– Я убил бы этого чёртового Макса. Если бы не он, Руслан, возможно, был бы ещё жив.
Это была не первая попытка его самоубийства. Вероятно, их было не две и не три, а больше. Когда об этом навязчивом желании узнал Максим, то вместо того, чтобы попытаться излечить друга и дать ему надежду на лучшее, здоровое, не зависимое от параноидального детства завтра, он с азартом и горящими глазами поддержал Руслика в этом не совместимом с жизнью стремлении.
Однажды мы приехали к нему на Банную Гору. Есть под Пермью такая станция железной дороги, печально известная всему городу тем, что там находится краевая психиатрическая больница. Кто-то лежит, чтобы откосить от армии, кто-то действительно лечится. Про эту «банку» рассказывают много печальных историй, как и про любую другую дурку в провинциальной российской глуши. Руслик угодил туда летом, вокруг цвели луга и зеленели холмы. Макс привёз ему пакет еды из местного фастфуда и дюжину историй из Интернета и от общих знакомых. Он казался воодушевлённым, словно участвовал в каком-то миссионерском действе. Мы лежали на сочном, ароматном природном ковре и грелись под лучами солнца. Руслан, как всегда, улыбался своей милой ямочкой на щеке. Казалось, он всего лишь один из тех, кто угодил в психушку только ради справки, позволяющей не идти в армию. Но потом он стал рассказывать о тех препаратах, которые вынужден принимать, о том, как размывается его сознание, как путаются мысли и постоянно тянет в сон. Уголки рта стянули милую улыбку вниз, глаза перестали отражать солнце и наполнились мутью. Он пообещал, что вскоре выберется отсюда, главное справиться с побочкой от таблеток.
Его тело хоронили на гигантском Северном кладбище, отравляющем землю трупными ядами на многие десятки километров вокруг. Всё действо напоминало кафкианский кошмар или фарс. Толпа яркой и молчаливой молодёжи, угрюмые дальние родственники и самые близкие, одетые в обязательное чёрное, много водки, носовые платки. У вас есть? Нет? Возьмите, это обязательно. Традиция. Две бабки-плакальшицы, по той же сомнительной традиции поднявшие такой вой, что захотелось убежать и спрятаться не столько от гнёта и тяжести происходящего, сколько от их неискреннего, надрывного, чрезмерного и бестолкового завывания. У выкопанной ямы над гробом стояли два совершенно разных поколения, которых разделяла бездонная пропасть несправедливо вырванной жизни. Родители Руслана, казалось, не понимали, почему их сын сделал такой жестокий выбор. Мы не понимали, как его родители могли такое допустить. Потом были поминки в душной столовой, не совместимой с едой. Кто-то вставал, что-то говорил и запивал потраченный воздух водкой. Я смотрела по сторонам и не находила во всей этой аморфной, инертной суете никакого смысла. К чему слова? Они не помогли ему при жизни, не помогут и сейчас. А живым надо бы заткнуться и помолчать. Макс был одним из тех, кто говорил о нём сухо, с серьёзным лицом, обстоятельно. Но была ли его скорбь искренней, ведь они вместе нередко обсасывали эту излюбленную тему побега из такой неидеальной реальности. Отсюда можно выбраться либо через форточку, либо пробить головой стену… Вот только Макс так и не решился, а Руслик довёл-таки дело до конца. Спустя годы, когда от Макса ушла Дина, а меня по странному стечению обстоятельств в то же время бросил Игнат, Максим предложил мне подняться на одну из городских многоэтажек и спрыгнуть оттуда, взявшись за руки. О пошлой эстетике эмо в тот год ещё никто не знал, но его настроение было именно таким. Переросток, мечтающий умереть. Я отказалась.
Смерть Руслана стала сильнейшим ударом. Я билась в истериках от кажущейся несправедливости случившегося и утопала в жалости к себе. Как-то раз я перегнулась через перила балкона в квартире на девятом этаже и была уже готова выпасть, но страх перед смертью поставил мои ноги обратно на твёрдый цементный пол. Игнат втащил меня в комнату, отыскал на антресолях бутафорский револьвер, дал мне в руки, заставил приставить к виску и нажать на курок:
– Дура! Я не могу изменить для тебя всё то, что за окном, весь этот грёбаный мир, но я могу дать тебе себя!
