– «М» и «А» вместе будет «ма-а», – втолковывали наперерыв Полина и логопед-дефектолог, тряся перед озадаченной девочкой двумя ее собственноручными изображениями указанных букв. – Повтори: ма-а!
– Му-у! – обиженно мычала двенадцатилетняя ученица. – Так коровка говорит на ферме у Макдональда – му-у!
Но настал день, навсегда с тех пор обозначенный красным в Полинином календаре, когда кусок рисовального мелка в напряженном, измазанным зеленым жирком кулачке Лены, без ошибки вывел на листе ватмана четыре огромные кривые буквы: МАМА – и, главное, девочка точно знала, что именно они означают. Они означали Полину.
Полину, уже несколько лет встававшую в шесть часов утра, но ложившуюся не раньше часа ночи. Полину, увеличившую количество частных учеников вдвое и бравшую на ночь переводы. Полину, открывшую недавно на паях с соседкой, бухгалтером по профессии, многопрофильное агентство иностранных языков «Полиглот» – свое второе, отнюдь не дефективное детище… Полину, с тех пор вообще не знавшую, когда спит и ест, потому что и то, и другое проскакивало мимоходом, как нечто необходимое, но досадное, мешающее делу. Полину, одержимо рулящую в старом «Фольксвагене» по всеядному Питеру, «Фольксвагене», утроба которого давно устрашающе воняла тухлыми яйцами, ибо аккумулятор подвергся биологическому распаду и требовал адекватной замены, до чего у хозяйки банально не доходили руки…
Но Полина еще не знала об этом в знаменательный зимний вечер, когда машина, вздохнув и надуто замолчав прямо под железнодорожном мостом, в узкой горловине улицы, заткнутой недвижимой, глухо урчащей автомобильной пробкой, при всех попытках запустить ее вновь только обреченно сипела, будто выпила на холоде пива и посадила голосовые связки. Кончилось тем, что два дюжих водителя заблокированных ее невезучим авто джипов со зверскими мордами, не сдерживая так и першего из обоих непобедимого, как рвота, туалетного мата, почти на руках отнесли ее похожую на больного ребенка машинку к обочине. Автовладелица привычно отвинтила и выволокла теплый вонючий аккумулятор, питая надежду зарядить его быстрым током дома, вернуть в родное гнездышко и вновь погнать автомобиль по колючей поземке. Она донесла в клеенчатой сумке аккумулятор до недалекой автобусной остановки и принялась ждать.
По сравнению с компаньонами по ожиданию, Полина находилась в самом невыигрышном положении: легко, по-водительски одетая в тонкую замшевую куртенку и коротенькие, без меха, ботиночки, она сразу начала серьезно замерзать. Приятно из окна теплой персональной машины с превосходством смотреть на подпрыгивающих от мороза в застегнутых до глаз пуховиках безлошадных граждан, тоскливо, с одним и тем же стадным выражением лиц, тянущих шеи в сторону предполагаемого явления избавительного автобуса. И как страшно оказаться среди них – легко одетой, но не так легко избавляемой от холода, как они! Весь ужас Полининого положения в те минуты заключался в том, что ни одна из то и дело подъезжавших к остановке и торопливо глотавших порцию груза маршруток ей не подходила: годился единственный номер государственного автобуса, что шел, мудрено петляя среди переулков, почти прямо до подъезда ее дома. Маршрутка того же номера делала кольцо примерно в километре от цели, и тащиться этот километр по гололеду, полураздетой, без головного убора, транспортируя на себе бездыханный восьмикилограммовый прибор… Представить себе этот героический путь было решительно невозможно. Сжавшись, словно городская синица на пустой кормушке, стояла Полина под стеклянным козырьком обледенелой будки, завистливо наблюдая, как тепло одетые сограждане один за другим запрыгивают в гостеприимные двери маршруток. Но довольно скоро выяснилось, что плачевное положение ее разделяют еще двое несчастных, ожидающих, по ее вычислениям, тот же самый легендарный автобус. Она невольно пригляделась к товарищам по несчастью.
