А чуть позже я приохотился читать. Первую книгу дала мне сестра Зоя. Это был Майн Рид, что-то о некоем Роланде Стоуне, но я засыпал над ним и поэтому вскоре обменял на "Анну Каренину" - дряхлую толстенную книженцию. Помню, я очень обрадовался, что, наконец, прочту что-то полезное и родное. Но радость быстро прошла, так как Толстой никак не сочетался с тяжестью в голове, болью в руке и тягостным ожиданием следующей перевязки. Мысли мои путались, строились бутербродом, в три яруса, перекрывая одна другую, и вот я уже не читал, а бессмысленно смотрел на строчки и представлял себе шприц доктора Менгеле. К тому же в книге не хватало многих страниц, и можно было только догадываться, что случилось, когда Вронский впервые увидел Каренину или о чем беседовал Левин со Свияжским. Я знал, кто вырывает страницы и с какой целью, но долго молчал. Потом, когда в очередной раз пришлось безуспешно додумывать то, что написал Лев Николаевич, я, к удивлению своему, вскипел, с отвращением захлопнул книгу и заорал на всю палату: "Вырывайте до закладки, а не после!" И еще кое-что прибавил. Естественно, никто не ответил, только Юм рассмеялся, слабо и тихо. Кражи страниц ненадолго прекратились, но вскоре возобновились и в один прекрасный день ударили с удвоенной силой, так как по госпиталю после особо вкусной гречки прошлась волна мощнейшего поноса. Ненавижу Толстого.
Впрочем, чтение не помогало. Оно отвлекало, конечно, но служило скорее оправданием тишины, когда не о чем было поговорить с людьми, лежащими рядом.
Нас было шесть человек в палате: я, Павел, старшина Ринат со спицей в ключице, некий тип по фамилии Скрылев с зараженной пяткой, Быков с пачкой свечей от геморроя и бедняга Юм с больными почками. Благодаря этим людям я многое узнал о современной медицине и о том, что человеку вообще свойственно болеть. Раньше это всегда почему-то проходило мимо меня. Теперь я знал, что в случае геморроя мне поможет анестезол, в случае с больными почками - цистон, в случае гипотомии - пантокрин, а если заболит кишечник - цитрат бетаина. Еще я узнал, что такое анемия и бронхиальная астма, грибковые поражения и эпилептические припадки. И все это было у восемнадцатилетних парней, моих ровесников, у которых вся жизнь была впереди, и неизвестно, как они собирались ее проживать. Мало того, почти все они гордились своими болезнями, как орденами, и даже вели негласные соревнования: кому хуже.
Хуже, конечно, было Юму. Юм был у нас старослужащий, и служба его, видимо, не щадила. Он был большой - больше меня и больше старшины, - но вот взгляд, голодный взгляд затравленной лисички выдавал в нем человека сломленного. Он почти не поднимался с постели, и еду ему приносили на синем, скользком от жира подносе. И каждый раз, когда он не соблюдал норму потребляемого, почки устраивали ему небольшой блицкриг. Странно было лежать на спине после отбоя, смотреть в темный потолок и слышать его короткие нервные стоны, прорывающиеся с частотой в тридцать-сорок секунд. Никто не спал, пока капельница, висящая над ним, словно образ, не опустошалась и дежурная сестра не уносила ее - после Юм на несколько часов замолкал, а когда почки снова начинали болеть, мы уже дрыхли без задних ног. Его недолюбливали, но в то же время боялись, что когда-нибудь можно оказаться на его месте.
Я лежал на боку, прижав ноющую руку к груди, и смотрел на спящего Юма. Ему снова поставили капельницу. Лицо его было недвижное и немного мертвое, и я думал, что бы я сделал, если бы он вдруг перестал дышать.
- Юм, - позвал я громко. - Ты жив?
- Смешно, - отозвался он одними губами. Глаз он не открывал. - Где все?
- На перевязке.
- А ты?
- А я - здесь.
- Слышал, как ты орал, - сказал он. - Действительно так больно?
- Не, претворяюсь.
Юм улыбнулся:
- Так и думал.
Юмор у него был скверный, зато чувство юмора зашкаливало. Однажды спросили у Павла в шутку: "Кто летает под водой на глубине в тысячу метров?" - так вот Юм оказался единственным, кто хохотал искренне.
- Только ты орешь на перевязке, - сообщил он. - Зойка жаловалась, что у нее сердце кровью обливается.
Я фальшиво хохотнул.
- А она не жаловалась, что именно в ее дежурство у тебя почки стреляют?
- Главное, чтоб вы не жаловались.
- О нас не думай.
- А о ком думать? О себе?
- Можно и о себе, раз ты такой извращенец.
Юм закашлялся, и я не сразу понял, что это он смеется.
- Я те припомню, - пообещал он.
- Запиши, а то забудешь, - посоветовал я, осторожно переворачиваясь на спину. Было очень хорошо смотреть в потолок и болтать ни о чем. Это отвлекало. - А знаешь, чья жена наша Зойка? - спросил я.
- Это не запрещает ей сочувствовать, - отозвался Юм.
- Себе бы посочувствовал.
- Мне хватает чужого сочувствия. Так уж я устроен и так уж вы устроены: то, что дается даром, - надоедает; то, что дается даром и отталкивается, - преподносится снова.
Я немного обалдел.
- Да ты, смотрю, с мозгами. Или в кроссворде вычитал?
