К обеду рука болела так, как никогда. Даже до госпитализации было легче. Все же задели мне руку, думал я с горечью. Впрочем, сам виноват. Под предлогом, что у меня поднялась температура (а так оно и было), я отпросился от похода в столовую, и меня оставили с Юмом, пообещав принести обед в палату. Я решил было отказаться, но Юм настоял, чтобы все обязательно принесли. Мою порцию он, конечно, не осилил бы, но вот второй стакан компота лишним ему не казался.
Когда все ушли, Юм как-то незаметно сменил тему разговора (мы говорили о компоте), и я не сразу обнаружил, что меня осуждают. Это быстро убило настроение, только-только начавшее поправляться при мысли, что ни меня, ни Павла еще никто не вызвал на ковер. Но до моего настроения Юму было мало дела. Он больше беспокоился о моем здоровье и о здоровье Павла. Ну и о ковре, на который нас должны были вызвать - он был уверен, что рано или поздно нас вызовут. Довольно долго и без пауз он вещал, каким образом сестричка, гнавшаяся за мной по коридору, отыщет меня и отведет к начальству, и как я буду там "экать и мэкать" и разводить руками, а начальство, покуривая сигареты, будет ухмыляться и переглядываться и в конце концов укажет в сторону гауптвахты, что за баней, и превращусь я там вместе со своей рукой в гниющий помидор, мягкий, слизкий и податливый. А Павел вообще с ума сойдет.
Я молчал, и поэтому Юм, наверное, решил, будто я раскаиваюсь. Тогда он принялся обстоятельно втолковывать, что в столовую мне теперь ни ногой, что послеобеденные прогулки тоже лучше прекратить, и что ежели сестричка та, отчаявшись меня найти, лично припрется сюда и будет проверять каждого по списку, я обязательно должен быть в строю, но одновременно и не в строю, а для этого нужно стоять в строю, но у открытой двери, и громко якнув, когда меня назовут, тут же скрыться в палате, юрко и незаметно, и желательно не показываться до самого утра...
- Зачем ты вообще это сделал? - спросил он, когда ему надоело говорить одному.
- Не знаю. Наверное, обостренное чувство справедливости.
- Ого, - сказал Юм. - А что думаешь насчет Марцелла?
Я ответил, что думаю насчет Марцелла, а заодно обо всех тех, кто верит в подобную чушь. Юм усмехнулся.
- Когда так говоришь, бывает ощущение, что ты абсолютно здоров.
- Я здоров, - заверил я. - Духовно - я здоров.
- То есть, по-твоему, девяносто процентов верующих - нездоровы?
- Я такого не говорил.
- Ты это подразумевал. Немного подумав, до такого несложно дойти.
- Я - не дохожу.
- Ты просто не включаешь логику.
- Логикой можно и танк обозвать трактором.
- А разве это не так?
- Не-а.
- А по большому счету?
- По большому счету трактор в болоте глохнет.
Некоторое время Юм косился на меня.
- С тем же успехом, - сказал он, - можно утверждать, что оба агрегата смогут наравне работать в поле.
Я не нашелся, что ответить. Было как-то неудобно спорить о таких вещах с человеком, которого долгое время считал пэтэушником. Желая поменять тему, я спросил, что он сам думает о Марцелле.
- Первым делом мне просто хотелось бы его увидеть, - ответил Юм.
- Ничего интересного, - сказал я. - Маленький, бледный, с оттопыренными ушами и впалой грудью. И голос писклявый, как у девчонки.
- Так еще больше хочется его увидеть, - сказал Юм.
- Ничего интересного, - повторил я. - Даже глупо как-то: стоишь, пялишься на него и потихоньку приходишь к мысли, что сам себе лапшу на уши вешаешь.
- Это не так уж плохо, - заметил Юм. - Главное, чтобы посторонние не вешали.
- Вот поэтому я это и сделал, - сказал я.
Юм усмехнулся.
- А говорил: чувство справедливости...
- Хм... И это тоже.
Мы немного помолчали. Потом Юм сказал:
- А ведь Павел хотел привести его ко мне.
- Знаю. Но это была плохая идея.
