Сестра Зоя сидела рядом, курила и искоса смотрела на мои попытки оживить непослушную плоть. Поутру она всегда была приветлива и даже разрешала пококетничать с ней. У меня это получалось неважно, да и не хотелось, если честно: во-первых, я вот уже полторы недели сидел на сильнейших антибиотиках, во-вторых - сестра Зоя была замужем, и не просто замужем, а замужем за моим лечащим врачом, спасителем моим, майором Л. Вакенадом. Судя по всему, майор был отличным мужиком и, наверное, прекрасным хирургом, но лично ко мне он относился с непонятной настороженностью, передавшейся, как грипп, сначала его жене, а потом и всему персоналу. Не знаю, в чем там было дело, однако ходили слухи, будто сразу после моей операции майор Л. Вакенад официально предупредил весь персонал насчет меня: с этим, мол, сержантиком повнимательнее. Что там я мог вытворить на операционном столе, совершенно не представляю. Наверное, что-то и впрямь нехорошее, раз повелось такое отношение. И хорошо, что не помню. Вот бы и впредь не вспоминать ничего такого... Правда, было в памяти одно воспоминание, неуловимое, но болезненное, как заноза: далекий пористый потолок, слепящая лампа справа, чье-то приглушенное объяснение, как лучше надрезать, и мой голос - сонный, влажный, пришибленный наркозом: "Отрежете руку - сожгу вас в этом же здании". Мог я такое ляпнуть? Думаю, нет. Но дело в том, что это я сейчас так думаю...
- Чешется? - спросила сестра Зоя.
- Нет, - ответил я.
- Плохо. Надо, чтобы чесалась.
- Могу почесать, чтобы зачесалась.
- Лучше поработай, - сказала сестра Зоя. - Труд - первейшее лекарство. Именно он сделал из обезьяны человека.
- Ага, потом увлекся и переделал обратно.
Глянув на часы, сестра Зоя неторопливо затянулась, прикрывая от удовольствия глаза.
- И все же почему ты не работаешь? - спросила она. - Даже постель не застилаешь.
- Трудно.
- Тебе трудно застелись постель?
Вместо ответа я потряс перебинтованной кистью, со стороны похожей на надутую резиновую перчатку. Сестра Зоя отмахнулась.
- Ничего страшного. Нужно просто не лениться.
- Ты пробовала застилать постель одной рукой? - спросил я недовольно.
- Не "ты", а "вы", молодой человек, - поправила она.
- Постель я застилать не буду, - заявил я неожиданно запальчиво. - И воротнички подшивать тоже. Я не левша и не могу работать одной рукой.
- Можешь попросить товарищей.
- Я б попросил. Но, слышал, гауптвахта у вас сырая, совсем не для моего здоровья.
Сестра Зоя ухмыльнулась.
- Неженка, - сказала она почти ласково. - А каким был? В проем еле вмещался, кровати двигал. Мы думали поле на тебе вспахать.
- Я и сейчас в форме, - сказал я и подмигнул.
Сестра Зоя сразу посерьезнела и рефлекторно сжала ноги. Я не отводил от нее нагловатого взгляда. Конечно, я был слишком молод для нее, но временами это забывалось. Не докурив, она выкинула сигарету в бетонную урну, поднялась и, не говоря ни слова, взбежала на крыльцо хирургического отделения, только дверь хлопнула. Я так и не понял, обиделась она или сделала вид, что обиделась.
Через несколько минут раздался звонок на завтрак, и из здания немедля повалил народ, на ходу стреляя друг у друга сигареты, выпрашивая зажигалки, договариваясь покурить вместе и зарекаясь поделиться в следующий раз. Дворик наполнился говором, руготней и дымом, лавки прогнулись под тяжестью исколотых антибиотиками задниц, а асфальт в две минуты покрылся мерзкими мутными плевками. Мне были противны эти бледнокожие, мандражные солдатики, бежавшие сюда от тягот службы и получившие здесь некое подобие воли. Их самостоятельность была хрупкой, уверенность - анемичной, а озлобленность - жалкой, как будто выдернули из стада всех вожаков и заводил и оставили распоряжаться самых сильных слабаков.