Жертва Руслика не стала напрасной. Как минимум, для меня. Материальный мир из предметов и услуг, всё больше распускающий свой пышный хвост мимолётных соблазнов, подпитываемый перегноем из моих комплексов, вдруг дал трещину по всему периметру своей вылизанной витрины. Я вдруг задумалась о том, что есть нечто большее, чем то, что видят мои глаза. В то тяжёлое лето мы впервые отправились на другой берег Камы, за несколько остановок от дома, где жила моя бабушка. Там, у старого заброшенного кладбища, на лужайках среди коровьего навоза, росли маленькие неприметные грибочки. Их псилоцибиновый дух стал для меня проводником в запредельную реальность, о которой до смерти Руслана я не знала ничего.
На полянах за Камой мог встретиться кто угодно. Здесь паслись местные ди-джеи, деятели этно-культуры и обыкновенные торчки.
– От сердца и почек дарю вам грибочек!
Героиновый наркоман снимался со своей ломки психоделиками. Поганки уже не влезали ни в карманы, ни в ладони. Он был рад поделиться.
Ранней осенью, в подавленном состоянии плетясь из школы, я сворачивала с дороги домой, садилась в автобус, приезжала сюда, собирала порцию грибов, съедала и в город возвращалась уже в изменённом состоянии сознания. Иногда собирала большой пакет съедобных маслят или подберёзовиков для отвода глаз. Привычное пространство оживало, преломлялось, и мир Нави начинал шуршать в моей страдающей голове своими скрытыми доселе секретами. Бутылка крепкого пива через несколько часов возвращала в обыденную реальность, и я шла домой или ехала к Игнату, чтобы забыться на время ночного сна, а утром вновь очнуться в этом неприветливом и грубом мире.
Максим любил грибы. Ему нравилось открывать людей в них, а людям открывать шокирующую правду. Мы все живём в обществе потребления. Нами управляют социальные программы, и с детства каждому навязаны механические установки, которые мы глотаем, как рыба наживку. Стоит отбросить всю эту мишуру и не поддаваться зомбированию со стороны агрессивно настроенных внешних факторов. Нашими героями стали пророки психоделической революции двадцатого века, творя революцию в нашем сознании и разрушая старые привычки. Но на месте старого никак не рождалось новое. У нас было не достаточно сил и опыта, чтобы вопреки всем социальным факторам строить свою, альтернативную реальность. Мы были ещё маленькими. Нас было ещё слишком мало.
Со временем смерть Руслана размылась в памяти и превратилась в серое пятно, всё глубже проваливающееся в подсознание. Грибы на тех полянах исчезли, а жизнь вновь прорастала терпимыми будничными событиями. Окончание школы, поступление в вуз, новый уровень, новая информация, новый поток. Макс попытался учиться вместе со мной журналистике, но ему это очень быстро наскучило. Потом мы вместе работали на радио, я в эфире, он в отделе рекламы: писал тексты для роликов. Несмотря на свои вербальные таланты, работать он не умел никогда. Заказчики казались ему бестолковыми, не ценящими истинное творчество. Менеджеры – продажными дельцами, чьё место на центральном рынке, а не в рядах продвинутых радийщиков. Когда его бросила Дина, он скис настолько, что почти не вылезал из дома. Его квартирка была завалена пустыми бутылками из-под кока-колы, пачками сигарет «Парламент» и грязными ватными палочками. Он ушёл с головой в компьютерные игры, но однажды, по счастливой случайности, пересёкся в сети с приятелем, который на тот момент перебрался жить в Петербург. К нему Макс отправился погостить и в итоге остался жить. Когда я планировала свой отпуск на российский юг, Максим звонил мне и жаловался, что в северной столице нет ни единой родной души. Я подумала: а почему бы не заскочить к старому другу в гости? И внесла в свой маршрут квартирку на набережной реки Карповки, где он обитал на тот момент.
За тот год, что мы прожили бок о бок, Максим из друга стал для меня мучителем и чуть ли не врагом. Петербург, когда-то привлёкающий его своим лоском и поразительным разнообразием умствующих людей, со временем трансформировался в случайно заасфальтированное болото, где люди скучны и инертны. Он замкнулся в виртуальном мире, возвращаясь в реальный только для того, чтобы выкурить сигарету, снять рублёвую сумму, пришедшую от мамы на обеспечение, либо сходить в туалет. Я же со своим коктейлем из целеустремлённости, комплексов неполноценности и отсутствия защиты в форме близкого мужчины превратилась в объект постоянных насмешек. Удивительным образом он сделал из меня громоотвод, вымещая всю свою горечь, неприязнь и разочарование от общения с противоположным полом. Однажды на протяжении целого месяца Макс обращался ко мне с одной-единственной фразой:
– Покажи сиськи.
Я метала молнии, пыталась вести серьёзные разговоры на тему уважения, хлопала дверью, но на все мои выпады ответ был неизменным:
– Покажи сиськи!