- Самое бесполезное занятие - ваш кроссворд, - сказал Юм. - Самое бесполезное из всех полезных. Что до мозгов, то это такая же мышца, как и бицепс.
- Однако, - проговорил я. Это было что-то новое. - А что думаешь насчет небольшой интрижки с сестрой Зоей?
Юм открыл глаза и зашевелился.
- Чего?
- Эт я шучу, - сказал я весело. - Скажи лучше, что думаешь по поводу напрягов в нашем регионе.
- А в нашем регионе есть напряги? - удивился Юм. - По-моему, руку ты себе сам погрыз.
- Это - да, но все же.
- Все же... - Он помедлил. - Трепотня. Солдатское радио.
- А то, что неделю назад пытались утащить двух солдатиков? - напомнил я.
- Сказка, - бросил Юм уверенно. - Слово о полку Игореве. Зачем - вопрос другой.
- Подожди, - сказал я нетерпеливо. Мне стало интересно. Я перевернулся обратно на бок. - Вот стоят два солдатика на кэ-пэ-пэ. Вот подошли к ним десять местных - заболтали, схватили и потащили. Один вырвался, поднял тревогу. Другой вырваться не смог, и его до смерти искололи собственным ножом. Где тут сказка?
- Сначала нужно понять, кому она нужна и для чего? - проговорил Юм медленно.
- Ну?
- Что - ну? Каким ослом ты будешь, если признаешься командованию, что солдатики твои, к примеру, подрались между собой из-за сигаретки?
- Что-то непонятно, - пробормотал я. - Как подрались? А местные?
- А местных не было. Местных потом нарисовали. Чтоб было на кого спихнуть гнев матерей.
Я помолчал. Признаюсь, эта история обернулась для меня в совсем другом свете. Она с самого начала мне не нравилась, но совершенно по другой причине. Мороз пробегал по коже, как представишь, что тебя с товарищем тащат куда-то, товарищ вырывается, а ты - нет... К тому же видел я этого "товарища", приводили разок в перевязочную - долговязый такой, светлый, и порез под глазом... Значит, сигаретку не поделили...
- А что думаешь о терактах? - спросил я.
- О, а вот и Быков, - сказал Юм. - Пусть лучше он скажет.
Вошел Быков, прихрамывая, проследовал до своей койки под окном, улегся на живот и спросил:
- О чем я должен говорить?
- О терактах, - сказал я. - Что думаешь о терактах?
Быков поморщился.
- Я о них не думаю. Мне и без них хреново. До меня вон посылка никак не дойдет, а на носу - день рождения.
- И чирей, - добавил Юм.
- И чирей, - грустно согласился Быков, трогая нос. - Давайте лучше поговорим о наркозе, - предложил он.
- Зачем? - спросил я.
- Вот Скрылев не верит, что после наркоза песни распевал.
- Как это не верит? Я лично заказывал репертуар. Разве нет, Юм?
- Меня еще не было, - отозвался Юм.
- А вот я был, - сказал Быков. - И лично слышал, как он пел: "Моя ладонь превратилась в кулак!", а ты, - сказал он мне, - со слезами на глазах тряс пухлой ручкой и кричал: "Эт про меня, эт про меня!"
- Балабол, - буркнул я.
- Почему - балабол? Разве не кричал?
- Кричать-то кричал, но не плакал.
- Может, и не плакал, - легко согласился Быков. - А может, и плакал... Я бы плакал.
Вошел Ринат, за ним, прыгая на одной ноге, - Скрылев. От обоих смачно несло сигаретным дымом. Старшина по обыкновению молча улегся на кровать и отгородился от мира кроссвордом. Скрылев ложиться не стал - допрыгал до стола, уселся и положил перебинтованную, вымазанную в зеленке ногу на пустующую кровать возле Юма.
- Явился не запылился, - бросил Быков. - А почему с ногой?
Скрылев не обратил внимания.
- Вот же сволочи эти сестры, - сказал он простуженным басом. - Говорю им: не зажило, режьте еще раз, а они - антибиотиками кормят!
- Задолбал ты их, - сказал Быков. - И нас тоже. Только и слышим: медик-медик, медик-медик. Какой ты, к черту, медик?
- Какой есть, такой и медик, - враждебно отозвался Скрылев. - Не виноват же я, что недоучился.
- Не виноват ты, что на свет родился, - сказал Быков. - Вот подкинула бы тебя акушерка да не поймала.
- Меня - ловили, - заверил Скрылев. - А тебя, как видно, роняли.
- Меня? - зарычал Быков.
- Сама матушка земля принимала! А папаня подымал и снова о землю!
Я захохотал. Юм тоже. Рината за газетой видно не было, но газета характерно затряслась.
- Ты лучше у народа спроси, - неистовствовал Быков, - пел ты или не пел после наркоза? А, медик?
- Медики не поют! - заявил Скрылев с достоинством. - Вот скажи, Юм, пел я или не пел?
- Не знаю, - отозвался Юм. - Меня еще не было.
- Не было его! - подтвердил Быков. - А ты - пел!
- Не пел.
- Нет, пел!
- Нет, не пел!
Эта парочка друг друга ненавидела. Скрылев ненавидел Быкова, Быков - Скрылева. Однако странным образом это не мешало им всегда быть вместе. Почему-то.
- Пел, пел, - заверил я. - И про верную невесту, и про запах сирени, и даже "Боже, царя храни".