Одним из них оказалась вполне здоровая, только бледная девочка, на вид первоклассница, бедненько одетая в китайскую немаркого цвета курточку и разбитые, явно купленные года два назад «на вырост» сапожки с излохматившимися шнурками. Наметанный женский глаз сразу остановился на нерабочей молнии одного из них: когда та сломалась, ее просто накрепко зашили суровой ниткой, и теперь, обуваясь-разуваясь, ребенку приходилось каждый раз шнуровать-расшнуровывать один ботинок. Полина поймала себя на мысли, что предпочла бы, чтобы и ее Лена была одета так же непритязательно, но зато училась бы в простой районной школе, как, наверное, и это дитя каменных джунглей.
– Повернись спиной к ветру, Долли, – вдруг басовито сказал девочке ее отец.
«В честь Лолиты[4], что ли, они ее назвали?» – удивилась Полина, приглядываясь теперь уже к невысокому, но кряжистому мужчине.
Он носил добротные, доперестроечного пошива брюки, давно бесформенные, утратившие и цвет, и стрелки, синюю куртку с заклепками – красу и гордость молодежи восьмидесятых годов, и мятую кроличью ушанку, севшую от старости так, что теперь налезала она только на макушку его крупной упрямой головы. Словом, от Гумберта[5] в нем вовсе ничего не было.
– Опять не наш! – в озябшем девчоночьем голосе уже откровенно звучали слезы. – Ну, папа!
– А что папа может сделать? – раздраженно отозвался тот. – Я что тебе – автобусный парк?
– Давай на маршрутке поедем! – отчетливо сглотнула слезы девочка. – У меня ноги уже совсем деревянные!
– Потерпи. Я же денег не печатаю. Я их горбом своим зарабатываю. Откуда у трудящегося человека деньги на маршрутку? Я что – вор? Или публичная девка? – раскатистый бас ее папы явно призывал неравнодушных слушателей. – О, вон еще одна! У этих-то денег куры не клюют! – он с ненавистью проводил взглядом дамочку в нутрии, почти на ходу вскочившую в отъезжавший микроавтобус. – Легкие деньги легко и тратятся…
Полина с неприязнью отвела взгляд, но ответы один другого язвительней так и крутились на языке. Борец, тоже, выискался, за социальную справедливость… А ребенка собственного насмерть заморозить готов… Но она тотчас же устыдилась своих жестоких мыслей: а вдруг он тоже – отец-одиночка, как и ее папа? Ведь и тот почти всю жизнь проходил в единственном, трижды вопреки логике перелицованном пальто и экономил даже на спичках… Полина вновь, уже с сочувствием скользнула взглядом по мужчине, но встретилась с двумя острыми буравчиками недоверчивых глаз. Попутчик, вероятно, посчитал ее бойцом своего стана – ведь она, в конце концов, тоже игнорировала маршрутки! Взгляд его просил поддержки – гордо, непримиримо – но просил. Полина неуверенно улыбнулась.
– Вот-вот! – ободрился мужчина. – Видишь, Долорес, мы не одни с тобой честные люди. Эта тетенька тоже не садится в маршрутки! И одета еще легче, чем мы: посмотри, какая у нее курточка тоненькая, а теплую, наверное, не на что купить… Загнали людей, дерьмократы хреновы… Мы-то за них в девяносто первом… А они… Маршруток коммерческих развели, порядочному человеку нормальных автобусов не хватает… Бур-ржу и… Одних прогнали, другие пришли…
«Нет, все-таки в честь Ибаррури[6]…» – мимоходом проскочило у Полины…
– Папа, а почему от них не отнимут немножко денег, чтобы и мы могли на маршрутках ездить? – спросила сквозь слезы уже полноценно плачущая девочка. – Я не могу больше… Мне холодно… Уже столько маршруток проехало – мы бы давно дома были…
– Чубайсам скажи спасибо, – отрезал отец, но сразу успокоительно похлопал дочку по плечу: – Но ты не горюй: отнимем! Вот подкопим сил – и отнимем! И не только на маршрутку хватит – шоколад будешь на завтрак пить. Хочешь горячего шоколаду? Ну, вот и будешь пить… Подожди немного: скоро русский человек примкнет штыки, и тогда…
– И тогда на эти штыки поднимут вашу девочку! И мою! – неожиданно для себя крикнула Полина сквозь морозный дым. – Чему вы ребенка учите?! Обалдели совсем?