Эта история закончилась моим переездом в другую квартиру и новым жизненным этапом, в котором Максим присутствовал уже, скорее, как деталь интерьера. Раз в неделю эту пыльную статуэтку нужно было поднять и протереть. Я долго носила в своей душе горькую обиду на него, особенно остро почувствовав, как обрывается связь, после его резкой и равнодушной фразы. Я упомянула про смерть Руслика и добавила, что, несмотря на прожитые годы, память об этой трагедии живёт во мне до сих пор. Он отвернулся и фыркнул:
– Ой, замолчи уже и перестань нагонять тоску, зануда.
С тех пор я больше не говорила с ним о личном.
Мы ещё пытались общаться в те наши редкие приезды в родной город, но ничего не получалось. Я знала, что какое-то время он работал в Москве на свой любимый «Локомотив», потом мама приобрела ему квартиру в Перми, и Макс окончательно вернулся на Урал. Однажды новостная лента социальной сети показала мне фотографию бородатого, но очень тощего Медведя. Так я узнала, что Макс болен раком на последней стадии. Мусор вместо нормальной еды, курение, сидячий образ жизни и перманентное недовольство всем и вся быстро вытравили все его жизненные соки. Мама увезла его в Германию, лечила у лучших специалистов, и он, вроде, должен был уже идти на поправку, но вдруг неожиданно и быстро скончался. На его странице несколько месяцев подряд писали друзья, кто-то кратко, кто-то много, но все искренне и всерьёз. Написала и мама:
«Я осталась одна. Я вою по тебе, как раненая волчица. Я люблю тебя, мой сын».
Ему было немногим больше тридцати. Он не раз заигрывал со смертью, держась от неё на почтительном расстоянии, пугая близких своими рассуждениями о ней, как маленький ребёнок, пытающийся привлечь к себе внимание взрослых. Но никогда не был достаточно серьёзен в желании обняться с ней по-настоящему. Он и не знал, что всё это время смерть смотрит на мир его же глазами, выжидая нужный момент, чтобы развернуться и предстать во всей своей неизбежности. Похоже, под конец жизни Макс всё же обрёл ту самую мать, которую не принимал многие годы. И я надеюсь, что в те последние месяцы, недели, дни и часы он не раз называл её ласковым словом «мама» и был признателен за то, что именно эта женщина, не умствуя, была рядом с ним до самого конца.
Но в те предновогодние дни Макс был ещё жив. Он собирался из Петербурга в Пермь и предоставлял в моё распоряжение свою комнату. Была лишь одна загвоздка, о которой я узнала чуть позже. У друга в комнате с эркером, в которого я упала своей влюблённостью раньше, уже поселилась белгородская Ляля, и он никоим образом не хотел обижать меня, памятуя о недавнем романе. Если бы кто-нибудь спросил меня тогда:
– Аня, ведь ты не будешь переживать из-за того, что Денис счастлив с другой?
Я бы ответила:
– Ребята, да слава ж Богу! Буду рада с ней познакомиться!
Но меня никто не спросил, а у Максима, которого однажды в шутку прозвали «гнусным инсинуатором» за периодические и часто провальные попытки играть с судьбами своих друзей, уже родился план:
– Ты знаешь, у нас теперь живёт такой мальчик, такой мальчик! Увидишь – закачаешься!
Именно этому мальчику предстояло стать моим условным мужем. На высланной фотографии – демон Врубеля с чуть более тонкими чертами лица, большими карими глазами, заострённым носом с эффектной горбинкой, узкими губами в приятной сдержанной улыбке, выдающей верхний ряд маленьких аккуратных зубов, родинка над губой, густой пучок чёрных и, кажется, вьющихся волос. Не знаю, как именно, по наитию или же действительно зная примитивность моей девичьей натуры, Макс попал в самую точку. Новый жилец квартиры на Карповке был чертовски хорош собой! Старая скрипучая программа моего самобичевания и неполноценности заставила бросить неженственный вызов самой себе: «А что, если влюбить такого красавца в себя? Смогу ли?» «Кстати, когда-то он был сатанистом», – как бы между прочим подкинул информацию Макс. Ум несколько раз прокрутил эту обескураживающую характеристику, не насторожился, и я поймала себя на том, что заинтригована ещё больше.
Петербург встретил ярким солнцем и неожиданной оттепелью. Квартира с длинным коридором и знакомыми лицами жильцов. Пройдя до кухни с тяжёлым пакетом, доверху набитым продуктами к новогоднему столу, я остановилась в проёме. У раковины, весь в чёрном, со жгуче-чёрными волосами, стильно выбритой короткой чёрной бородкой, стоял он. Не поворачивая головы, этот ворон поприветствовал меня по имени. «Экая птица», – подумала я, проходя мимо, и почувствовала лёгкую дрожь в коленках. Чертовски красивый парень магнитом притягивал к себе, из окна в кухню лилось декабрьское солнце, через несколько часов наступал Новый год, в жизнь вновь возвращались краски.