Я встал и прошелся, чтобы размять ноги, и ко мне сейчас же подошел Павел. Я намеренно не относил его к "сильнейшим из слабейших", однако с каждым днем нравился он мне все меньше. Не знаю, в чем было дело, но подсознательно я склонялся к мысли, что дело в его подозрительном диагнозе - "пониженное артериальное давление". И это в хирургическом отделении, среди пулевых ранений, ампутаций, аппендицитов, геморроев и флегмон...
- Сёдня я к нему пойду, - сообщил он мне доверительным шепотом. - А если че - меня прикроют.
Я нахмурился. Как всегда, если меня трогали, когда я этого не хотел, на меня накатывало раздражение. Я спросил, что он там бормочет и нельзя ли погромче.
- К Марцеллу, к Марцеллу я иду! - пояснил Павел взволнованно. - Сёдня, понимаешь?
Ага, подумал я. К Марцеллу... Ходила у нас такая легенда. Будто лежит в травматологическом некий Марцелл, знахарь, целитель и костоправ в одном лице. Никто его, естественно, не видел, но это не является доказательством его несуществования. Парни, лежащие в "травме", на вопрос, знают ли они Марцелла, многозначительно молчат или же многозначительно жмут плечами. У отдельных персонажей романтического склада ума это вызывает ненужные ассоциации, а иногда и совершенно неприличные надежды с безумным блеском в глазах и невнятным щебетанием об избавлении. Я не сужу этих бедняг, кому-то, наверное, и в самом деле хуже, чем мне, однако видится мне во всем этом нечто позорное и недостойное мужчины. Вроде гонореи накануне свадьбы.
- Сдался мне твой Марцелл, - буркнул я и добавил: - Как триппер пионерке.
- Да лечит он, лечит! - воскликнул Павел и отчаянно затеребил мой рукав. - Мне Веселый рассказал! Он со мной в одной части куковал. Три дня назад привезли с выбитой коленной чашечкой. А теперь - ходит, да так, что врачи не верят. Спрашиваю: кто? Марцелл, грит. Покаж, грю. И показал! Теперь я знаю его в лицо!
Павел был не на шутку взволнован. Его, как наркомана, била мелкая дрожь, глаза влажно блестели, а болезненная худоба добавляла в этот образ долю сумасшедшинки.
- Слушай, - сказал я, осторожно отстраняясь. - Не принимай все так близко к сердцу. Я психов того... опасаюсь.
- Гос-споди! - воскликнул Павел. - Ну, почему в друзьях у меня одни болваны!
- Ты это... полегче, - сказал я строго. - На себя позырь.
Павел кисло сморщился и стал похож на битую дворнягу.
- Да не могу я, понимаешь? - сказал он жалобно. - Спать не могу, учиться не могу, думать не могу. Уже пять лет как проклятый. А тут еще армия, мать ее так. Башка по швам трещит, будто ее тисками сдавливают.
- Будем надеяться, не сдавят, - отозвался я и попытался отойти в сторонку, но Павел не отставал.
- Марцелл и тебя вылечит, если попросишь, - сказал он деловито. - А можешь меня попросить - я за тебя слово скажу.
- Лучше вон за Быкова попроси, - посоветовал я. - Или за Юма.
- За Юма я и так попрошу, - отмахнулся Павел. - Но ты...
- Что - я?
- Почему не хочешь?
Я посмотрел на свою кисть, похожую на надутую резиновую перчатку, и заявил:
- А мне и так нравится.
Павел в сердцах сплюнул.
- Слушай, - сказал я. - Что ты прилип ко мне с этим Марцеллом? Мало мне головняка? Или своего языка нет? - И вдруг меня осенило. - А-а, понял! Тебе одному идти страшно.
Павел сейчас же сморщился, отвернулся и буркнул:
- Вот еще!