– Я – обалдел? – громовым голосом рявкнул мужчина. – А вы не обалдели – заступаться за них, когда на морозе по их милости почти голая стоите, а автобуса все нет?! Вас обобрали и унизили – а вы всё против того, чтобы пустить толстосумам кровь? Всё ручки ваши интеллигентские испачкать боитесь?!
– Я… – трясясь от гнева, Полина даже не сразу собралась с мыслями… – Вон, вон моя машина на той стороне стоит… Мне просто аккумулятор надо зарядить, от маршрутки долго идти, вот и жду… А одета легко, потому что привыкла в машине ездить… Так что можете уже пырять меня штыком… Пожалуйста, начинайте…
– И начнем, не волнуйтесь! Не долго вам жировать осталось!
– Перед ее лицом грозно закачался палец в штопаной шерстяной перчатке: – А с бабами – с первыми разберемся. Потому что вы-то уж точно не хребтиной свои машины заработали, а известно чем…
– А вы – чем? – опомнившись, пошла в атаку начальница агентства «Полиглот». – Чем вы нё заработали своей дочке на теплую обувь? А себе – на штаны из этого, а не прошлого века? Какие трудовые подвиги совершаете? Или инвалидность скосила? На баррикадах ранения получили? Свободу отстаивали?
– У меня – другой долг перед Родиной. С такими, как вы, мне не о чем разговаривать, – вдруг остыл обличитель, с презрением отворачиваясь.
– И какой же?! Нет уж, оскорбили меня – так будьте любезны объяснить! – не смогла вовремя остановиться Полина.
Он смерил ее с ног до головы одним из тех взглядов, которые предназначены, чтобы испепелять на месте не хуже светового излучения, начисто сжигающего города. Но, так как собеседница не превратилась ни в кучку пепла, ни в соляной столб, он снисходительно ответил ей – по слогам, как слабоумной:
– Я – по-эт. Слышали про таких? Нет? Вот и у-би-рай-тесь.
Глава 3
Полет над бездной
Он кричал, не останавливаясь. Выл, как располосованный поездом, но еще не сдохший пес. Он чем-то напоминал со стороны внезапно потерявшего зрение человека, пытающегося сорвать с беспомощных глаз отсутствующую черную повязку, нацепленную, словно перед расстрелом. Он крепко зажмуривался и тряс перевязанной головой так, что казалось, она вот-вот оторвется, в надежде открыть глаза – и увидеть все – прежнее… Хотя какое – прежнее? Он этого не знал, смутно представляя себе родную кровать в собственном бедном, но желанном доме, где упорно пытался проснуться. Сон? Да, да, сон – очень глубокий, может быть, пьяный, такой, который так просто не прервешь. Кошмарный сон о том, что он накрепко привязан ремнями к больничной кровати, так что даже не может дотянуться и удариться головой о спинку, – а вот если бы это получилось, то он бы сразу проснулся. Сон, в котором есть еще и дополнительные черные ямы, куда он каждый раз проваливается после издевательских уколов, предназначенных, чтобы не выпустить, удержать его в этом страшном мире… Он никого не желал видеть, никого не слушал. Любое человеческое лицо, иногда начинавшее маячить перед ним, становилось объектом сначала единственной навязчивой мольбы – «Выпустите меня отсюда!!!» – а потом, без перехода – ненависти, потому что желание его исполнять никто не торопился. Люди вообще не понимали, о чем идет речь, и заученно-елейно, будто разговаривая с младенцем или придурком, обещали, что его «выпишут сразу, как только он выздоровеет». Но больница была для него так, частность. Он хотел достать пропуск из этого уродливого Зазеркалья, вырвать его откуда-то то ли из воздуха, то ли из темных недр собственной гулкой головы… А иногда, в просветах между черными ямами, он лежал в изнеможении и уже не пытался биться, а до боли думал, искал брешь в той бездне, над которой летел в ночи и тумане, как заблудившийся самолет с отказавшими навигационными приборами. Заговор? Похищение? Смутно припоминался какой-то завлекательный – французский? – роман о том, как несчастного ослепшего ученого выкрали – с какой целью? – забыл! – и поместили в неизвестный дом с садом, уверяя, что привезли в те места, где он вырос. Но, бродя по дому и гуляя по саду, он постепенно