта фантазия показалась мне забавной, когда я обходил будку.
Меня разобрало любопытство: я осторожно приоткрыл дверь – посмотреть, что же там происходит, может, какой-нибудь Гарри Поттер местного значения управляет моим хозяйством. Тут мне на грудь прыгнуло рыжее лохматое существо, радостно гавкнуло пару раз и попыталось меня облизать, но я вовремя увернулся, почувствовав резкий запах псины, перемешанный с запахом мазута, солидола и ещё каких-то смазок, въевшихся в шкуру пса.