Значит, угадал. Я был очень доволен собой, а в особенности - своей сообразительностью. Криво улыбаясь, я спросил:
- Зачем вообще все это затеваешь, если страшно?
Павел слабо отмахнулся.
- Мне не это страшно.
- А что?
- Его телохранители.
- Телохранители?
- Да. У него телохранители. Никого к нему не подпускают.
Я почесал в затылке. Умгу. Еще одна глава в легенду о целителе Марцелле. Телохранители. Большие, хмурые и тупые. Два драбанта и один кавалергард. Наверняка целитель Марцелл вылечил их от смертельных ран, и они на крови поклялись охранять его покой.
- И что ты от меня хочешь? - спросил я.
- Сходишь со мной.
- И пока я буду отбиваться от телохранителей, Марцелл вылечит тебя от твоего давления?
Павел поспешно закивал, потом, подумав, отрицательно помотал головой. Он был взвинчен до предела. Я молчал, и поэтому он решил, что я почти согласился.
- Я и за тебя попрошу, - заверил он лихорадочно. - И за Юма. За вас обоих.
- А что не за всех? - иронически поинтересовался я.
Павел раскрыл было рот, чтобы ответить, но я его перебил:
- Нет, не пойду. Я и без того на заметке. Да и тебе не советую. Посадят в подвальчик, что за баней - и баста. А за Марцелла забудь. Чушь все это.
Павел упрашивал меня минут пять, потом обиделся, отстал и больше не подходил, и даже не взял сигарету, когда ему по дружбе предложили разок затянуться.
На крыльцо вышла сестра Зоя и спросила, уходили ли на завтрак с венерологического. Солдатики, на ходу кидая окурки в урны, в один голос заорали: "Уходили, уходили!" Тогда сестра Зоя посмотрела на меня и сказала, чтобы я вел людей в столовую. Мне это не понравилось: ответственности за свою службу я хлебнул достаточно. Я поинтересовался, где старшина. Сестра Зоя ответила в том смысле, что старшине нездоровится, а солдатики пояснили: "Понос у него!" Это ничего не объясняло, так как на завтраке, помимо старшины, должна была присутствовать одна из сестер. Я поинтересовался и на этот счет. Сестра Зоя заявила, что ей надо отлучиться и ни на кого, кроме меня, она положиться не может. Солдатики стали меня упрашивать (поутру они всегда были зверски голодны), но я намеренно упрямился, стараясь приучить всех и сестру Зою в частности к мысли, что ответственности совершенно не терплю, несмотря на сержантские лычки и прочие аксессуары военной пригодности.
Когда определенный результат в этом деле был достигнут и сестра Зоя вот-вот должна была махнуть рукой и сама повести строй в столовую, я сдался. Набрав в грудь воздуха, рявкнул: "Стройся!" Солдатики уже построились, и мой рык лишь привел их в некое подобие готовности. Потом я приказал: "Равняйсь!", приказал: "Смирно!", отпустил пару затрещин двум тонкошеим болтунам, рявкнул: "Марш!" - и два десятка бледных, обросших от отсутствия дисциплины солдатиков, блестя мозолистыми пятками в резиновых тапочках, зашаркали вниз по темной аллее.
И стало мне так хорошо, и легко, и свежо, будто признались мне в любви сразу несколько девиц, а я прошел мимо и сделал вид, что ни одной из них не заметил... Все же хорошая эта штука - нужность. Вот веду я двадцать солдатиков в столовую, и если не приведу, хрен их кто запустит, и останутся они голодными, злыми и отчаявшимися, а может, даже сляжет кто в порыве безысходности, прямо на крылечке столовой. Это, конечно, не мой первый минометный с безнадежно неисправными минометами, и уж точно не ночная смена в секрете, но что-то родственное все же есть.
У столовой была давка. Парни с венерологического еще не заходили, потому что столовая и без них была переполнена. Я остановил своих недалеко от крыльца и шепотом, через плечо предупредил всех и каждого, чтобы сейчас же замолчали. Были на то веские причины.