понял, что находится совсем в другом месте: воздух, что ли, пах не так или ветер дул не оттуда… Нет, это он сейчас придумал, а в той книге было – вернее, не оказалось на нужном месте – дерево… Апельсиновое… Абрикосовое… Когда бедняга об этом сказал, дерево на следующий день появилось… Ему пытались внушить, что он вчера ошибся и искал не там, но он-то знал доподлинно, что его обманывают, и дерево специально посадили, «по заказу»… Шаг за шагом, сражаясь за свое достоинство и из последних сил думая в полной темноте, жестко ограниченный во всех средствах борьбы, среди хитрых и безжалостных врагов, герой постепенно по кусочкам складывал чудовищный паззл отвратительной интриги против него[7]… Вот и ему надо теперь взять себя в руки и вычислить тех, кто… Бред. Кому он нужен. Даже если предположить, что пронял кого-нибудь стихами до печенок, то просто и надежно шлепнули бы – и без досадной промашки, кстати. А устраивать вокруг него такой дорогостоящий спектакль… Который никогда не окупится: что с него, нищего, взять? Предположить, что это… правда? Нет, невозможно… Хотя бы потому, что он все помнит – досконально. А этот Лупоглазый начал было заливать ему баки, что он, дескать, перевернулся в собственной машине, вылетел в канаву и долго выползал оттуда в темноте с разбитой головой… Какая машина, он и водить-то никогда не умел! И учиться бы ни за что не стал – из принципа: народ в стране миллионами мрет, а он, честный трудяга, как бизнесмен какой-нибудь, начнет на авто рассекать… Вот бы позор! И случилось все, якобы, только пару дней назад. Да зима тогда была, зима, что они ему впаривают, за окном же лето!!! И потом – тетка эта, которую ему подсовывают в качестве жены… Он ей так и выдал в то утро, когда она тут перед ним комедию ломала: «Вы в зеркало-то себя видели?! Кто вообще на вас мог жениться?! Я что – на извращенца похож?! Мою жену зовут – Валя! Ва-ля, поняли? Приведите мне мо-ю же-ну!!!». Сама костистая, как мужик, морда грубая, волосья жесткие, духами прет, как от последней… Он бы даже в помрачении ума на такую не залез!
Не сходились концы с концами – это было очевидно. Значит, все-таки заговор. Пусть пока не понятно, кто и зачем, – выяснить! Не пищать здесь, как слепой кутенок, вынутый из-под сучьего брюха, а думать и бороться. Перехитрить их, притвориться, что верит их дурацким россказням, усыпить бдительность – и сбежать. Главное, вырваться отсюда, а там видно будет. Да ведь его же ищут, наверное! Конечно, ищут, пока он заперт тут в клинике! Если это вообще клиника… Валя с ног сбилась, в милицию заявила, на работе его хватились… Из ЛИТО телефон обрывают – он ведь без вести пропал, шутка ли! Увидеть людей, которые не в заговоре, просто прохожих попросить о помощи… Телефон найти, позвонить… Но для этого надо, чтобы развязали и не кололи… Кстати, кстати… Колют ведь – так наверное, у него галлюцинации? На иглу посадили? Как минувшие времена диссидентов в советских психушках, так и его теперь дерьмократы превратят в покорное растение… О, нет, только не это!.. Он опять горестно взвыл, предчувствуя неотвратимое низвержение в пропасть ужаса, как в Мальстрем. Стоп, стоп, стоп. Раз он соображает, значит, это еще не конец. Собрать всю волю… Остаться человеком… Поэтом, гражданином – как это он забыл… Ага, вот и медсестра. Слава Богу, молодая и не из тех огромных страхолюдин, которые тогда повалили и душили… Правда, лицо какое-то непроницаемое… В любом случае, говорить спокойно, чтоб увидела, что не буйный, тогда доложит по начальству… Так, улыбнуться… Как слушателям – самой располагающей улыбкой…
– Сестрица… – хрипло сказал больной, ужасно гримасничая, так что девушка в высоком крахмальном колпаке едва не отпрянула. – Мне – это… Легче гораздо. В общем, понял все, осознал, раскаиваюсь… Ну, и так далее… Биться, короче, не буду больше. Можно, вы мне хотя бы одну руку отвяжете? И трубку принесете – у вас ведь здесь есть, да? Конечно, есть, ведь клиника такая продвинутая… Мне позвонить надо. Домой… Очень вас прошу…