- Еще бы.
- И не потому, что все это чушь.
- А почему?
- Представь, что было бы, если б Марцелл все же пришел, но ничего у него не вышло бы. Знаешь, что такое гнев униженных и оскорбленных?
- Догадываюсь.
- И я вовсе не про тебя говорю.
- Вот спасибо.
- Не за что. Случись такое, не я, а они бегали бы сюда и били бы всем морды.
Юм осторожно потрогал свои больные бока.
- Думаю, до такого не дошло б, - проговорил он, скривившись.
В коридоре послышались шаги и женские голоса. Потом дверь открылась, и две поварихи внесли обед. Палата наполнилась шутками и смехом. Равнодушно справляясь о нашем здоровье, поварихи быстренько управились со своими обязанностями и, наспех пожелав приятного аппетита, ушли к соседям. На тумбочках остались лежать два подноса с рисовой кашей, хлебом и компотом. Аромат горячей каши, в которой медленно таял кусочек сливочного масла, ударил по носу, и я понял, что есть все же хочу. Но прежде чем мы приступили к обеду, Юм, кряхтя, поднялся, приблизился и чокнулся со мной стаканом компота.
- За чувство справедливости! - сказал он приподнято. - Пусть оно всегда будет обостренно и никогда тебя не покидает!
Он возвышался над моей кроватью, высокий, некогда, наверное, очень сильный и ловкий, а теперь - изможденный и бледный, с бледно-серыми губами, острым костлявым носом и голодными глазами затравленной лисички, пахнущий потом и медикаментами, смотрел на меня сверху вниз и тоскливо улыбался, и руки, держащие стакан, болезненно подрагивали... Мне стало жаль его. Но потом я вспомнил, что не он, а я кричу каждый день на перевязке, а он лишь стонет по ночам и на перевязку вообще не ходит... Интересно, кто еще, кроме меня, кричит на перевязке? Раньше я об этом не задумывался. А задумавшись, решил, что, пожалуй, никто не кричит. Только я. Хотя я - не самый тяжелый пациент. И не самый слабый... Дело, наверное, в тяжести переживаемого. Или, лучше сказать, в отношении тяжести переживаемого к доле секунды. Как у танка - удельное давление на грунт, так у меня - удельное давление на сантиметр плоти... Нет, не так. Лучше с другого боку. Юму хуже? Хуже. И Быкову хуже. И Павлу... Вдобавок я никогда не пойду к этому Марцеллу. Или все же пойду? Н-нет, не пойду. Наверное, не пойду. С другой стороны, я был точно так же уверен, что обедать сегодня не буду. А еще раньше был уверен, что ничего под наркозом не говорил. Или просто хотел быть уверен. Так или иначе, к Марцеллу я не пойду. Потому что не верю. Или просто не хочу верить. Народ верит, а я - нет. Я - не народ. И Юм - не народ. И Павел, если встряхнуть хорошенько, тоже перестанет дурака валять... А народу это даже полезно. Он этим и живет, народ наш: черными кошками, пустыми ведрами, бородавками от лягушек. Если это помогает скрасить и окультурить скучные будни, - почему бы и нет?.. Мифотворчество, подумал я. Я присутствую при мифотворчестве. В какой-то мере, это даже исторический момент. Местный исторический момент. Местечковый. Подпитываемый глупым солдатским радио. Наверное, именно так и рождались легенды об Ильях-Муромцах, Батрадзах и Одиссеях всевозможных мастей...
Тут в палату вбежал Павел и заорал перехваченным голосом:
- Он до меня дотронулся!
Мы с Юмом настороженно переглянулись, а Павел все орал:
- Он до меня дотронулся! Дотронулся! Марцелл до меня дотронулся!
Первым делом мы его успокоили. Это нужно было прекратить немедленно, ведь только каким-то чудом сестры до сих пор не обратили на его побитую рожу внимания. Потом я усалил его на кровать и заставил говорить спокойно. Для этого его пришлось пару раз встряхнуть, чтобы он понял, что кричать незачем и мы его и так прекрасно слышим. Затем, запинаясь, он поведал нам о том, как до него дотронулся Марцелл.