В эту ночь я так и не попала на берег Финского залива. В квартиру вваливались толпы пьяных ошеломительных гостей, над столом летали неизменные мандариновые корки, лилось шампанское, неустанно рассказывались поражавшие своей дерзостью и оригинальностью истории, под потолком замерла тяжёлая туча гашишного дыма. Чертовски красивый парень много курил, ухаживал за гостями, заботился о наличии чая, молчал и больше наблюдал, чем участвовал в общем безбашенном веселье. Мне наконец-то вновь было интересно, щекотно и радостно на душе от того, что, даже несмотря на привычную внутреннюю печаль, я могу разделять всеобщую радость и быть частью чьего-то праздника.
Весь следующий день квартира была погружена в сон, как и весь остальной мир. Уютное первое января, в отличие от дня вчерашнего, уже не требовало самых острых переживаний. Можно было расслабиться и чуть внимательнее приглядеться к тому, что происходило внутри и снаружи. Но у жильца ещё одного жильца квартиры, который обитал в загадочной комнате с плотной занавеской на двери, которого многие называли Сансей, а Макс просто «корейцем», были на этот вечер другие планы. Он приберёг для себя и тех друзей, которые упали ему на хвост, отборную кислоту, ЛСД. Её Сансею доставили прямиком из Лондона. Кроме него, в квартире оказались две девушки: Настасья Сергеевна, или Киса, очаровательная и беспрерывно щебечущая уроженка Петроградской стороны в мягкой вязаной шали с игрушечным плюшевым кроликом за пазухой, а также Лин, похожая на китаянку, заядлая любительница гашиша, с низким голосом и манерами миниатюрной пантеры. Такой гипнотической женской пластики в теле и голосе, как у неё, я ещё не встречала. Вместе с очередной затяжкой Лин начинала фразу, потом затягивалась вновь, и фраза вместе с дымом уходила глубоко в её лёгкие, а потом так же с дымом и оставшимся смыслом тягуче выливалась каучуковыми словами и едким облаком наружу. Лин засасывала. Киса же, наоборот, бодрила. Помимо них и Сансея, в квартире остался Антон. Этот чертовски красивый парень хоть и был всё так же немногословен, но, тем не менее, заметно оживлён, предвкушая, очевидно, предстоящее путешествие за пределы обыденного восприятия. За последние сутки мы перекинулись с ним от силы двумя словами. Но я заметила: на его руке висел такой же чёрно-белый амулет «Инь-Ян», как и у меня, на такой же тонкой потрёпанной чёрной нитке.
Меня тоже пригласили разделить этот химический коктейль. Такой психоделический опыт должен был стать моим первым погружением на дно своей психики под ЛСД. В теории всё было изучено давным-давно. Память о грибных состояниях отсеивала страх. Я решила посвятить грядущее переживание исключительно себе, отделиться от компании и нырнуть поглубже в свой внутренний мир, чтобы воспользоваться мощнейшим терапевтическим эффектом этого вещества и наконец-то перепрограммировать свой биологический компьютер на более позитивный лад. Но этому не суждено было случиться.
Традиционная доза ЛСД, употребляемая кухонными психонавтами, – двести микрограммов. Эффект, который это вещество производит на психику, типичен. Органы чувств обостряются: краски становятся ярче, звуки громче, запахи и вкусы насыщеннее, тактильное восприятие тоньше. То, что красиво, множится, а то, что неприятно, может стать отвратительным. Привычная автоматика тела начинает удивлять, такие простые действия, как вдох или выдох, поднятие руки или моргание глаз, становятся неподдельным открытием. Мозг, переходящий в работу на иной частоте, одаривает разнообразными галлюцинациями, и та палитра переживаний, которую испытывает принявший кислоту, во многом зависит от содержания его собственной головы. Окружение в этом случае также играет значительную роль. Доктор Станислаф Гроф, многие годы применявший ЛСД, облегчая муки больных раком в последней стадии, добился значительных успехов на этом поприще, пока препарат не внесли в список запрещённых и не закрыли все клинические исследования, связанные с ним. Как известно, одно и то же вещество может быть и лекарством, и ядом. Опыт пациентов, находившихся под надёжной защитой врачей-исследователей, которые контролировали ситуацию, часто сильно отличался от опыта молодёжи, без спасательного жилета нырявшей в омут собственных психических процессов. К сожалению, иногда это оборачивалось непредсказуемыми последствиями.