Это случилось в столовой десять минут назад. Марцелл и его ближайший друг Вано, видно, отстав от своего строя, появились вдруг в зале и немедля подсели к Павлу. Представились. Затем Марцелл очень искренне извинился за то, что Павла побили. Это, несомненно, было дикой ошибкой, оказывается Марцелл, даже не знал, что кто-то приходил к нему и просил о встрече. Вано, неприветливо косясь на Павла, тоже высказал свои сожаления, а затем попросил извиниться и перед парнем с опухшей рукой, приходившим к ним, в "травму", часа два назад. Павел смущенно пообещал, что все передаст. Он был немало ошарашен, так как совсем не готовился к подобной встрече. Не придумав ничего лучшего, он поспешно извинился за инцидент, произошедший два часа назад, и признался, что на самом деле долго уговаривал парня с опухшей рукой не делать того, что тот сделал. Вано, недобро ухмыльнувшись, хотел было что-то сказать, но Марцелл заговорил сам. Он сказал, что прекрасно понимает и Вано, и Павла, и парня с опухшей рукой, и очень не хочет, чтобы подобное повторилось, это совсем ни к чему. Вдобавок уже идет разбирательство, и сейчас ему и Вано надобно идти к начальству и подробно объясняться в том, что произошло. Но пусть парень с опухшей рукой не волнуется. По-своему он прав, и зла они на него не держат. Кроме того, Марцелл выказал желание заглянуть при случае в гости и лично все уладить.
- ...А потом он улыбнулся, пожал мне лапу - и все прошло, - закончил Павел, таращась на меня огромными влажными глазищами. - Понимаете: всё! Больше ничего не болит. И синяков нет. Зырьте!
Я пригляделся. Синяков действительно не наблюдалось. Или почти не наблюдалось. Обычно средненькие фингалы заживали в течение недели: сначала два-три дня зеленели, потом желтели и в конце концов расплывались и исчезали. У Павла они уже были грязно-желтые. И я мог поклясться, что когда он уходил на обед, они были свежие, с фиолетовым отливом.
- Я и за тебя попросил, - сказал Павел, обращаясь к Юму. - Как есть сказал. Марцелл даже поинтересовался, что именно у тебя болит, прикинь?
Юм, сидя на своей кровати, качнулся корпусом вперед и назад, словно его легонько толкнули в спину.
- Он придет, - уверял Павел дрожащим голосом. - Как только разберется с начальством, он придет. Это не шутки. Он действительно дотронулся. Извинился, улыбнулся, а потом пожал мне лапу. И теперь нет синяков!
Мне снова пришлось его успокаивать. Павел без конца что-то бубнил или вдруг начинал заливаться бессмысленным смехом. Мне это действовало на нервы. Вскоре я пришел к мысли, что смех этот вовсе не веселый и не бессмысленный, а какой-то зловещий. Мне даже страшно стало. Словно смеялась надо мной отрубленная человеческая голова.
Ближе к ужину у Павла случился нервный срыв. Старшина не выдержал - позвал сестру Зою, и Павла забрали. Даже когда его уводили, он не переставал говорить о Марцелле - все не верил. Мы лежали в каком-то оцепенении, не решаясь поднять на него глаза, а когда его, наконец, увели, мы также не решились смотреть в глаза друг другу.
Потом сестра Зоя вызвала старшину в коридор, он вышел и вскоре вернулся, объявив, что сейчас у нас случится проверка. Оказывается, нашу палату не без оснований заподозрили в распитии спиртных напитков, а возможно, и в употреблении наркотических средств.
- Так что если у вас что-то имеется... - прошептал старшина и многозначительно умолк.
Скрылев напряженно хихикнул и Быков не преминул его поддеть. Старшина натянуто улыбнулся, старясь скрыть тревогу. Видно, он с самого начала не был до конца уверен в том, что знает о происходящем в его палате все. Он воровато глянул на меня и шепотом сообщил, что синяки на Павле уже обнаружили. Я неприязненно отмахнулся. Он пожал здоровым плечом, буркнув: "Кто знает..."